 |
| Победа.Ru | Протодиакон Андрей Кураев | 02.08.2005 |
Очень трудно преодолевать некоторые светско-советские стереотипы на пути к нашему сотрудничеству. Давайте поставим вопрос иначе. Вот, если этого не будет, то что? Когда стоит трудноисполнимая задача — очень хочется отказаться от ее решения, от лишнего труда. Но вопрос можно поставить иначе — а если этого не делать, то что будет? Если не лечить болезнь, чем это кончится для организма? Если по-прежнему между армией и священником будет дистанция? Первое и очевидное последствие — армия как часть общества будет и далее подвергаться той же заразе, которая отравляет всю общественную жизнь, а именно — нашествию различных сект. В чем здесь угроза национальной безопасности России?
Обычно сектанты говорят: «Не нужно обращать на нас внимание. Зачем вы спорите с нами? Ведь нас так мало, а вас, православных, так много!» Однако надо иметь в виду, что определенное число людей меняют свою жизнь соответственно религиозным убеждениям. Это число очень стабильно, оно не зависит от политического климата в стране и составляет 10−15% населения. И эти 10−15% людей, у которых знание становится убеждением, раздробить на 20 сект — исчезнет единое духовное пространство народа. И тогда вместо России появятся некие Соединенные Штаты Евразии. Европа очень стремительно движется по этому пути.
Вторая опасность — распространение оккультизма, а это самая массовая форма сектантской идеологии сегодня. Посмотрите, что лежит на книжных развалах, что разносят по электричкам, и так далее! Это отнюдь нехристианская, оккультная литература. Если так пойдет дальше — нам не понадобятся ни космические войска, ни Байконур, ни Плесецк. В космос наш народ нынче летает преимущественно в астралах. Прошли времена, когда преподаватель мог сказать студенту, останавливая полет его мысли: «Обоснуйте, коллега!» Сегодня попробуйте такое в Университете сказать! Он вам ответит: «Что вы, коллега! Мне вчера голос был. Хотите проверить? Войдите в астрал и потом направо». Так вот это очень серьезная вещь. Высокий статус научного мышления, научного знания — это то наследие советской эпохи, от которого отказываться не стоит. Тем не менее, именно здесь происходит радикальный перелом. И сюда вносит вклад наше замечательное телевидение. Уже несколько лет на I национальном государственном канале под видом научно-популярных фильмов снимаются откровенно оккультные сериалы, вроде «Тайны тибетского евангелия», «Чаши Грааля» и чего там только нет! Такого рода поделки представляются широкой аудитории 2−3 раза в год под видом того, что это наука.
Третья проблема, связанная с ростом сект в армейской среде — это проблема, знакомая многим офицерам и священникам. Она связана с резко отрицательным отношением сект к военной службе. Но главное не в этом. Есть различие между народами в том, что на языке социальной психологии называется культурным сценарием. Речь идет о базовых типах поведения человека в той или иной типичной жизненной ситуации. Вот как поведет себя человек данной культуры, данного народа на рынке, при болезни, на свадьбе, на войне, в горе? Для меня открытием этого года была книга архидиакона Павла Алеппского. Это арабский путешественник, побывавший в нашей стране в середине XVII века, во времена Патриарха Никона и царя Алексия Михайловича. Он православный, но араб, и для него Россия — часть западной цивилизации. Но при этом он смотрит на нас без конфессиональных очков, потому что он православный. Его жутко возмутило то, что у русских (он их называл «московиты») женщины садятся за один столь с мужчинами. Нет, чтобы как на Востоке, принесла — и ушла на кухню. Еще больше возмутило его то, что делают православные люди на Пасху. Священники целуют в уста женщин с возгласом: «Христос воскрес!». В понимании араба это верх неприличия. Но больше всего его возмутили московские рынки. Он пишет: «Торговля московитов — это торговля сытых, деспотичных людей. На всем рынке одна цена, и никто не торгуется». Типичный момент культурного сценария. На Ближнем Востоке рынок — это место разговоров. Если ты не подискутировал с продавцом, не попробовал сбить цену — ты оскорбил его. А у русских наоборот, спорить с продавцом является неуважительным к нему.
