 |
| Правая.Ru | Протоиерей Максим Козлов | 05.07.2005 |
Прот. Максим Козлов: История с выступлением Тадеуша Кондрусевича, на мой взгляд, достаточно характерна для сегодняшней ситуации. Как внутри самой католической Церкви, так и в православно-католических отношениях. Несомненно, мы наблюдаем сейчас определенного рода смену вех, а также и персоналий, связанных с этой сменой вех, в Ватиканской администрации, а постепенно дойдет и до местных католических администраций.
Тадеуш Кондрусевич представляет собой отчетливую креатуру предыдущего понтификата. Человек, несомненно, и лично преданный Иоанну Павлу II, и вписывавшийся в концепцию того, как должна католическая Церковь действовать в России. А именно ставка делалась, конечно, на польское духовенство или близкое к польской традиции. Сам Тадеуш Кондрусевич белорус формально, но, понятно, что, конечно же, это ориентация на польский католицизм. Существует определенный диссонанс между этими людьми и новыми людьми и настроениями, которые декларируются, скажем, выступлениями кардинала Каспера или Нунцио Антонио Менини и которые дают нам надежду на улучшение православно-католических отношений. Позитивным можно считать уже то, что на сегодня Ватиканская администрация не стала ради поддержания чести мундира и невынесения сора из избы защищать Кондрусевича любой ценой. И в ответ на очень своевременное и очень правильное письмо, адресованное заместителю председателя ОВЦС епископу Марку, отправленное Нунцио Антонио Менини, о том, выражает ли позиция Кондрусевича позицию католической Церкви, конечно, с определенного рода тонкой дипломатией, Менини, по сути дела, деанонсировал выступление Кондрусевича как выражающее точку зрения Католической Церкви и выразил от своего вполне официального лица убеждение, что Католическая Церковь поддерживала и будет поддерживать усилия Русской Православной Церкви по духовному просвещению в нашей стране, а в странах католического ареала всегда выступала за преподавание религиозных дисциплин в школе. Тадеуш Кондрусевич не был назван по имени, но по сути дела он был поставлен в ситуацию, когда его высказывание было сведено на уровень частного и тем более не совпадающего с официальной позицией Церкви.
Я думаю, что это важный момент, и, наверное, наша линия в общении с Ватиканом и представителями католического духовенства и администрации Католической Церкви должна состоять в том, чтобы развивать какие-то позитивные начала, которые мы видим в новом понтификате, и держать дверь открытой для общения в этом отношении. Тем более, что, исходя из первых заявлений папы Бенедикта XVI, нам открывается реальная область совместного делания, которая вовсе не будет экуменизмом в дурном смысле этого слова, но которая предполагается современным этапом развития Западной, а в значительной мере, и Российской цивилизации. Это совместное делание -противостояние современной идеологии гуманистического секуляризма, по сути, новой официальной тоталитарной идеологии западного либерального общества. Первые серьезные заявления Бенедикта XVI содержали критику этой идеологии. Благо, там назрел ряд кризисов — кризис в Испании с предложением узаконить гомосексуальные браки, другие такие болевые ситуации. И если, действительно, Бенедикт XVI сосредоточит усилия своего понтификата на том, чтобы собирать силы Католической Церкви в противостоянии секуляризму, прежде всего, на тех территориях, которые исторически католикам принадлежали, то здесь мы друг другу не оппоненты, здесь мы друг другу союзники, здесь есть, в чем друг другу помочь и чему друг от друга научиться. Дай Бог, чтобы эта тенденция возобладала. Кстати, это будет очень показательно. Вся предыдущая жизнь еще кардинала Йозефа Ратцингера — это жизнь предельно традиционалистски настроенного католического богослова. В значительной мере он был большим традиционалистом, чем Иоанн Павел II. Не случайно, сама его должность председателя конгрегаций по вопросам вероучения, эта конгрегация — преемница инквизиции, это должность, на которой он должен был бороться с уклоненими от официальной католической доктрины. Мы знаем, что он это делал достаточно решительно как по отношению к либералам типа Кюнга, так и по отношению к гипертрадиционалистам, типа Марселя Лефевра или, скажем, представителей теологии освобождения в Латинской Америке — сторонников соединения христианства с участием в революционном движении. И вот если теперь он сумеет сохранить эту свою позицию, став уже папой, это будет свидетельствовать о том, что здоровые силы, здоровые начала в Католической Церкви еще могут возобладать. Если теперь, в возрасте 76-ти лет, став из кардинала понтификом, он вынужден будет произвести смену вех, нам должно стать понятно, что даже личность папы в Католической Церкви ничего не определяет. Значит, она настолько включена в определенные общемировые процессы, что сопротивляться им она уже неспособна. Вот как ближайшие месяцы или год-два будут очень показательны.
