 |
| ИА «Белые воины» | Руслан Гагкуев | 03.08.2005 |
Очевидно, напряженность в отношениях между начальником штаба Добровольческой армии генералом Иваном Павловичем Романовским и М.Г. Дроздовским возникла еще в мае 1918 года после их первой встречи в станице Мечетинской. По словам своих офицеров, Дроздовский, с радостью ехавший на встречу с руководством Добровольческой армии, вернулся оттуда в подавленном настроении, причиной чего стала новость о том, что начальником штаба армии состоит генерал Романовский. «На вопросы окружающих Дроздовский отвечал: „Там Романовский — не будет счастья“».
Описывая встречу Отряда М.Г. Дроздовского с Добровольческой армией, дроздовцы (участвовавшие у составлении первого издания «Дневника» Михаила Гордеевича) вспоминали о тяжелом впечатлении, произведенным на них сменой командования армией: «Встречали три генерала: Алексеев, Деникин и Романовский. 1200-верстный переход был совершен отрядом для соединения с генералами Корниловым и Алексеевым. Корнилов был убит, а Алексеев был тут, но он стоял, отступя впереди его стоящих Деникина и Романовского, показывая этим, что вся полнота власти в Добровольческой армии перешла в их руки. На прибывший отряд это произвело тягостное впечатление, точно пустота образовалась в сердцах, точно кто-то любимый и родной покидал их». Однако эти строки были написаны много позднее, уже в эмиграции, и скорее под воздействием уже ушедшего в историю конфликта между двумя офицерами, нежели чем его реальной предыстории. Сам Михаил Гордеевич позднее посетует Деникину, что в то время «был далек от мысли, чтобы штаб вверенной Вам армии мог позволить себе такое отношение ко мне, с коим пришлось познакомиться в последние два месяца».
Едва ли у Дроздовского изначально присутствовало предубеждение против Романовского. Иван Павлович был всего на четыре года старше Михаила Гордеевича, так же, как и он, окончил Академию Генерального штаба, имел большой боевой и штабной опыт, участвовал в Русско-японской войне. В Великую войну он командовал пехотным полком, был начальником штаба дивизии, позднее — армии, а в 1917 году — генерал-квартирмейстером у Верховного Главнокомандующего Л.Г. Корнилова. Он участвовал в Корниловском выступлении, прошел через «быховское сидение», был одним из организаторов Добровольческой армии. Дроздовский шел на Дон для соединения с Корниловым, которому верил, поэтому неприязнь a priori к человеку, бывшему в штабе Лавра Георгиевича одной из ключевой фигур, маловероятна.
Что же могло привести к разногласиям, а затем и конфликту между М.Г. Дроздовским и И.П. Романовским? По всей видимости, основой его стала амбициозность двух офицеров, которая накладывалась на ряд обстоятельств, усугубивших ситуацию.
Напомним, что в мае 1918 года прибывший на Дон М.Г. Дроздовский находился в положении, в котором мог выбирать свой дальнейший путь: присоединиться к Деникину, принять предложение Донского атамана П.Н. Краснова или же стать полностью независимой силой. Об этом, Дроздовский позднее прямо напишет Деникину: «Ко времени присоединения моего отряда к Добровольческой армии состояние ее было бесконечно тяжело — это хорошо известно всем. Я привел за собой около 2? тысяч человек, прекрасно вооруженных и снаряженных… Учитывая не только численность, но и техническое оборудование и снабжение отряда, можно смело сказать, что он равнялся силою армии, причем дух его был очень высок и жила вера в успех. В истощенный организм была влита новая свежая кровь. Я не являлся подчиненным исполнителем чужой воли, только мне одному обязана Добровольческая армия таким крупным усилением… От разных лиц… я получал предложения не присоединяться к армии, которую считали умирающей, но заменить ее. Агентура моя на юге России была так хорошо поставлена, что если бы я остался самостоятельным начальником, то Добровольческая армия не получила бы и пятой части тех укомплектований, которые хлынули потом на Дон. Всем известная честность моих намерений и преданность делу России обеспечивали бы мне успех развертывания. Но, считая преступлением разъединять силы, направленные к одной цели, не преследуя никаких личных интересов и чуждый мелочного честолюбия, думая исключительно о пользе России и вполне доверяя Вам как вождю, я категорически отказался войти в какую бы то ни было комбинацию, во главе которой не стояли бы Вы… Присоединение моего отряда дало возможность начать наступление, открывшее для армии победную эру».
