 |
| Нескучный сад | Дина Демонова | 02.07.2005 |
БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА: Д.П.Демонова — врач отделения психолого-психиатрической помощи при чрезвычайных ситуациях в государственном Научном центре социальной и судебной психиатрии им. В.П.Сербского. Кандидат медицинских наук. Родилась и до 1965 года жила в Грозном. Русская.
— Как вы оказались в Чечне в прошлом году?
— В составе бригады врачей из Москвы, Ставрополья, Грозного. Мы работали там с 7 по 19 ноября. Все врачи, кроме меня, были чеченцы: невропатолог, педиатр, детский хирург, офтальмолог, нейрохирург, гематолог, уролог… Всего десять человек. Мы читали лекции по своим специальностям в Грозненском университете, в Центральной районной больнице города Гудермеса. Я читала «Посттравматические и острые психические стрессовые расстройства». Выступали с лекциями в медучилище, принимали больных. Привезли массу медицинской литературы, последние журналы по специальностям, медикаменты для чеченских врачей. Наши хирурги проводили операции. Сосламбек Метаев, врач из Федоровского глазного центра, вернул зрение ослепшему отцу семерых детей, которые росли без матери.
— На приеме у вас были только чеченцы?
— Да. Гражданских русских я там не встречала. У солдат свои врачи, свои медсанчасти, а мы были в чеченской среде.
— В каком состоянии сейчас Грозный?
— Кругом руины. Что-то немного восстановлено: Академия наук, университет… Но все равно — в одном корпусе лекции читают, а соседний — разрушен. Из любого окна студенты видят развалины. И весь город такой: руины на месте бывших домов, и тут же рядом уже кафе, продуктовые палаточки…
Новые дома теперь так строят: все внутри, снаружи ничего. Окна внутри, двор внутри. Снаружи — сплошная стена. Все закрыто.
И очень быстро темнеет. Освещения не хватает. По улицам протянуты пластмассовые шланги, и из них идет огонь. Газ зажигают. Вдоль улиц — факелы колышутся на ветру. Смотришь — кажется, вся улица, все руины ходят ходуном. Сюрреализм. Точно попали в театр — и это все декорации. И то, что это город — а я ведь родилась там, — то, что это родной город, не воспринимается.
— Вы родились в Грозном?
— Поэтому меня и взяли, что я могла контактировать с местным населением… Я вывозила оттуда отца в 93-м — можно сказать, под пулями. С одним чемоданом. Кругом уже шли разборки, уже дудаевцы артиллерией расстреляли городское собрание. Там были в основном учителя, которые требовали выплаты зарплаты… В 94-м в ноябре начали бомбить Северный авиагородок. В январе шли тяжелые бои. На вокзале очень много погибло людей. Но тогда это был город. Знакомый. А то, что я сейчас увидела, это не город. У меня даже не было эмоционального отношения, только зажатый ужас внутри.
А ведь в этом городе живут люди: носят воду, выходят на улицу. Руины таят в себе опасность. Что там внутри и кто там живет, непонятно. Развалины ежедневно напоминают людям об их беспомощности, обрыве корней, о гибели. То, как выглядит город, очень травмирует все население.
Сам город больной, это Сталинград практически.
Дина Петровна показывает фотографию пятиэтажки. На переднем плане женщина несет пластиковое ведро:
— Это пункт временного размещения. Им выделены комнаты, как в общежитии. Вот она несет воду на свой пятый этаж. В Грозном ничего не работает: ни канализация, ни водопровод. Топят в основном газом, дровами. Электричество есть, но не везде. Туалет на улице. Он издает такие ароматы, что не дай Бог. С любого этажа дети в туалет ходят на улицу. Так живут все утратившие жилье. А они ведь не только жилье потеряли: сплошь вдовы с детьми.
До двух-трех часов дня все работают, после трех все разъезжаются на машинах, пешеходов почти нет, учреждения перестают функционировать. Начинаются сумерки, потом быстро затемнение, никто не выходит. В чьей власти и город, и жизнь, непонятно. И страшно, что люди пропадают. Мне тогда в ноябре рассказывали, что за год в городе пропали 134 человека.
Дети учатся хорошо, вот что удивительно. Студенты — потрясающие. О Беслане вопросы задавали: как изменится отношение к чеченцам, как теперь себя вести: «Упреки ведь будут нам».
— А ненависти к русским нет?
— Я могу сравнивать, как было в начале 90-х и как сейчас. До войны, в 1993 году, вандализм был жуткий. Все было сломано. Наш домик в том месте, где у нас был фруктовый сад, до фундамента разрушили. И все дома и сады вокруг — русские в основном. Русских тогда вытесняли, конечно. Вот тогда были и ненависть, и угрозы. Сейчас нет. Они слишком много пережили… Есть ненависть к солдатам, к форме. Военная форма — ключевой раздражитель.