— Отец Максим, Вы назвали папу Бенедикта XVI прямым преемником Иоанна Павла II. Можно ли это преемство относить и к прозелитизму католиков на русской земле?
— Конечно, если мы оглянемся на историю Католической Церкви со второй половины XIX века в ее отношениях с Россией, то увидим, как чередовались две тенденции. Тенденция, психологически понятная, но церковно-политически очень неглубокая — напакостить России как Православной державе, защищая поляков (как это было во время польских бунтов XIX столетия), делая другие мелкие пакости дипломатического и государственного характера (как, скажем, во время войн России с Турцией). Другая — более мудрая тенденция — состояла в том, чтобы договариваться с высшей российской администрацией, понимая, что принципиальным образом в том контексте, в каком теперь развивается Европа, мы не враги.
Иоанн Павел II, будучи человеком, пережившим противостояние Запада и Востока как систем капиталистической и социалистической, и человеком, прошедшим через атеистическую систему как епископ, он, конечно, всем побуждался следовать первому пути. По первому пути он и пошел. Может быть, я сейчас выскажу парадоксальную точку зрения, но это было для нас в чем-то промыслительным попущением Божиим. Потому что всегда ставка на польский католицизм в России предельно тупиковая. И то, что все эти годы государственной и первоначально церковной еще слабости нашей — начала 90-х годов, такого первоначального инстинктивного роста нашей церковности — во главе католиков в России стоял Тадеуш Кондрусевич, а большинство духовенства составляли польские ксендзы, не лучшего разлива, которые и в Польше-то оказывались не очень нужными, и либо приезжали сюда, чтобы вообще оказаться подальше от епископской власти, либо потому что та сама охотно отправляла их со своей территории. Они принесли, в значительной мере, традиционный снобизм по отношению к местным взыскующим, и были востребованы, в основном, иными русскими интеллигентами, которым почему-то кажется, что католицизм — это такое либеральное христианство. Больше народу они от себя оттолкнули, чем приняли. Все эти предельно неудачные телодвижения с основанием епархий вместо апостольских администраций… Что приобрели католики, кроме решительного ухудшения отношений с Русской Православной Церковью и с Российским государством? Да ничего, кроме предполагаемых намерений Кондрусевича приблизить их к кардинальской шапке. Других рациональных резонов за этими действиями не видно.
Я думаю, что Бенедикт XVI — человек, более свободный от этих штампов. И для него отношения с Россией не отягощены комплексом национальной проблематики — малой нации, включенной на протяжении последних столетий в сложный комплекс отношений с Российской Империей, как воспринимаются русско-польские отношения для всякого поляка. И вот эта мера свободы дает нам надежду на то, что Католическая Церковь в России будет в значительно большей мере прислушиваться к тому, что думает Православная Церковь. И вот нынешняя активность — приезд Вальтера Каспера, встреча с митрополитом Кириллом, заявление Менини в ответ на письмо епископа Марка — дает определенного рода надежду на развитие в этом направлении.
Не все, впрочем, так однозначно безоблачно. Одним из таких, я бы сказал, огорчительных событий начала понтификата Бенедикта XVI — это поддержанная им истерия вокруг ускоренной беатификации Иоанна Павла II. Да, конечно, Римский папа в Католической Церкви выше всяких институций и может ломать все правила, которые установлены другими папами же. А в данном случае речь идет об очевидном сломе правила, по которому процедура беатификации должна начаться не раньше, чем через пять лет после смерти человека, но здесь вот он очевидно поддается определенного рода пиару, который действует в отношении имени Иоанна Павла II, который ведь даже по отношению к Католической Церкви был отнюдь не такой безусловно светлой личностью, и понтификат его не обозначился одними только светлыми сторонами. Как сказал один из участников последнего конклава, пожелавший остаться неизвестным, «это был папа, при котором наполнялись стадионы, но опустели храмы». Это действительно так. При его вояжах по миру собирались сотни тысяч или даже миллионы людей, но процесс опустошения храмов шел по нарастающей, по крайней мере, в Европе, Америке, а в значительной мере и в Латинской Америке. Так что не нужно очаровываться тем образом, который был создан Иоанну Павлу II. Ведь очевидная вещь произошла, о которой, кстати, полезно задуматься при нашем обращении к технологиям средств массовой информации: личная популярность, личный рейтинг Иоанна Павла II был очень высок, несколько раз он признавался человеком года. Но его личная популярность никак не способствовала укреплению позиций христианства в большинстве стран, только, может быть, в Польше — и то в определенный хронологический промежуток. Везде продолжалось все то же отступление, видимое и по тем законам, которые принимались, и по тем тенденциям общественного сознания, которые неукоснительно нарастали все это время. Но, может быть, тоже не без попущения Божия, завершился понтификат Иоанна Павла II известным педофильским скандалом в Соединенных Штатах Америки, тоже, конечно, раздутым средствами массовой информации, но не случайно же, что именно им.