Все это будет сказано Михаилом Гордеевичем Командующему позже. Но очевидно, что слухи о переговорах Дроздовского с третьими лицами (а возможно, и факты) имели в то время место. Заметим также, что при соединении отряда с Добровольческой армией было принято условие несменяемости Михаила Гордеевича как начальника 3-й пехотной дивизии. Безусловно, сложившаяся в мае ситуация чрезвычайно нервировала штаб Добровольческой армии, который разрабатывал план 2-го Кубанского похода еще с середины месяца (Отряд Дроздовского присоединился к армии только 26 мая (8 июня)). Скудность людских резервов, чрезвычайная трудность предстоящей задачи, трения с Донским атаманом, а также слухи, приписывающие Михаилу Гордеевичу сепаратистские настроения — все это не могло не вызвать обеспокоенности и у Деникина, и у Романовского.
Очевидно, что за полгода, прошедшие с момента развала Румынского фронта, Дроздовский привык полагаться исключительно на себя и проверенные кадры. К этому его приучила огромная ответственность за судьбы своих добровольцев и всего дела, непреложное одиночество во всех начинаниях. К маю 1918 года Михаил Гордеевич был готов скорее к самостоятельной роли, нежели чем к беспрекословному исполнению чужих приказов. Большой боевой и организационный опыт, осознание значимости собственной роли, забота о своих людях и в немалой степени самолюбие — все это приводило к тому, что Дроздовский ставил под сомнение целесообразность многих распоряжений штаба. Он высоко (и, надо признать, вполне заслуженно) ставил себя. Уверенности ему, безусловно, придавала и вера в него подчиненных, для которых он еще при жизни стал легендой. Ведь по мнению многих соратников именно он мог стать ключевой фигурой для всего Белого движения на юге. Позднее дроздовцы писали о своем командире: «Настоящий организатор был под рукой — полковник Дроздовский. Ему нужно было отвести не скромную роль начальника дивизии, а назначить военным министром Добровольческой армии, диктатором ее тыла… Дроздовский наладил бы снабжение армии и ее весьма примитивную медико-санитарную часть. Твердой рукой он решительно подавил бы всякое самоуправство, всякий беспорядок в тылу. А главное — он сумел бы сорганизовать новые дивизии на регулярных началах…»
В свою очередь, Романовский как начальник штаба и один из основателей Добровольческой армии также с недоверием относился к Михаилу Гордеевичу. Во главе сильной дивизии из лично преданных ему людей, спаянных вдобавок ко всему еще и монархическим духом, Дроздовский на фоне всех остальных белых военачальников явно стоял особняком, внушая сомнения в готовности беспрекословно подчиняться распоряжениям командования. Немаловажно и то, что ко времени разрастания конфликта большинство из легендарных добровольческих вождей и командиров уже погибло. Из тех, кто стоял у истоков Белого движения на юге, у руля Добровольческой армии остались только А.И. Деникин, И.П. Романовский и М.В. Алексеев (последний к этому времени также отошел на второй план). Единственной «живой легендой» оставался Дроздовский.
Надо отдать должное интуиции Романовского, пожалуй, первым увидевшего, что Дроздовский со временем мог обрести в Добровольческой армии большую политическую роль и претендовать на роль вождя белого юга. Входя в ближайшее окружение Деникина, Романовский относился к этому со вполне понятной ревностью. По свидетельствам дроздовцев, вокруг Михаила Гордеевича со временем сложилась «нездоровая атмосфера интриг и сплетен возглавляемого генералом Романовским штаба Добровольческой армии». Иван Павлович не мог «равнодушно отнестись к появлению полковника Дроздовского, молодого, энергичного, умного, окруженного его отрядом, людьми, совершившими с ним поход, обожавшими своего командира. Завистливое недоброжелательство, страх конкуренции, а помимо того и личная антипатия генерала Романовского дали себя вскоре знать».
