 |
| Православие.Ru | Константин Лифшиц | 23.06.2005 |
— Это было мое собственное желание с детства, занимался я тоже сам, и особо заставлять меня было не нужно. Имели место только профессиональные дебаты с родителями уже внутри этого выбранного пути.
— В детстве Вы бывали в православном храме?
— Да, бывал. Меня крестили в три года. И сейчас, когда я сравниваю свои детские впечатления с нынешним восприятием храма, у меня такое чувство, как будто что-то очень сильно изменилось, трудно даже сказать, что. Может, во мне что-то изменилось.
— А что привело Вас к серьезному осознанному отношению к Церкви? Можно отметить какие-то вехи на этом пути? Может, это был какой-то человек или прочитанная книга?
— Нет, это были мои жизненные обстоятельства, но я не хотел бы в это углубляться. Мне кажется, что такой вопрос, как приход к вере, на самом деле, нельзя решить по прочтении какой-либо книги, даже Библии. Человек не может, просто, прочитав Библию, начать ходить в храм. В его жизни должно что-то произойти. Или же человек ходит в храм с детства, приучен к этому, родившись в православной семье. Поскольку я родился в семье далекой от Православия, то серьезно отнестись к вере меня заставил именно ряд жизненных событий.
— Как Вам кажется, занятия музыкой, особенно классической приближает человека к религиозному мироощущению или нет?
— В целом — да. Необязательно, правда, к православному, к христианскому мироощущению, в этом даже есть что-то буддийское, в этом «долблении» в одну и ту же точку. Такая медитативность больше свойственна восточным религиям. Православие же, на мой взгляд, дает более деятельное мироощущение. Что касается высокого настроя, хотя он и сообщается человеку, но это не повсеместный случай, потому что есть очень много музыкантов, которые, по-моему, совершенно о религиозных вопросах не задумываются.
— Как Вы думаете, среди музыкантов верующих больше, чем среди представителей более прозаических профессий?
— Тут сложно сказать что-то определенное. Вы знаете, по моему наблюдению, иногда какой-нибудь водитель такси может, не навязываясь, совершенно искренне говорить о своей вере, и видно, что человек этим живет, а среди людей искусства такое не часто встретишь.
— К Вам рано пришли известность и признание. Не создало ли это какие-нибудь трудности? Тяжело быть звездой?
— Если говорить о том, как я себя ощущаю, то публичность, известность не стала для меня каким-то искусительным моментом. Конфликтность в моей внутренней духовной жизни, скорее, в другом. В подростковом возрасте, когда я начал играть концерты, мне даже не особенно хотелось это делать, мне интереснее было дома посидеть, почитать книжку. Если уж так случилось, что я занимаюсь такой профессией, то необходимо, чтобы был контакт с публикой, чтобы была отдача. Можно, конечно, просто сидеть и записываться в студии. Но меня сейчас, на данном этапе, очень привлекает этот ни с чем не сравнимый процесс непосредственного исполнения музыки перед публикой, при всех несовершенствах этого исполнения, по сравнению с тем, чего можно достичь в студии звукозаписи.
— Что такое музыка? Почему она так воздействует на человека? Ведь в принципе это — просто набор звуков. Но он порождает чувства, рассказывает истории, передает образы.
— Это — часто задаваемый вопрос, на него уже существует много прекрасных ответов. Думаю, что повторюсь, если скажу, что музыка воздействует на человека, бьет по эмоциональным струнам нашей души много сильнее, чем любые другие формы искусства. Если литература оперирует словами, которыми мы так легко разбрасываемся направо и налево, которые нам просто необходимы для нашего существования, то в музыке мы сталкиваемся с чистой абстракцией. В живописи, например, присутствуют если не предметы, с которыми мы имеем дело, то хотя бы краски или формы, которые так или иначе имеют к нам отношение. Тем более это справедливо для форм искусства, связанных с предметным миром. Но почему-то именно наиболее абстрактная форма искусства — музыка — действуют на нас сильнее всего. Не абсолютно на всех нас — кто-то тяготеет в большей степени к другим формам художественного выражения мира, но почти на всех.