Вот когда входит иностранная секта или проповедник — происходит смена культурных сценариев. Это глубинное перепрограммирование сознания и поведения людей. Кроме того, устанавливается новая самоидентичность. Это когда человек начинает себя отождествлять не со своим окружением, не со своей семьей и школой, а со своими наставниками в Тибете или в Бруклине и так далее. Однажды в Германии в поезде ехал с одним юношей, который проходил альтернативную военную службу. Спрашиваю его: «Когда начинается история Германии?» Для меня, например, история России начинается с крещения Руси. И когда я читаю в летописи, что князь Олег шел штурмовать Царьград — мои симпатии в данном случае на стороне греков, а не русских воинов. Этот юный немец задумался и отвечает: «Для меня история Германии начинается с 1945 года». «Это как?» — «Но я же не могу считать своей родиной страну, которая начала две мировые войны!». Вот это результат хорошо организованной промывки мозгов, — американской ли, еврейской или другой, какой хотите, пацифистской промывки мозгов за последние годы.
Я принимал участие почти во всех ток-шоу на российском телевидении за последние десять лет. Знаю его изнутри. За последние годы наш президент так выработал информационное пространство, что любой телеведущий воспринимается как прямой голос Кремля. Практически нет каналов оппозиционных, независимых и так далее. У нас сегодня все государство прокремлевское. Пять государственных телеканалов. Но посмотрите на идеологию! Самая эффективная форма воздействия на массы — это дискуссия, или ток-шоу. И когда я или отец Димитрий приходят на это ток-шоу — почти всегда ведущий считает своим долгом занять позицию, противоположную той, которую занимает Русская Православная Церковь. Считают нужным вступит в дискуссию. Стандартный набор участников наших ток-шоу — безнравственные, неправославные и в большинстве своем нерусские лица. И в этом кругу они обсуждают, что с нами делать дальше! Такое впечатление, что, когда их берут на работу — они дают клятву разрушать традиционные христианские ценности, пропагандировать альтернативные формы безбрачия и тому подобное. Я беседовал с журналистом из «Московских новостей» А.А. Казаковым, он говорил: «Мечта многих — создать консервативную христианскую, православную газету. Я не понимаю, почему наши либералы, олигархи так ненавидят Церковь». На ток-шоу это очень хорошо заметно.
Вообще-то говоря, роль, которая отводится России, вполне понятна. Источник полезных ископаемых, транспортные артерии, по которым ископаемые и энергоносители перебрасываются в цивилизованные страны, и третье — социально-политическая структура, которая поддерживает порядок на этой территории. Уже посчитали, что для всего этого достаточно 50 миллионов населения в этой части Евразии. Почти все наши телепрограммы являются лицензионными копиями различных американских передач. Возможно, этим и объясняется позиция телеведущих. Они должны озвучивать то, что происходит сегодня в США. Замечу, что в США происходит в точности то же, что и у нас — война телевизионного меньшинства против остального большинства. Есть одноэтажная христианская баптистская Америка. И вот против нее, против ее ценностей последние двадцать лет ведется беспощадная телевойна. Так что это глобальная проблема.
Есть три социальных института, которые могут противостоять этой атомизации населения. Это — школа, это традиционная конфессия — Православие, это армия. Армия — это один из тех плавильных котлов, в которых создавались большие нации. Французские историки говорят, что французскую нацию создала армия Наполеона. Задача армии — дать людям одинаковые культурные очки, тот самый сценарий, самоидентичность.
В школу нас сегодня не особенно пускают. Армия — наш последний шанс обратиться к людям, которые вышли из школы. В армейской среде есть относительная изоляция от телевидения, и соответственно, есть возможность вырвать штепсель из головы мистера Андерсона, оторвать его от «Матрицы» и заставить посмотреть на мир другими глазами. Вот в этом один из интересов нашего сотрудничества.
Другое. Для наших священников есть большой смысл в общении с военными людьми. Социальный портрет наших прихожан единообразен — это наши знаменитые бабушки. И чтобы священники не превратились в клонов со своих собственных бабушек-прихожанок, нужно, чтобы у священника были совершенно другие аудитории, чтобы говорить с ними на другом языке, на другие темы.
Еще одна причина активного присутствия священника в армии. Когда в военном городке появляется храм — священник своим вопиющим неуставным видом напоминает людям, что устав- это не все, что нужно быть человеком, что суббота для человека, а не человек для субботы. Тем, кого обижают в солдатских коллективах, они как бы говорят: «Подожди! Твои погоны, твоя форма — это еще не все, что в тебе есть. Неприятности, которые у тебя с сослуживцами — это еще не повод, чтобы зачеркнуть их жизнь или свою». Самое главное в пастырской работе — это вопрос о самоубийстве. Надо подчеркнуть, что человек сложен, что он не сводится к своей социальной функции, к своим удачам или неудачам.
