 |
| Москва, журнал | Владимир Садовников | 23.06.2005 |
С момента крушения СССР в 1991 году прошло уже около 14 лет, и затянувшийся «переходный период» завел Россию в состояние глубокого перманентного кризиса, в процессе которого полностью обанкротились практически все политические силы и идеологические концепции, возникшие еще во времена горбачевской перестройки.
Обанкротились решительно все: «коммунисты и демократы», «патриоты и сионисты», гэбэшные «державники» и вороватые «либералы», русскоязычные «правозащитники» и сановные ревнители «диктатуры закона» (не того ли «закона», который устанавливают «воры в законе»?) и т. д. В настоящее время ни одна идеологическая концепция, ни одна партия, ни одно государственное учреждение и ни один официально действующий политик более не пользуется общепризнанным доверием многократно обманутого и деморализованного населения. Эта тотальная утрата доверия превращает политическую жизнь в некую зловещую пустоту, наполненную призраками и потому чреватую самыми неожиданными поворотами.
Вероятно, по логике вещей, а также по прогнозам известного доклада ЦРУ, нынешний этап «переходного периода» лет через десять-пятнадцать должен привести к распаду страны и «окончательному решению русского вопроса». Сознательное или подсознательное понимание национально-государственного тупика в настоящее время пронизало все слои российского общества. Вот почему по количеству самоубийств и по вывозу капитала из страны Россия находится сегодня на одном из первых мест в мире.
Планируемая режимом отмена социальных льгот, общее сворачивание социальной инфраструктуры, коммерциализация системы здравоохранения и образования, закулисно намеченное вступление в ВТО — все это звенья одной цепи, вехи на пути, прямиком ведущем к стремительно приближающейся катастрофе.
Остановить гибельный процесс национально-государственного разрушения, отстранив компрадорские кланы от нелегитимно захваченной ими власти и собственности, способна будет только некая третья сила, которая выступит с совершенно новой — одновременно и традиционалистской, и новаторской — идеологией. Вооруженная этой новой идеологией (как бы нераздельно сплавленной право-левой доктриной), третья сила сможет оказаться той единственной объединяющей силой, которая соберет вокруг себя все здоровые слои российского общества: молодых и пожилых, ученых и рабочих, бюджетную интеллигенцию и национальных предпринимателей.
Но потенциально два главных слоя должны быть особенно заинтересованы в появлении третьей силы — пассионарная молодежь и национальные предприниматели. Как у первого, так и у второго слоя нет никакого будущего в сложившейся криминально-компрадорской системе. У молодежи нет будущего потому, что у сырьевой колонии (а таково реальное положение современной РФ) нет надобности в обширных научных кадрах, о чем в одной из своих речей со всей откровенностью заявил сам Путин («у нас слишком много студентов»). У национальных предпринимателей нет будущего потому, что юридические и экономические «правила игры» установлены компрадорской верхушкой таким хитрым образом, чтобы в корне пресечь всякую возможность вызревания национального продуктивного капитала, объективно заинтересованного в дешевых внутренних энергоресурсах и развитии на их основе дешевой и доступной транспортной инфраструктуры.
Как показали результаты последних парламентских и президентских выборов (причем не столько сами результаты, сколько весьма специфическая реакция кремлевских политтехнологов на возникшую возможность появления неподконтрольной режиму политической силы), объективный запрос на появление третьей силы в обществе уже созрел, и охранители режима намерены сделать все, чтобы не допустить ее появления на открытой политической арене. Скорее всего, даже путем установления открытого авторитарного правления…
Однако человек предполагает, а Бог располагает. Постепенно накаляющаяся социальная атмосфера свидетельствует о том, что образование нового народного движения не за горами. Суровые реалии сегодняшней действительности естественным образом определяют ближайшую практическую задачу нового движения — спасение России и русского народа от надвигающейся катастрофы и борьба за национальное выживание. Смысл этой ближайшей задачи хорошо передает сегодняшнее название создаваемого объединения сторонников С.Ю. Глазьева — «За достойную жизнь».
В более же глубоком смысле это чисто утилитарное название не может заменить собою развернутую и концептуально оформленную идеологическую доктрину, без которой новое движение будет обречено на чисто аморфное и конъюнктурное существование, которого, может быть, было бы достаточно для стабильных условий в классической парламентской системе (где-нибудь в Англии), но которое совершенно не подходит для остро кризисной ситуации, чреватой большими потрясениями. Следовательно, новому движению жизненно необходима достаточно ясно изложенная «харизматическая» доктрина, в которой были бы образно и точно сформулированы ее идейные принципы и ее исторические идейные предшественники (обязательно отечественного происхождения!). Несмотря на то что концептуальный запрос на новую идеологию уже задан самой жизнью, — в процессе избирательной кампании сторонники Глазьева сформулировали его так: «национально и православно ориентированная социал-демократия», — до сего дня сколько-нибудь конкретных ответов на этот запрос пока не последовало.