Музыка все-таки служит идее сюжета, образности как таковой. Даже если мы возьмем любую религиозную музыку, допустим, православную, то тут мы обнаруживаем, что она скорее служит окраской к литургическому тексту, отображающему идейное содержание, не неся в себе содержательной конкретики. Естественно, она, музыка, не просто служит окраской к чему-то еще, она в немалой степени воздействует на нас в том смысле, что приводит нас в определенное эмоциональное состояние — кого-то умиляет, кого-то, наоборот, сосредоточивает, т. е. каждый воспринимает ее по-своему. Если же говорить только о музыке абстрактной, скажем, инструментальной, не связанной с конкретной сюжетной линией, действием или словом, то на меня она действует сильнее всего. Собственно говоря, это моя стихия, и, думаю, есть немало людей, которые со мной согласятся, что музыка в силу присущего ей еще большего поднятия над реальностью по сравнению с другими, более утилитарными формами искусства, имеющими дело со словом или зрительным рядом, обладает гораздо более утонченным механизмом воздействия на эмоциональный мир человека.
— Музыка может изменить человека?
— Я могу говорить только лично о себе. Мой настрой она может изменить очень сильно. Бывает так, что мне кажется, что все — тупик, безысходность какая-то, обратишься к музыке — и все преображается. Я в значительной степени «держусь на плаву» именно благодаря музыке.
— А к вере может привести?
— Думаю, что нет. К вере должна привести вера. Человека «подтолкнуть» к вере должны либо какие-то его внутренние мотивы, а не только то, что происходит вокруг. То, что происходит в окружающем нас мире, каким-то образом отражает то, что внутри нас. Бывает же, что человек рождается в православной семье, вырастает и уклоняется в совсем другую сторону. Сколько случаев, что даже в семьях священников дети совершенно отходят от семейной православной традиции, не желая слышать об этом ни хорошего, ни плохого, делают вид, что этого будто бы нет. То есть совсем не обязательно, что должна быть благоприятная среда или какие-то внешние побудительные моменты, например, общение с людьми, когда достаточно с кем-то поговорить, чтобы после этого прийти к вере.
— Почему Вы отдаете такое предпочтение Баху? Это прослеживается в Вашей музыкальной деятельности.
— С моей точки зрения, в творчестве Баха путь веры отразился с совершенно немыслимой остротой. Ни до, ни после него никому не удавалось подняться до такого уровня откровения в искусстве. Только у него есть это прямое общение Человека с Богом. Другие композиторы, например, Бетховен, либо подбираются к этому, и этот процесс у них протекает с преобладанием эмоционально-аналитического начала. Либо, как у Моцарта, религиозное начало существует как данность, и у него оно совершенно невесомо и бесплотно, «без швов» — не видно, где прошито или в каких места склеено. А у Баха эта диалектика, этот мучительный процесс духовной работы совершенно фантастический и образно всегда присутствует в его творчестве. И поскольку этот момент для меня очень важен, Бах для меня имеет особое значение. На протяжении всей своей жизни он почти с фанатической последовательностью занимается поиском разрешений этих своих противоречий, внутренних споров и сомнений на фоне постоянного общения с Творцом. Этот поиск и вся эта диалектика веры, безверия, ухода, возвращения — все эти градации я воспринимаю, как абсолютно уникальный случай в истории всей культуры человечества. У него это присутствует беспрерывно. Собственно говоря, у него вся музыка посвящена этому, но никогда не перестает быть и просто прекрасной ради красоты.
— Бах — часть классической светской музыки или это западная духовная музыка?
— В том-то и дело, что у Баха нет такого четкого разделения. В одно время с ним были композиторы, которые тоже писали музыку и религиозную, и светскую. Это было и до Баха, и после него, но ни у кого не было бескомпромиссности, нет этого нерва и такой убежденности в том, что он делал, такой эмоциональной, темпераментной наполненности. Можно процитировать слова Казальса, что «Бах делает все божественное человеческим, а все человеческое божественным». У него нет разделения между тем и другим. Если он и противопоставляет одно другому, то воспринимает Бога как часть того, к чему человек, видимо, должен стремиться, чтобы обрести себя, но он и не отделяет человечество от Бога. Это сложно объяснить словами, но это действительно так и есть. В книге «Иосиф и его братья» есть рассуждение Т. Манна о том, что на протяжении всей своей истории Человек и Бог ищут какого-то сближения, ищут контакта. И высшим проявлением этой любви является приход в мир Спасителя. Это и есть высший божественный жест в отношении человечества, который мог бы когда-либо проявиться — это высшая точка в судьбе человечества. Этот диалог всегда присутствует в музыке Баха.
Продолжение следует…
С Константином Лифшицем беседовала Анастасия Верина