Велась ли в действительности какая-либо организованная кампания против Дроздовского? Однозначно ответить на этот вопрос нельзя. По свидетельству очевидцев, в кругах, близких к штабу Добровольческой армии, действительно сильно критиковали Дроздовского. Говорили, что он хотя и сделал в свое время большое дело, к осени 1918 года «уже выдохся», что ему не дают покоя лавры участников Ледяного похода, что он интригует против штаба армии и в душе хотел бы стать во главе всего Белого движения на юге России. Едва ли такого мнения о Дроздовском был Деникин, признававший за ним право «оценивать свои заслуги не дешево» и высоко ставивший его, но 3-я дивизия в штабе армии действительно «была пасынком как в смысле пополнения людьми, так и в смысле пополнения материальной частью». Впрочем, причины происходившего в 1918 году с 3-й дивизией могут заключаться не только в действиях Романовского.
Здесь стоит сказать об еще одной причине натянутости отношений между штабом Добровольческой армии и 3-й пехотной дивизии в целом. Штаб армии в то время состоял почти исключительно из первопоходников, деливших всех людей на две категории: на своих — первопоходников, и всех остальных — пришедших в армию позднее. «В причинах, почему они пришли позже, конечно, никто не разбирался, но почти всех позже пришедших считали чем-то вроде париев. Их не назначали на ответственные должности, а предлагали идти в строй рядовыми бойцами, или держали в резерве армии». Несмотря на то, что дроздовцы также проделали тяжелейший поход для соединения с Добровольческой армией, они не были здесь исключением. «Первопоходный штаб» армии был таким образом отчасти «запрограммирован» на противостояние с Дроздовским, казавшимся ему не только возможным конкурентом, но и в какой-то степени «чужаком».
Офицеры 3-й дивизии воспринимали противоречия между своим командиром и штабом армии почти исключительно как личное противостояние между Дроздовским и Романовским, «злым гением» армии (как многие его тогда называли), и обвиняли его во всех неудачах — и военных, и политических. Однако даже наиболее решительные критики руководства армии не считали виноватым в сложившейся ситуации Командующего, главным недостатком которого было то, что он, по их словам, «был плоть от плоти штабной генерал, рутинный, привыкший к тыловой спокойной работе» (очевидно, они не были знакомы с боевым опытом А.И. Деникина, свидетельствующим совсем об обратном). «Все проходило через руки начальника штаба… которому Деникин беспредельно верил, которого любил и на все смотрел его глазами, не проверяя и не критикуя. Романовский же докладывал то, что находил нужным. Докладывая, освещал вопрос, придавая ту или иную окраску, а часть прятал под сукно…от Главнокомандующего ускользало очень многое, многого он совсем не знал, а многое доходило до него в искаженном виде. Характер же Романовского достаточно известен: злобный, завистливый, честолюбивый, не гнушавшийся средствами для поддержания своей власти и влияния…»
Деникин действительно доверял своему начальнику штаба, считая его «деятельным и талантливым помощником Командующего армией, прямолинейным исполнителем его предначертаний и преданным другом». Другом, с которым он «делил нравственную тяжесть правления и командования и те личные переживания, которые не выносятся из тайников души в толпу и на совещания».