Предлагаемая статья является скромной попыткой рассмотрения некоторых важных идейных проблем новой русской доктрины, а также затрагивает тему ее идеологических предшественников, так сказать, ее возможных «отцов-основателей».
Для того чтобы даже в самых общих чертах попытаться сформулировать идеологическую доктрину сегодняшнего дня («нового»), необходимо предварительно правильно определить главную узловую проблему русского исторического пути дня вчерашнего («старого»). Ибо содержание большинства конкретных проблем сегодняшней России целиком и полностью определяется тем страшным внутренним расколом — духовным, социальным и политическим, — который окончательно установился на Руси при Петре I в созданной им имперской системе западно-протестантского образца, которая унизила русский народ и превратила его в подневольное сословие глубоко ему чуждой имперской элиты.
Именно эта имперская элита стала впервые в России осознавать себя неким инородным привилегированным слоем, обособленным всем своим образом жизни от основного, якобы «имперского», народа и равнодушного — в лучшем случае — к его коренным национальным проблемам. Космополитическое мировоззрение было господствующим мировоззрением правящего слоя, а его имперский патриотизм был ориентирован лишь на внешнее могущество деспотического государства.
Первыми, кто смог дать надлежащую и всестороннюю оценку трагическому расколу в русской истории, были славянофилы. К.С. Аксаков, может быть, несколько сгущая краски, следующим образом описывает социально-политическую сущность имперского петербургского периода: «Так совершился разрыв царя с народом, так разрушился этот древний союз земли и государства; так вместо прежнего союза образовалось иго государства над землею и Русская земля стала как бы завоеванною, а государство — завоевательным. Так Русский монарх получил значение деспота, а свободноподданный народ — значение раба-невольника в своей земле«1
Следует заметить, что роковой архетип диссидентствующего «малого народа», описанный И.Р. Шафаревичем в его «Русофобии», и был порожден вовсе не маргинальными разночинцами, ибо они только восприняли духовную эстафету от правящего слоя, но всей имперской системой петербургского периода. Порожденный этой системой «малый народ», восприняв с Запада революционные идеи марксизма, оказался могильщиком Российской империи в 1917 году, точно так же, как порожденная советско-имперской системой гэбэшно-партийная номенклатура, восприняв с того же Запада ультралиберальные идеи, ныне добросовестно исполняет роль похоронной команды РФ и русского народа.
О духовном и социально-политическом расколе петербургского периода много и хорошо писали наши славянофилы (к сожалению, их грозная критика имперской системы не была услышана в русском обществе), об этом внутреннем расколе российского общества и опасных изъянах имперской системы весьма проницательно, хотя и не однозначно, написал современный английский историк и политолог Джеффри Хоскинг в книге «Россия: народ и империя» (Смоленск, 2001), в которой не без оснований объясняет катастрофу 1917 года чрезмерной этнической разнородностью в Российской империи и чрезвычайной неразвитостью русского национального самосознания. Петербургский период раннего этапа (до отмены крепостного права) вызвал такую сильную вражду между «народом и государством», пишет Д. Хоскинг, что последний этап петербургской империи, отмеченный серьезными попытками преодоления исторического раскола, не смог преодолеть общей разрушительной тенденции.
Действительно, последний этап петербургского периода, начиная с Царя-Освободителя Александра II и до святого Царя-Мученика Николая II, был отмечен здоровым русофильским направлением, но, увы, успешной национализации империи и, следовательно, превращению ее в современное «национальное государство» помешала Первая мировая война…)
Проблему резкого духовного разлада между прошлым и будущим, между верхами и низами, между молодым поколением и старым глубоко рассмотрел А.С. Хомяков в своей программной статье «О старом и новом» (1839) и в других произведениях. Главным пороком русской исторической жизни он считает недостаток внутреннего единства, препятствующий преодолению противоречий, неизбежно возникающих в процессе исторического развития. Однако при всем критическом настрое к преобразованиям Петра I Хомяков далек от их огульного отрицания. Он хорошо понимает, в отличие, например, от вышеупомянутого Д. Хоскинга, что многие нежелательные исторические явления имеют свой провиденциальный смысл (как плата за исторические грехи или за исторические ошибки) и их негативные последствия следует преодолевать эволюционным и нравственным путем.