Общения, близкого контакта у федералов нет даже с местными правоохранительными органами — не только с местным населением. Поэтому для населения солдат — это тот, кто убивает, кто принес горе и разрушение. За каждым убитым — будь он хоть боевик, будь он хоть кто — стоит семья, клан, а это несколько человек, готовых мстить. Каждая похвальба кадыровцев о том, что того-то убили, демонстрация трупа по телевизору провоцирует соответствующий ответ. Ничего с этим не поделаешь, это факт.
У меня сердце сжимается: и когда это кончится — это показное убийство и насилие с обеих сторон.
Сейчас, например, рассматривают уголовное дело: группа разведчиков останавливала УАЗ, он не остановился. Стали стрелять на поражение. Убили двоих, потом остальных расстреляли, машину подожгли. Потом выяснилось, что оружия ни у кого в машине не было. Ехали директор школы и мирные чеченцы с хутора Дай. (Я была на этом хуторе когда-то. С рюкзаком путешествовала, останавливалась там — хороший зеленый хуторок…)
Но и от бандитских групп отгороженность у жителей есть. Они считают, что сами страдают от экстремистов. В общем, они не хотели бы страдать ни от бандитов, ни от федеральных проверок и зачисток. У них ощущение заложников. А заложник, как известно, иногда примыкает даже к тем, кто его терроризирует. Но общий настрой — против бандитов, которые всех грабят. Не успеет местный житель получить пособие на восстановление жилья, как тут же приходят и все отнимают. По наводке, наверное.
— Вы беседовали больше с женщинами?
— Да. На прием из мужчин приходили единицы. Среди них много с психическими расстройствами. Вся психиатрическая помощь в республике разрушена. Прием ведет маленькая группка психиатров — Лидия Петровна, видимо, русская во 2-й поликлинике и трое — в 7-й поликлинике. И это — на весь город. А нужны диспансеры районные, городские, областные. Двадцать коек всего в отделении психиатрии в Грозном. Туда со всеми психозами госпитализируют — от наркотиков, от алкоголизма, с острыми приступами шизофрении. Лечат, выписывают. Как дальше наблюдаются? Где база данных? Кому бесплатные лекарства? Я никаких данных на месте не могла получить.
И при этом — масса офисов Всемирной организации здравоохранения, даже в отдаленных уголках Чечни. Чем они занимаются? Собирают какие-то данные по анкетам. Готовят из местных жителей психологов — как бы для помощи населению. В эти офисы ВОЗ можно обратиться с любым вопросом психологической или социальной значимости. Но в Грозном я зашла в такой офис. Так вот — это не психологи. Они не имеют ни психологического, ни медицинского образования. Со мной на профессиональные темы они говорить не могли. Как ужи, крутились, прятались. Я попросила: «Раз вы с беженцами работаете, поедемте вместе», они отказались, сказав, что боевики уже захватили группу «Врачей без границ», когда увидели, что они сопровождают кого-то. «Как же вы сами тогда работаете? По какой программе?» — «У нас своя программа». — «Какая?» Нет ответа.
Ко мне на прием очередь стояла. Население действительно нуждается в психологической помощи, там непочатый край работы.
— А насколько эффективна ваша работа? Чем может помочь психолог, психиатр на войне?
— Например, вы же видите, что столкновения осетин, ослепленных ненавистью после Беслана, с ингушами не произошло. Ситуацию удалось разрядить. До сих пор в Москву вывозят группы на реабилитацию. В октябре мы в Отделении психиатрической помощи при чрезвычайных ситуациях заканчиваем с группами из Беслана и, возможно, начнем привозить пациентов из Грозного. Но нужно само общество, сам Грозный оздоровить. Организовать на месте наш выезд — хотя бы в Назрани, чтобы людей на лечение туда подвозили. И всех врачей-соматиков — терапевтов, невропатологов — обучить работе со стрессовыми расстройствами.
Когда масштабные бедствия происходят, толпа становится неуправляемой, индуцируется психически. Стоит какому-нибудь лидеру бросить клич, и люди за ним идут, причем идут слепо. Психическая индукция заслоняет критику, снимает тормоз. Она очень близка к гипнотическому внушению.
— Но вы же работаете с отдельными людьми?