Мнение, сложившееся в армии о Романовском, было прекрасно известно Деникину, считавшего, что одной служебной деятельностью начальника штаба, ошибками и промахами нельзя было объяснить создавшегося к нему отношения. Здесь явно ощущалась и «политическая подкладка». «Психология общества, толпы, армии требует „героев“, которым все прощается, и „виновников“, к которым относятся беспощадно и несправедливо. Искусно направленная клевета выдвинула на роль „виновника“ генерала Романовского. Этот „Барклай де Толли“ добровольческого эпоса принял на свою голову всю ту злобу и раздражение, которые накапливались в атмосфере жестокой борьбы. К несчастью, характер Ивана Павловича способствовал усилению неприязненных к нему отношений. Он высказывал прямолинейно и резко свои взгляды, не облекая их в принятые формы дипломатического лукавства. Вереницы бывших и ненужных людей являлись ко мне со всевозможными проектами и предложениями своих услуг: я не принимал их; мой отказ приходилось передавать Романовскому, который делал это сухо, не раз с мотивировкой, хотя и справедливой, но обидной для просителей. Они уносили свою обиду и увеличивали число его врагов».
Летом 1918 года среди офицеров 3-й дивизии начали ходить слухи, что генерал Романовский «по приказу масонских организаций решил добиться увольнения из армии полковника Дроздовского». По словам очевидца, в окружении Дроздовского нашлись «молодые буйные головы», поверившие молве и решившие «защищать боготворимого ими полковника Дроздовского». Созрел план убийства генерала Романовского. «С этим готовым решением они обращались не раз к полковнику Дроздовскому, прося его санкции. Автор этой записки был неоднократным свидетелем того, как полковник Дроздовский увещевал эти буйные головы, не останавливался даже перед решительными мерами. Он внушал им и внушил всю мелкость их замысла и всю неосновательность доказательств того, что генерал Романовский — „злой гений“ армии».
Существует и другое свидетельство, еще более запутывающее ситуацию. По словам капитана Бологовского, Дроздовский в приватных разговорах неоднократно заявлял, «что Романовский явится прямой и непосредственной причиной гибели Белого движения». На предложения молодого капитана убить Романовского Дроздовский якобы ответил: «…если бы не преступное, сказал бы я, пристрастие и попустительство Главнокомандующего к нему, то я ни минуты не задумался бы обеими руками благословить вас на это дело. Но пока приходится подождать».
Наконец, еще одной важной причиной, послужившей росту напряженности в отношениях между 3-й пехотной дивизией и штабом Добровольческой армии, были политические взгляды дроздовцев. Как уже говорилось, Дроздовский, несмотря на формально непредрешенческую позицию, при формировании отряда создал в нем своеобразную «параллельную структуру» — тайную монархическую организацию. Рано или поздно, но при объединении с Добровольческой армией, придерживавшейся более либеральной непредрешенческой ориентации и провозгласившей армию вне политики, конфликт должен был произойти. Дроздовцы не скрывали, что их «отряд представляет из себя политическую организацию монархического направления…» и, несмотря на то, что он «входит в армию Алексеева», его «политическая организация остается самостоятельной…» С приходом на Дон дроздовцы попытались завербовать в свою организацию и чинов других добровольческих полков — Корниловского и Офицерского. Но их офицер был арестован, обвинен в большевистской агитации (!) и едва не расстрелян. Произошло это опять-таки не без участия начальника штаба армии. Вслух им высказывалось опасение раскола в рядах добровольцев. Но очевидно и то, что вне зависимости от своей политической окраски Романовский прежде всего опасался распространения влияния Дроздовского на всю Добровольческую армию со всеми возможными последствиями. Слухи об идеологических трениях вышли и за ее пределы. Так, на заседании донского правительства 24−25 июня (7−8 июля) атаман П.Н. Краснов заявил, что «ему достоверно известно, что в армии существует раскол: с одной стороны — дроздовцы, с другой — алексеевцы и деникинцы. Дроздовцы будто бы определенно тянут в сторону Юго-Восточного союза…».
Опасался раскола армии и Деникин, у которого остался неприятный осадок от сцены во время военного совета перед 2-м Кубанским походом. Очевидно, во время обсуждения политических вопросов генерал С.Л. Марков, также известный своими правыми взглядами, тем не менее резко отозвался о деятельности в армии монархических организаций (опасаясь, вероятно, наличия у себя в дивизии параллельного подчинения). «Дроздовский вспылил: „Я сам состою в тайной монархической организации… Вы недооцениваете нашей силы и значения…“» По всей видимости, монархическая организация Дроздовского действительно имела определенный вес. Так, ее членом был генерал А.М. Драгомиров, помощник А.И. Деникина, а позднее — председатель Особого совещания при генерале Деникине, а дроздовцы — капитаны П.В. Колтышев и В.С. Дрон — работали в штабе армии. Таким образом, в дивизии «всегда могли быть более или менее в курсе дел и намерений ставки».