-А с чем вообще связана такая необыкновенная популярность Иоанна Павла II? Мы помним этот недавний ажиотаж российских СМИ вокруг смерти понтифика.
— Ну, конечно, Иоанн Павел II явил некое новое лицо предельно традиционного института, и это всегда привлекает. Он стал не таким папой, как фактически все его предшественники: ни один папа не ездил столько по миру, ни один папа не общался столько и так свободно с окружающими его людьми, ни один папа не работал так тщательно над своим образом в средствах массовой информации. Это, кстати, хорошая тема для того, как современные СМИ формируют восприятие того или иного феномена, той или иной личности. При этом подавляющее большинство позитивно относящихся к Иоанну Павлу II, если их спрашивать, что они помнят из его учения, из его наставлений, тем более, читали ли они что-либо из его книг, ответят на этот вопрос отрицательно. Поэтому, объективно говоря, Иоанн Павел II не был значительным богословом. Его трактаты по этике еще до его папского избрания, которые он потом развивал во многих энцикликах, не представляют из себя чего-либо оригинального и интересного. Его поэзия выставляет его в ряд восточно-европейских поэтов второго ряда 60 — 80-х годов XX столетия, его пьесы, если б он не был Римским папой, вряд ли вызвали бы у кого-то интерес. В значительной мере это телевизионный, а не реальный образ.
Что касается же восприятия Иоанна Павла II в России — в средствах массовой информации или тем пленочным кругом русскоязычных католиков, совершенно статистически мизерных, понятно, никак не восходящих к тем фантастическим цифрам, которые Кондрусевич там приводит — 600 тысяч, полтора миллиона — то здесь присутствует классическое заблуждение российской интеллигенции о том, что католицизм по сравнению с Православием есть цивилизованная западная демократическая или либерально-демократическая реплика христианства. В то время как это совершенно не так. Это образ абсолютно ложный и вытекающий только из каких-то внешних моментов — наличия скамеек в храме, свободной формы одежды для посещения костела, более свободное участие в богослужении, чем в православной Церкви, но доктринально, с точки зрения внутренней свободы верующего человека по отношению к Богу, к своей совести, к вере, по отношению к канонам Церкви — это совершенно не так! Жесткость доктрины католицизма становится понятной всякому, кто откроет хотя бы новый катехизис Католической Церкви, принятый в понтификате Иоанна Павла II в 1992 году. Беда только в том, что книжек этих ни при какой погоде никто никогда не читал. Образ создается только на основании совершено внешних факторов и представлений. Я по долгу своей профессиональной деятельности почитываю форумы русских католиков. Периодически они сами себе задают вопрос о том, что их привлекло к Католической Церкви. Ну единицы, там один-два человека из всех напишут, что они пришли к Католической Церкви через сознательный выбор веры, через то, что, исследуя Писание и предания церковные они пришли к убеждению в том, что апостол Петр — краеугольный камень Церкви, что его преемник Римский папа необходим был в евхаристическом общении с ними для того, чтобы быть в полноте церковности. Для всех иных — масса иных побуждений: вот понравился Иоанн Павел II, столкнулись со злобными бабушками в православной церкви, изучали испанскую культуру и прочитали такого-то мистика, кому-то понравился Мережковский, кому-то — Владимир Соловьев. Но ничего действительно глубокого, что бы определяло выбор веры.
