 |
| Фома | Священник Димитрий Свердлов | 14.07.2005 |
В греческом языке есть два антонима, в прошлом популярные в богословии. Ими описывалось направление движения человека на пути к Богу. Один из антонимов заимствовали европейские языки. Второй прочно забыт. Катастрофа — отпадение. Эпистрофа — возвращение.
Лауреат венецианского фестиваля — фильм «Возвращение» режиссера Андрея Звягинцева — получил очень бледную прессу. Отклики в целом положительные — но без серьезных попыток проникнуть в смыслы картины. Это и хорошо, и плохо. Хорошо тем, что снят действительно глубокий и сложный фильм. Снят нашими, это тоже хорошо: здесь очевидны параллели с Тарковским, внутренние: образы, притча, мораль, философичность, многоплановость.
Чем же плохо? Плохо — тем что современный мир (хотя бы в лице кинокритики) не готов, не способен проникнуть в фильм глубже картинки. Фильм захватывает — и остается непонятым.
Потому, что фильм религиозный. Он пытается говорить о Боге. А мир и его культура — не религиозны. И о Боге предпочитают молчать. Потому, что не знают, что говорить…
***
Надо сказать, что авторы, судя по всему - намерено, оставили широчайшее поле для интерпретаций. Однако, при всей широте возможного понимания, религиозность фильма (причем, религиозность в христианском ключе) — это константа, база для проникновения в глубь его смыслов.
Верно замечены библейские аллюзии фильма в рецензии Аллы Митрофановой («Фома», N5 (22), 2004). Андрей и Иван — имена первых апостолов. Семь дней — как дней творения. Смерть — в пятницу. Финал — в воскресенье. Мизансцена ужина: вино с водой, раздача пищи — отсылка к Тайной Вечери. Фото отца — спрятанное среди гравюр вроде как Гюстава Доре, на странице, иллюстрирующей жертвоприношение Авраама.
Сам строй сюжета и его идеология также вполне явно претендуют на евангельские параллели. Приходит тот, кого долго не было, без кого было плохо, кого не ждали — и ждали. Приходит он с миссией, некоей особой задачей, которую не может выполнить никто другой, кроме него. Он — старший, главный, имеющий власть, знающий, умеющий, способный помочь. Он такой же как все — и не такой. Он может вести и ведет. Ведет туда, где еще никто не был. Он может научить и учит. Учит тому, что еще никто не умел. Он пришел — его приняли, и не приняли. Он пришел — его любят, и не любят… В конце концов — он должен умереть. И умирает. Может быть, его даже убивает один из ближайших, один из тех, к кому он пришел.
Он — как Бог. Как Христос. Как. Вроде как.
***
Сюжет фильма — язык притчи. Притчи завораживающей — сочной и осторожной: в ней все на своем месте, как раз посреди сказки и жизни. Язык причти — он же и язык Евангелия: Христос учил народ преимущественно в притчах. Задача притчи: говорить о неземном — земным языком. Притчевость фильма пытается отнести нас к реалиям, превосходящим видимый план.
Но и на видимом плане — реальность не вполне реальная. Здесь та же притча — в визуальных образах. Все сделано так, чтобы зритель не разрешил себе не видеть в фильме притчу, не разрешил себе увидеть только то, что показано: жестокого отца, мать-одиночку, брошенных детей, озлобленную тещу, неудачный педагогический эксперимент…
Время? Место? - В фильме все — вне времени, вне места.
Страна. Совок? Современная Россия? Или абстрактное постсоветское пространство?
Мать. Одета как современная провинциалка? Или как героиня феллиневских фильмов шестидесятых? Или как Маргарита Терехова в «Зеркале» Тарковского?
Дети. Конец восьмидесятых или сегодня? Крестики на шеях и фотоаппарат «Лейка».