«Теперь, — пишет Хомяков о значении петровской эпохи, — когда эпоха создания государственного закончилась, когда связались колоссальные массы в одно целое, несокрушимое для внешней вражды, настало для нас время понимать, что человек достигает своей нравственной цели только в обществе, где силы каждого принадлежат всем и силы всех — каждому».
Поучительный смысл хомяковской историософии состоял в том, что возникающие исторические разломы следует лечить не новыми историческими разломами, но нравственными общественными усилиями по совместному и солидарному преодолению негативных элементов прошлого. Неплохо было бы применить этот хомяковский метод и к рассмотрению результатов советского тоталитарного периода, в котором, помимо бесспорно отрицательных черт, имелись и определенные достижения (в области индустриализации и развитии отечественной науки).
Славянофилы, несмотря на свою консервативную репутацию, первыми поняли историческую обреченность имперской системы в России, подавляющей духовные силы русского народа и — самое главное — ослабляющей его способность к социальной самоорганизации, без развития которой ни у одного народа не может быть будущего. Духовный и социальный диагноз внутреннего состояния русского народа у славянофилов был неутешителен: имперский период, несмотря на свои внешние успехи, прервал и исказил формирование собственных самобытных начал (то есть формирование своей национальной индивидуальности) и лишил его своей национальной элиты.
Неотвратимо надвигавшаяся эпоха национально-буржуазных государств не могла обойти Россию стороной, но кто сможет заменить деградирующую имперскую элиту в случае возникновения серьезного общегосударственного кризиса (наподобие нового Смутного времени) или кто сможет возглавить русские народные массы, «не привыкшие, — по словам Хомякова, — к самодействию и самоуправлению», в случае внезапного ослабления исторической монархии? Таким риторическим вопросом задавался вождь славянофильства незадолго до своей кончины в 1860 году.
Весь глубинный пафос славянофильского учения, не всегда выраженный явно, заключался в призыве лучших слоев правящего класса к внутреннему перерождению с целью нравственного преодоления разрыва между старым и новым и эволюционного построения нового русского единства на основе переосмысленного православного культурно-этического наследия. «Внутренняя задача Русской земли, — писал Хомяков, — есть проявление общества христианского, православного, скрепленного в своей вершине законом живого единства и стоящего на твердых основах общины и семьи». (Следует заметить, что под «общиной и семьей» Хомяков подразумевал социальную и природно-естественную формы народной самоорганизации.)
В православном христианстве славянофилы видели не только чисто конфессиональное учреждение, целиком поглощенное одной лишь проблемой личного душеспасения, но активную общественную силу, способную действенно влиять на общественные дела в сферах нравственного просвещения народа и социальной защиты обездоленных. Они были убеждены в том, что христианство должно нелицеприятно отстаивать свой общественно-нравственный идеал, а не превращаться в разновидность казенной «политической религии» (термин Хомякова), во всем потакающей существующим властям. Хомяков подобное нежелательное явление в жизни исторической Церкви подвергал решительной, но уравновешенной критике. Так, характеризуя поведение духовенства в период Киевской Руси, он пишет: «Духовенство, стараясь удалить людей от преступлений частных, как будто бы и не ведало, что есть преступления общественные"2. Главный идеолог славянофильства хорошо понимал, что общественная индифферентность наносит большой вред не только исторической Церкви, но и самому государству.
Размышляя над трагической участью Византии, над причинами ее бесславного падения, Хомяков делает грозный вывод (не без намека на современность): «Христианство жило в Греции, но Греция не жила христианством». Отказ от ревностного исполнения своих гражданских обязанностей, отказ от активного вмешательства в дела общественного устроения всегда приводят государство к гибели: «Гражданин, забывая отечество, жил для корысти и честолюбия; христианин, забывая человечество, просил только личного душеспасения; государство, потеряв святость свою, переставало представлять собою нравственную мысль; Церковь, лишившись всякого действия и сохраняя только мертвую чистоту догмата, утратила сознание своих живых сил и память о своей высокой цели. Она продолжала скорбеть с человеком, утешать его, отстранять его от преходящего мира; но она уже не помнила, что ей поручено созидать здание всего человечества«3.