То, что я сказал, можно сказать и в Польше, и на Украине, и в Белоруссии. Теперь пора сказать о том, что можно сказать только русскому солдату, в России. Наша армия — снова действующая армия. Снова выстраивается традиционный органический ряд: армия — это война, война — это смерть, а там, где есть смерть — там вопросы религии, вопросы души. Почти пятьдесят лет советская армия была бездействующей. И в сознании многих людей она стала восприниматься как что-то ненужное, излишнее. В период перестройки любой кандидат в депутаты выливал ушат грязи на армию, обещал ее конверсировать армию, экономику на мирные рельсы перевести — и получал необходимые голоса. Но настала первая Чеченская кампания. Для меня настоящим шоком, заставившим многое понять, была заметка в «Известиях». Это были те дни, когда российские телеканалы во главе с НТВ с радостью показывали кадры из Грозного — сожженные наши танки, обугленные трупы танкистов, и ернические комментарии: «Вот они хваленые русские танки, русские офицеры! Чеченцы, почти мальчики, их сжигают». Вдруг среди этой вакханалии журналисту из «Известий» пришла здравая мысль обратиться за комментарием к профессионалу. Преподаватель из Академии бронетанковых войск сказал: «Для нас это не является неожиданным. Время жизни танка в атакующем бою не превышает пятнадцати минут. Все зависит от масштабов наступления. В масштабах роты — 10−15 минут, батальона — до получасу, полка — полутора часов, если наступление фронтовое — машина до полутора месяцев может быть в строю». Меня это поразило. Вот что решает жизнь офицера — 15 минут работы! Я потом бывал в разных гарнизонах, у разных специалистов спрашивал. В Петропавловске-Камчатском беседовал с командиром подводной лодки класса «Курск», он говорил: «Вот сколько в носовом отсеке у нас торпед. А вообще-то нам столько не нужно, потому что подводная лодка не может сделать столько пусков и остаться живой». В Томском артиллерийском училище беседовал с начальником. Он говорил: «Если идет артиллерийская дуэль — то время жизни батареи не превышает получаса». Так что в современной, действующей армии должны быть потери. И это значит, что для человека встает вопрос: зачем? За что я сражаюсь? За что готов умереть? И если речь идет о жизни и смерти — у человека должны быть сверхценности, сверхмотивация. А сверхмотивацию может дать только религия.
Я пессимист в том, что касается нашего противостояния западному миру, мусульманскому миру. Пессимист потому, что сражаются летающие роботы, самолеты, ракеты — с живыми людьми. Мир ислама — это мир молодой. Мир, в котором люди готовы сражаться и умирать за свою веру. А западный мир слишком ценит свою атомарность, свою независимость, право личности. И поэтому он морально разоружился. Он неспособен к моральному противостоянию. И если Россия пойдет и дальше этим путем атомизации, аморализации — тогда и у нас исчезнет то, что может вселить мужество. В сказке Клайва Льюиса «Последняя битва» из «Хроник Нарнии» воин пробивается к мальчику-королю и говорит: «Ваше Величество! Рыцарь такой-то погиб. Но, умирая, он велел передать вам, что все миры приходят к концу. Но достойная смерть — это сокровище, и каждый из нас достаточно богат, чтобы приобрести его».
Так что в условиях, когда наша армия превращается в действующую — в ней нужен человек, который мог бы говорить о Боге, судьбе, бессмертии, о цене смерти и цене жизни. Плюс то, что называют синдромами: вьетнамским, афганским, чеченским. Как не расчеловечиться, видя боль, ужас. Хочу напомнить, что по церковному канону солдат, вернувшийся с войны, на три года отлучают от причастия. Но, чтобы понять это, надо вспомнить, что грех в православии не преступление. Грех — это болезнь.
Трудно воевать без ненависти в реальной военной обстановке. А ненависть — это то, что во мне. Церковь это осознала, и поэтому она предлагает вернувшемуся с фронта трехлетний курс покаяния, особого внимания к себе. Гражданское общество называет его героем. А духовник этого воина говорит: «А ты уверен, что твоя душа не задета, что ты осколок в своем сердце с войны не принес? Так давай наедине будем заниматься этим осколком».
Так что для церкви не новы эти все эти синдромы, и, для того, чтобы они не разрастались, необходимо присутствие священника особенно в действующей воинской части, в боевой обстановке, особенно для возвращающихся с выполнения задания.
Я попытался обрисовать причины, по которым священник нужен в армии. Как это сделать в условиях светского государства, многонационального народа, многоконфессионального армейского состава — это уже частности. Но если этого не делать — будет хуже.