Дом. Огромный, белый, старый, пустой. Откуда он? Дом ли вообще? Или станция переливания крови? Предельная лаконичность интерьера. Не по-советски выкрашенные стены. Антикварная мебель. Посуда с фламандских натюрмортов. Шелковое постельное белье. Ленинградская область? Равнинная Франция? Долина Рейна?
Машина. Из такой обыденной «Волги» сотворен символ вневременности. Старые советские номера — и колеса на литых дисках спицами. Люк в крыше — и дверь багажника, опирающаяся на палку.
Режущие глаз вышки сотовой связи на панорамных пейзажах — и звонки из телефона-автомата.
…Можно продолжать и дальше. Все говорит об одном: смыслы — за картинкой.
***
В этих смыслах человеку религиозному может захотеться увидеть Бога. Отец — Бог, сыновья — человечество, к которому Бог пришел. Алла Митрофанова пишет: фильм рассказывает о «взаимоотношениях людей и Бога». По ее мнению, это — отношения бунтующего человека с небесным Отцом. Такие отношения, когда человек не принимает Бога, не смиряется перед ним. Видит в проявлениях Бога наказания, а не испытания. И в конце концов оказывается неготовым «к заветной встрече с Отцом».
Соглашусь с автором рецензии. Действительно, невозможно не видеть в отце — Бога. Невозможно не видеть в Иване бунтующего против Бога человека.
Но каков этот Бог «Возвращения»? Бог Евангелия? Христос?
***
Бог Евангелия — это Любовь. Вот базовый постулат христианства. Кого любит отец «Возвращения»?
Жену? Он ее просто не видит. Смотрит сквозь нее, как будто она прозрачная.
Сыновей? Что мы знаем про его отношение к детям? Он их бросил, раз. Его двенадцать лет не было, два. Возвращается он потому, что «мать попросила» (на прямой вопрос он дает такой прямой ответ) — три. Любит ли он их?..
Хотя, какое-то человеческое отношение, вроде как, он пытается из себя произвести. Такое ощущение, что он не знает, что с ними делать. Не знает, как их любить. Как это вообще делается — любить. Пробует, делает первые шаги, на ощупь в темноте. Но делает это скорее из необходимости: он — обуза таинственной миссии, которую он выполняет.
При этом он — жесток. Жесток. Агрессивен. Зол. Деспотичен. Нетерпелив.
Ужасает сцена с ноющим Иваном, которого отец высаживает одного на трассе под проливной ливень. Если забыть, что смотришь кино и вообразить такое в реальности — оторопь берет. Тем более, если вместо Ивана представить своего собственного ребенка. Если это и любовь, то не любовь Божеская. Человеческая? Да, может быть: страстная, несовершенная, любящая и нелюбящая одновременно. Если отец — и Бог, то не евангельский Бог Любви.
***
При ближайшем рассмотрении рушатся и евангельские аллюзии. Некоторые же из них превращаются в евангельские пародии.
Отец уходил — теперь он возвращается. Но Христос Евангелия не возвращается. Он приходит. Потому, что не уходил. Не бросал. Не оставлял.
Христос воплощается для спасения. Это Его воля, его желание. Желание добровольное, мотивированное любовью, жалостью к человеку. Отец возвращается не сам. Его попросила мать. Если бы не ее просьба, не было бы и встречи, отец не приехал бы.
Сцена за ужином. Встреча. Отец давит. Дух напряженности и неприятия. И это — Тайная Вечеря? Тайная Вечеря — это прощание, любовь, предчувствие разлуки. Тайная Вечеря — это скорбь и нежность. Настоящая Тайная Вечеря — это смирение Того, Кто ее возглавляет: он умывает ноги ученикам. Отец за ужином устало командует: «Налей им вина…» Христос раздает хлеб — свое Тело, отец «Возвращения» — разламывает руками куру-гриль…
Смерть отца — чудовищное несоответствие Евангелию. Смерть Христа — добровольна. Он Сам выбирает путь жертвенной смерти, в которой происходит искупление грехов человечества. И в этом Его подвиг самопожертвования. Смерть же отца выгладит трагической случайностью. В ней подвига — минимум. Скорее порыв, движение исправить последствия собственной истерической жестокости.