— Прп. Иустин Попович в своей книге «Достоевский о Европе и Славянстве» писал, что католичество во многом обусловило индивидуалистический, гуманистических характер европейского человека, всего западного мира, по сравнению с соборным мироощущением мира православного…
Современный гуманистический Запад возник, если угодно, на отталкивании от традиционного католицизма, но никак не является его плодом. Если уж мы можем сказать, что на отталкивании от Православия возникло все безобразие Октябрьской революции и все, что имело место десятилетия после, то о западной культуре можно сказать то же. Как реакция на ту часто чрезвычайную жесткость, безкомпромиссность и самостояние только на единственно возможной точке зрения. И вот теперешний разгул релятивизма определяется именно отталкиванием от абсолютной закрытости Католической Церкви к какому-либо иному мнению — по крайней мере, почти что до конца XIX века. Что касается общего и различного, то нужно уметь и не преувеличивать, и не преуменьшать различий. С одной стороны, нас действительно разделяет, по меньшей мере, два принципиальных вероучительных момента. Это понимание Церкви — две совершенно различных экклезиологии — экклезиология соборная и экклезиология папистическая, видящая наличие церковно-административного центра и церковно-учительного центра как необходимого критерия подлинной церковности. В то время как в Православии ни административное единство, ни вероучительное тождество не определяются никакой кафедрой, никаким административным центром. И второй момент — это, конечно, учение о Троице, исхождение Святого Духа от Отца или от Отца и Сына. Есть и другие выводные разности из этих, но вот это, пожалуй, две принципиально нас разделяющие. Но, тем не менее, если мы не будем их затушевывать, мы должны трезво признать и другое: Католическая Церковь есть Церковь, сохранившая апостольское преемство иерархии, сохранившая священнослужение, сохранившая в значительной мере больше, чем какие-либо иные христианские сообщества, ну, может быть, кроме древневосточных — коптов, эфиопов и других, самые основы христианской веры. По большому счету сейчас в христианском мире из значимых конфессий ближе католиков к Православию никого нет. Какое-то время это были и англикане, но с введением у них там женского епископата, оправданием гомосексуализма, конечно, англиканство сейчас приблизилось ко всему остальному «христианскому» миру. И это нужно понимать. Отсюда, кстати, вся болезненность и обостренность нашей реакции именно на католический прозелитизм. Ну, что обижаться на человека, который заведомо тебе чужой или заведомо позиционировался как твой оппонент или твой враг. От него этого можно ожидать. Но можно обижаться на двоюродного брата, когда он ведет себя совсем не по-братски, а при этом называет себя Церковью-сестрой — не то, что обижаться, но видеть трагедию христианства в этом нашем диссонансе, в отсутствии единого действия по отношению к иному миру — это очень понятно, психологически понятно, вероучительно понятно, почему именно к католикам таково наше отношение.
— Отче, в чем коренное различие православных и католиков, какова была главная причина нашего разрыва?
— Мы можем сказать, что западное христианство, Римская кафедра на протяжении определенных веков своего существования отступала и в итоге отступила от чрезвычайно трудного бремени ответственности и свободы Христовой, которые должен принимать на себя каждый христианин, а не только верховный епископ. Вот это религиозно-психологически очень понятно, что эту религиозность хочется на кого-то переложить — вот папа Римский, которого достаточно держаться и ни в чем тогда не погрешишь. Значительно труднее жить в ситуации, когда ты знаешь, что и Константинопольский патриарх может оказаться еретиком, и Александрийский — раскольником, и Иерусалимский — вот сейчас мы переживаем эту ситуацию, и Киевский митрополит вдруг теперь оказался расстригой-монахом, анафематствовнным от Церкви, и никто и ничто тебе не гарантирует, кроме твоей собственной ответственности перед Богом и перед Церковью, устояния в Истине. Вот это искушение малодушного перекладыванием ответственности на старшего некогда взяло верх в западном христианстве, на католической римской кафедре. А отсюда уже пошли и следствия, которые можно долго и пространно исследовать в истории.
— В этой связи, вероятно, нельзя говорить о возможной перспективе объединения православия и католичества?
— Я думаю, что гадания о будущем абстрактны, но в чем я глубоко убежден, что если такое воссоединение католицизма с полнотой Вселенской Церкви (а ведь строго догматически именно так нужно говорить — воссоединение Римской кафедры с полнотой Вселенской Церкви) и состоится, то оно произойдет не через богословский диалог, не через экуменическое общение, а через такое действие Промысла Божия в человеческой истории, когда, по апостолу Павлу, «то, что мы видим сейчас сквозь смутное стекло и гадательно, все станет ясно как лицом к лицу». И если оно и произойдет, то во времена, близкие к последним. Понятно, что совершенно литературный, но очень такой жизненный образ возможности такого воссоединения начертан Владимиром Соловьевым в «Трех разговорах», совершенно неэкуменической, но пророческой его книге по отношению к концу мировой истории.
— Как воспринимать русскому православному человеку католичество?
— Надо понимать, что Православной Церкви никуда без католиков не деться. Если мы можем прожить без пятидесятников или баптистов (ну, русских баптистов много уже, и так их не выкинешь), какие-нибудь методисты, какие-нибудь еще прочие — что они есть, что их нет. Вот приехал, покивал головой, дал гуманитарную помощь, — и ладно. Стал бы чем-то заниматься плохим, мы бы от него отвернулись. Вот Всемирный Союз Церквей, что мы в нем участвовали, что нет — толку никакого, можем еще в чем поучаствовать. Мы объединимся с Русской Зарубежной Церковью и выйдем из него, что мы там были, что нет, никакого следа не останется. Но в случае с католиками невозможно ни закрыться, ни объявить войну — нам с этим жить и нам воспринимать их болезни. Когда они здоровеют, когда они сильнее, когда у них папа разумный человек, по большому счету, это для нас хорошо.
Беседовала Евгения Коровицына, Правая.Ру