— Мы вырываем наиболее больных. У того, с кем мы работаем, становится более здоровая атмосфера в семье, в коллективе. Как бы психическую экологию улучшаем…
Вот простой пример. Представьте себе, высокопоставленный чиновник, он содержит свою семью и семью младшего брата. Брат тоже выдвинут им на очень высокий пост, он уважает и очень любит старшего брата. И понимает, что и выжил, и выучился, и работу получил благодаря ему. И этот старший брат погибает при теракте. А младший остается. Я его смотрю практически через полгода. Полгода ни одной улыбки, депрессия, ничто не мило. А ведь нужно теперь содержать свой клан, свой род: детей брата, своих детей. Нужно как-то определиться в обществе, как дальше жить. Прежде у него была опора, был советчик, была защита — и все рухнуло. Ушел очень близкий и очень дорогой человек. Воспитанный по-кавказски должен мстить. И это неотмщение за полгода просто выжгло все внутри. Вот сидит перед вами человек с пустыми глазами, у которого внутри горит саморазрушение от жажды мести и от беспомощности, что не может отомстить. Нарушен сон, аппетит, ко всему безразличен, очень страдает от того, что нет чувств, от своего беспомощного положения, от того, что никому ничем не может помочь. Безысходность: зачем жить, если и его рано или поздно убьют. Вялые движения, полная заторможенность. Обычно депрессия от утраты через три месяца дает динамику к лучшему. У него — к худшему. Но после работы со мной улыбнулся. И все это заметили. Все сказали, что увидели у него совсем другое выражение лица. Снялось напряжение, появился блеск в глазах, оживленный интерес.
— А с военными вы не работали?
— Нет. Только беседовала с ними. На КПП меня все время задерживали, потому что пропуск надо было первое время продлевать каждый день… Они живут в очень враждебной обстановке. В ситуации гипербдительности, в подавляющем конфликтном к ним отношении. Это очень утомляет психику и ведет к агрессии, к сверхутомляемости, к бессоннице, к накоплению усталости. И поэтому там могут быть разные эпизоды от усталости и напряжения.
Там ведь постоянные вылазки: то фугас взорвут на обочине, то вертолет собьют. У них же товарищи гибнут. Гибель товарищей очень сказывается на солдатах. И главное — это недоверие к населению. Им страшно выйти по одному, ходить по городу. Это же несвобода — все время за загородкой, все время начеку. Организм такого постоянного напряжения может не вынести.
Надо готовить людей к этим нагрузкам, прежде чем туда посылать. Проиграть эти ситуации, учить правильно себя вести и бдительность включать, когда это необходимо. А так от постоянного напряжения в нужный момент она может отказать.
— Как вам кажется, русским уже вернуться в Чечню невозможно?
— Вообще ведь Грозный был русский город. Мой отец родился в Грозном в 1912 году. Почти все мои родственники — нефтяники из Грозного, русские. Мой дед имел собственный дом в центре города с садиком, с абрикосами. Бабушка — она Дунаева — из терского форпост-казачества, род очень давний. Мама из Ставропольского края. Дед из Курска, он приехал туда в начале 1900-х годов на нефтяные промыслы, там тогда были английская и бельгийская концессии. Он работал на бельгийских промыслах, как и множество других русских рабочих, которые поднимали всю нефтяную промышленность. Сама крепость — Грозный — Ермоловым была построена. И все разработки месторождений велись, и самые крепкие дома из песчаника были построены еще до революции руками нефтяных рабочих. Среди них не было чеченцев. Я нынешним жителям Грозного говорю: «Вот назовите своего родственника, который родился в этом городе до революции». Они говорят: «Мы и сами-то родились кто в Казахстане, кто еще где». А я грозненец в пятом поколении.
В 1958 году чеченцы начали возвращаться в республику из тех мест, куда были депортированы при Сталине. Я тогда только поступила в институт. Первая партия — 300 тысяч, — они в Грозном сразу осели. И русских там тогда было 300 тысяч. И не только русские — армяне, евреи, кумыки, масса национальностей.
Я хочу сказать, что человеческий фактор, он всегда работал, дружба всегда была. И тянулись к друг другу, и помогали друг другу выживать. Во время первой чеченской войны тысяч тридцать погибло под бомбежками и обстрелами. В это страшное время населению куда податься? В чьих руках был квартал, те и помогали выживать. И чеченцы помогали, те же самые боевики. И последним куском хлеба делились, и в укрытия гнали всех русских. Вы думаете, они их резали там? Нет. Это все было единым.
В Москве я приняла около двух тысяч беженцев — прямо из Грозного, из-под пуль. Они еще два дня назад там были, и все рассказывали. Я все время имела с ними контакт, о родственниках их беспокоилась, помогала, лечила. И тогда чеченцы благодарили русских за федералов, которые помогли и вывезли их, а русские — чеченцев за боевиков, которые помогали, не оставили в беде. Вот так было.