За смертью Христа следует Его воскресение. В воскресении — победа над смертью. Надежда. Радость. За смертью отца — следует новая смерть. Умерев единожды, упав с вышки, он умирает вторично, когда его мертвое тело тонет вместе с лодкой. Победа смерти. Безнадега. Изломанные души. Трагедия. Катастрофа.
Но отец не просто умирает. Лучше бы просто умер — но он и воскресает. Образно, не буквально, в отличие от Христа. Он будто бы перевоплощается в Андрея, мальчика с задатками сыновней и братской любви. Убивая в нем светлую строну души. Теперь уже Андрей, холодно и раздраженно, — совсем, как еще недавно говорил отец — в ответ на нерешительность и просьбу о помощи, бросает младшему брату: «Разуйся…»
От Евангелия — только внешняя оболочка.
***
…Если отец — Бог, то не Бог Любви. Алла Митрофанова пишет, что он, может быть, Бог Ветхого Завета. И с этим нельзя согласиться. Если Ветхий Завет, по апостолу Павлу, — это педагог (СНОСКА: По-гречески «педагог» буквально означает «детоводитель». Так называли слугу, отводящего господского сына в школу.), приводящий ко Христу, то отец «Возвращения» ведет по пути катастрофы, то есть — от любви. Значит и от Христа, от Бога. Может показаться, что своей смертью отец научил Ивана любви к себе. Когда лодка с телом тонет, мальчик первый и единственный раз за фильм — сам — обращается, кричит мертвому отцу: «Папа!» Но ответ на вопрос, любовь ли это, остается за кадром. Для положительного ответа недостаточно данных. Это может быть и боль потери, переживание ответственности за смерть отца…
***
Так кто же отец?
Он — человек. И этим он действительно, по-человечески, прекрасен. Своей земной красотой, силой, грубостью. Гордой самоуверенностью. Способностью преодолевать трудности и решать проблемы. Он настоящий мужик. Он — из плоти и крови. Он покоряет людей и стихии. Не может оторвать взгляда от женских бедер.
Но человек он — занятый необычным (или, увы, обычным?) для человека делом. Он — человек в роли Бога. Таким бы выглядел Бог, если бы человек вдруг взялся Им быть. Если бы страстный, земной, обычный человек с колоссальным неумением любви - такой же, как мы — вдруг принялся вершить Божии дела, последствия были бы именно таковы. Трагические, катастрофические последствия.
Так оно и есть. Трагедия начинается, когда человек ставит себя на место Бога. Тогда — не умея любить — начинает судить направо и налево. Казнить и миловать. Учить. Навязывать. Принуждать.
Незнание о Боге, неведение настоящего — живого, прощающего и любящего — Бога показано в фильме. Человек мыслит Бога по образцу самого себя - гордого, властного, жестокого, незнающего любви. И отношения в своей душе выстраивает не с Богом живым, а с богом придуманным, с человеком в роли Бога — то есть с самим собой. И поэтому не может ни узнать Бога, ни понять, ни полюбить Его.
Не соглашусь с Аллой Митрофановой. «Возвращение» — не пример христианского кино. Пример кино анти-христианского. Это фильм-подмена. Сложный, прекрасно снятый, он захватывает и цепляет игрой на знакомых струнах, и под прикрытием внешних параллелей наполняет душу чужим. Как ангел тьмы под личиной ангела света.
«Возвращение» — замкнутый круг, в котором нет места Богу — но есть только человек. Во всех возможных ролях. Театр (то есть, кино) одного актера.
Да, красивый человек. Да, в прекрасном мире.
Но — один.
Опубликовано в 2(25)-м номере «Фомы» 2005 г.