***
Выговор, к тому же публичный, по всей видимости, стал последней каплей, переполнившей чашу терпения Дроздовского, «каждый шаг, каждая даже маленькая ошибка <которого> критиковались, ставились в вину и вскоре вооружили против него генерала Деникина». После некоторой паузы, 27 сентября (10 октября) Дроздовский направил Деникину пространный рапорт, который «по первому ознакомлению… выносит впечатление, что <он> пропитан желчью и является лишь отповедью человека с большим и больным самолюбием, отповедью на незаслуженную обиду». Усиливало эффект от конфликта то, что и первая шифрованная телеграмма Командующего Добровольческой армией, и секретный рапорт начальника 3-й дивизии, равно и ответ на него начальника штаба Добровольческой армии стали широко известны в офицерской среде.
«Невзирая на исключительную роль, которую судьба дала мне сыграть в деле возрождения Добровольческой армии, — писал Дроздовский, — а быть может, и спасения ее от умирания, невзирая на мои заслуги перед ней, пришедшему к Вам не скромным просителем места или защиты, но приведшему с собой верную мне крупную боевую силу, Вы не остановились перед публичным выговором мне, даже не расследовав причин принятого мною решения, не задумались нанести оскорбление человеку, отдавшему все силы, всю энергию и знания на дело спасения Родины, а в частности, и вверенной Вам армии. Мне не придется краснеть за этот выговор, ибо вся армия знает, что я сделал для ее победы. Для полковника Дроздовского найдется почетное место везде, где борются за благо России. Я давно бы оставил ряды Добровольческой армии, так хорошо отплатившей мне, если бы не боязнь передать в чужие руки созданное мной».
Данному фрагменту предшествовал подробный разбор Михаилом Гордеевичем действий дивизии под Армавиром и в предшествующих боях 2-го Кубанского похода. Он подчеркивал, что никогда не жаловался командованию на тяжесть ситуации и не считался с превосходством сил противника, но «в Армавирской операции дело обстояло совершенно иначе. Задача, возложенная на дивизию, не соответствовала ее силам, неудача была весьма вероятна. <…> Выражаясь словами Суворова „ближнему по его близости лучше видно“, я оценивал правильно свои силы, переоцениваемые штабом армии, и силы противника, необходимые им. <…> Между тем я знал, что в то время, когда утомленная дивизия истекала кровью в непрерывных тяжелых боях, два сильных и свежих полка оставались в резерве…»
Стоит сказать, что тяжелые потери в ходе 2-го Кубанского похода несли не только дроздовцы. Все офицерские части Добровольческой армии на протяжении 1918 года буквально таяли на глазах. Так, только после ноябрьских боев за Ставрополь в офицерских ротах 1-го Офицерского генерала Маркова полка оставалось по 30−40 человек, а численность Корниловского ударного полка составила всего 117 человек. Корниловец капитан М.Н. Левитов, раненый в начале сентября и вернувшийся в конце месяца в свой полк, нашел состав своей роты на? новым. По его же оценке, Корниловский полк за время 2-го Кубанского похода три раза (!) сменил свой состав.
Дроздовский обращал внимание Командующего не только на предвзятое, с его точки зрения, отношение к 3-й дивизии со стороны штаба армии, но и на крайне неудовлетворительную работу тыловых и медицинских служб, отмечал отсутствие должной организации их деятельности: «За последнее время к частям предъявлялись крайне повышенные боевые требования, ставились тяжелые задачи: „во что бы то ни стало“, „минуя все препятствия“. И, не имея достаточно средств, войска ценою больших жертв, по мере возможности выполняли свои задачи. Но если признано возможным предъявлять строевым частям такие требования, которые нередко превышают их силы, почему же к органам, обслуживающим и снабжающим армию, не предъявляют таких повышенных требований? Почему от них не требуется исключительной энергии, исключительных знаний, исключительной изобретательности и работоспособности?»