Я не на той и не на той стороне. Моя профессиональная позиция — нейтралитет. Ни в коем случае нельзя высказывать свое мнение, когда человек из катастрофы выходит. Надо дать ему самому возможность высказаться, нужно разделить его горе, сопереживать и помочь… Какие я видела реакции, Боже мой! Одна чеченка увидела камуфляжную форму и бросилась на охранника, и он, громадный, высокий, рухнул. Она пережала ему сонную артерию. Вы представляете: толпа почти в триста человек ждет гуманитарной помощи, а у нас охрана рухнула. Она бы его прямо убила. Я ее обхватила и поволокла в буфет, пока толпа не индуцировалась, агрессия, она ведь как пламя, нас бы разгромили. Кричу буфетчице: «Я заплачу», хватаю с прилавка сок, прямо в рот ей вливаю, таблетку под язык — феназепама, она буль-буль-буль — и успокоилась. Потом она ко мне приходила, я думала, она меня растерзает, а она благодарит: «Вы так мне помогли, так помогли». Потом мы всех охранников в гражданское одели. Форма была ключевой раздражитель. А у детей с хуторов, с аулов была реакция на русскую речь…
Самое смешное — после всех этих событий еду я в Кострому летом в отпуск. Там в деревне у меня есть старенький дом, лес, ягоды, река. И в вагоне — громкая мужская чеченская речь в соседнем купе. Я знаю с детства эти гортанные звуки… У меня заколотилось сердце, затряслись руки, я вспотела. Стрессовая реакция. Но успокоилась, пошла, заглянула в соседнее купе. Оказывается, чеченцы мирно ехали работать: они там строили коровники.
И вот так же чеченские дети реагировали на русскую речь и на звуки самолетов. То есть вот сидишь, разговариваешь, вдруг падает стол, все вскакивают, куча-мала, вот такие глаза, и все в разные стороны. В чем дело?! Самолет летит. А мы даже не слышим этого звука.
— А что вы можете сказать о чеченском характере? Вы все-таки знаете чеченцев с детства. Эта необходимость мстить обидчику обязательна для всех?
— Трудно говорить сейчас о чеченском характере, потому что там тоже очень сильное расслоение, как и в нашем обществе. Вот у «новых русских» что, русский характер? А там еще гражданская война по сути идет. Но нельзя про чеченцев сказать, чтобы они все были фанатиками-мусульманами. Они заметно делятся на живущих в долине и на живущих в горах. Горцы более упрямые, гордые, несгибаемые. Те, кто вышел из селений, где нет русских, или вообще языка не знает, или говорит с сильным акцентом. А люди города — интеллигенция, они русскоязычные. Все говорят по-русски очень чисто.
Когда чеченцы только вернулись из депортации, они плохо говорили по-русски. А сейчас молодежь на компьютерах работает, знает Интернет, очень начитанная, хорошо говорящая. А владеют не только русским — английским, французским, итальянским. У них приспособляемость, выживаемость значительно выше, чем у нашей избалованной молодежи. Чеченец может себе отказать в пище, но вызубрит. Они привыкли сами себя обеспечивать, в этом их крепость, их гибкость, их талант. Образование для них ценность, они к этому стремятся. И это надо поддерживать. Чем они цивилизованней, тем они правильнее судят и оценивают обстановку. И вырабатывают такие устремления, о которых можно не только с оружием разговаривать.
— А сейчас есть какие-то мирные ориентиры?
— Очень сильно перекрутила их война. Но я бы так сказала, что общество готово строить жизнь и жить по-человечески и хорошо. Многие уже повидали заграницу. Многие знают, как можно жить, от тех чеченцев, которые в Москве обосновались. Они прилично одетые, с английским языком, все такие приятные, свободные.
Для них тяжело смотреть наше телевидение, которое дает все время криминал. Они меня просили даже: «Вы там будете в Москве, скажите, что мы очень любим „Ну, погоди!“, „Каникулы в Простоквашино“, сказки». Перестали, говорят, показывать хорошие вещи. Потому что, говорят, у нас каждый день криминал, каждый день убийства, мы все время в чрезвычайной ситуации. Дайте же нам расслабиться! У них ведь единственное окно в мир — это телевизор. Больше вообще нет ничего для досуга. Они прильнут к этому ящику, а там опять сплошной криминал. Нужны обычные беседы, простые, старые русские фильмы, те, в которых есть доброта. Нужно показывать больше доброго, чтобы душа отдыхала. И конечно, поддерживать русских, которые будут возвращаться. Край благодатный. От этого края нельзя отказываться. Церковь русскую там восстанавливают. Русских пока единицы. Но еще будут.
Беседовал Андрей КУЛЬБА