Рапортом Дроздовский фактически напоминал Деникину о своих заслугах, подчеркивая свое значение и намекая на личную преданность частей. При этом он обосновывал и претензию на самостоятельное решение боевых задач, требовал оградить себя от штаба армии и избавить от критики: «Захлебнувшееся наше наступление на всех главных фронтах армии и последние неудачи во всех дивизиях доказывают, на мой взгляд, правильность моих действий».
«Рапорт Дроздовского — человека крайне нервного и вспыльчивого — заключал в себе такие резкие и несправедливые нападки на штаб и вообще был написан в таком тоне, что, в видах поддержания дисциплины, требовал новой репрессии, которая повлекла бы, несомненно, уход Дроздовского, — писал Деникин. — Но морально его уход был недопустим, являясь несправедливостью в отношении человека с такими действительно большими заслугами. Так же восприняли бы этот факт и в 3-й дивизии… Принцип вступил в жестокую коллизию с жизнью. Я, переживая остро этот эпизод, поделился своими мыслями с Романовским.
— Не беспокойтесь, ваше превосходительство, вопрос уже исчерпан.
— Как?
— Я написал вчера еще Дроздовскому, что рапорт его составлен в таком резком тоне, что доложить его Командующему я не мог.
— Иван Павлович, да вы понимаете, какую тяжесть вы взваливаете на свою голову…
— Это не важно. Дроздовский писал, очевидно, в запальчивости, раздражении. Теперь, поуспокоившись, сам, наверно, рад такому исходу.
Прогноз Ивана Павловича оказался правильным: вскоре после этого случая я опять был на фронте, видел часто 3-ю дивизию и Дроздовского. Последний был корректен, исполнителен и не говорил ни слова о своем рапорте».
Деникин, оставив без внимания рапорт, с которым тем не менее успел познакомиться, фактически уступил Дроздовскому, оставив его без дисциплинарного взыскания. Он, безусловно, отдавал себе отчет, что какая-либо репрессивная акция по отношению к Дроздовскому может привести к конфликту с 3-й дивизией, а возможно (на что намекал в рапорте Дроздовский), и к ее уходу из Добровольческой армии. В этой ситуации Романовский выступил своего рода громоотводом и своим отказом ознакомить Командующего с рапортом Дроздовского только усилил ненависть по отношению к себе со стороны части офицерства армии.
***
Иван Павлович Романовский ненадолго пережил Михаила Гордеевича. После новороссийской катастрофы весной 1920 года он вместе с Деникиным эвакуировался в Константинополь, где 5 (18) апреля погиб в результате покушения. Вражда между офицерами вылилась в трагедию для каждого из них. Возможно, что именно отголоски их конфликта в 1918 году настигли Романовского на турецкой земле.
Как видно, противостояние между М.Г. Дроздовским и И.П. Романовским было вызвано не только и даже не столько личными взаимоотношениями. Неприязнь по отношению друг к другу появилась позднее. Вероятнее всего, конфликт стал следствием борьбы за влияние в Добровольческой армии различных группировок и амбициозности обоих офицеров, подогреваемой окружением и Дроздовского, и Романовского. Со временем противостояние переросло в личный конфликт, и примирение стало едва ли возможным.
Безусловно, что подобные взаимоотношения видных офицеров Добровольческой армии не укрепляли Белого движения. Здесь вполне уместны слова, сказанные одним из составителей «Дневника» М.Г. Дроздовского: «Идея белой армии, при ее основании, в чистом своем виде, — идея борьбы правды с ложью, справедливости с насилием, честности с низостью, и идея эта остается чистой и незапятнанной, в какие бы уродливые формы она порой ни выливалась, в чьих бы слабых и неумелых руках она ни очутилась, какие бы разочарования ни внушали ее отдельные исполнители».
|
|