В религиозной активности христианства Хомяков видел не только залог здорового развития государства, но и залог вообще всякого человеческого прогресса. Идея «разумного прогресса» (термин Хомякова) по своей изначальной сути является идеей чисто христианской (ибо заповедь Христа гласит: «Итак, будьте совершенны, как совершен Отец ваш небесный». Мф. 5, 48), «недаром, — констатирует Хомяков, — всякое просвещение дается только христианским народам». Первейшим стимулом всякой творческой деятельности является вовсе не корысть, стремление к самоутверждению или прометеевская воля к власти, но «чувство взаимной любви», источником которой является воплотившийся в человека Бог… Хомяков часто обращал внимание на то, что развитие нравственных начал тесным образом связано с развитием культурным и общематериальным. И наоборот, оскудение нравственных начал («разъединенность») всегда приводит к оскудению и во всех иных материальных сферах человеческой деятельности.
Разработанная А.С. Хомяковым на основе философской интерпретации традиционных православно-культурных ценностей теория соборности была направлена на идеологическое объяснение и оправдание будущего русского единства, постепенно вызревавшего в недрах российского полуфеодального общества. По своему объективному идеологическому значению хомяковская теория соборности явилась самобытным аналогом «Общественного договора» Руссо и других подобных теорий на Западе. (В этой связи следует заметить, что резкая критика о. Павлом Флоренским с классических фундаменталистских позиций идей А.С. Хомякова по-своему верна. ««Общество, а не государство» — вот смысл хомяковских утверждений, выраженных прямо. Эти сложные построения, думается нам, не что иное, как осторожный подход к теории народного (или при разговорах о Церкви, — всечеловеческого) суверенитета"4.
Несмотря на все различие идеологических доводов, обе теории были направлены на оправдание нового национально-буржуазного строя, основанного на «суверенитете нации», правовой однородности и началах гражданской и хозяйственной самоорганизации. Новые национальные государства, созданные на обломках феодальных империй и средневековых автократий, остро нуждались во внутренней гомогенности (однородности) этических, правовых и культурных ценностей, ибо новые национально-буржуазные отношения строились на волюнтаристском принципе свободного договора не только между «обществом и государством», но и между множеством формально равноправных хозяйственных субъектов или формально равноправных граждан. Это формальное или юридическое равноправие являлось непременным условием функционирования всей системы свободных договоров, без которых цивилизованное развитие национального «продуктивного капитализма» и существование свободных хозяйственных связей было бы немыслимо в корне.
«Цветущая сложность» средневековых империй с их социальной, правовой и территориальной разнородностью была объективным препятствием для нормального развития современного индустриального общества. Постоянное совершенствование унифицированных технологий, беспрепятственное движение товарно-денежных и информационных потоков, а также нелицеприятное юридическое соблюдение всех договорных актов в рамках единого политического пространства требовали оптимального сочетания гражданской свободы с единообразием гражданского строя. Это фундаментальное требование нового национального порядка Хомяков очень точно и образно сформулировал в одном известном изречении (краткой формуле соборности): «свобода в единстве и единство в свободе».
Однако, в отличие от секулярных и индивидуалистических теорий Запада, Хомяков свой идеал свободного единства обосновывал духовным примером церковного соборного единства и примером изначального единства человека со своим Творцом. Западные теории, особенно «Общественный договор» Руссо, произвольно отрывали человека от Бога и Церкви. Этим самым они превращали «образ Божий» в простую и бессодержательную функцию материальных причин. В действительности «естественный человек» эпохи Просвещения являлся всего лишь частью и пленником природы, так как у него отсутствовал онтологический корень единства. Ибо, по западному мировоззрению, человек сам по себе, в своем естественном состоянии, является одинокой и потерянной индивидуальностью, Бог оставил его или он сам оставил Бога. Недаром литературный образ Робинзона Крузо является излюбленным образом раннебуржуазной эпохи…
Соединение же одиноких богооставленных индивидуальностей в некое внешнее сообщество возможно только под воздействием внешних же материальных причин: нужда в совместной защите от врагов, нужда в общем труде, нужда в деторождении и прочие нужды. Но то, что соединяется под воздействием временных и преходящих причин, никогда не может обладать истинной полнотой и прочностью. Никакие материальные причины не способны создать подлинного и живого «единства во множестве», но лишь временное и «условное» соединение изначально одиноких людей.
Архетипом русской соборности Хомяков считал духовно-органическое единство Церкви, которая в своей мистической полноте, по его определению, является «организмом истины и любви». Хомяков понимал, что истинная свобода не может являться произволом одинокой личности, оторванной от живого потока своей национальной жизни, но, с другой стороны, единство без свободы становится мертвым, механическим единством, готовым рассыпаться от малейшего толчка извне. Первоначало всякой человеческой солидарности, утверждал Хомяков, сокрыто в глубине Божественного Бытия, вне которого невозможны никакая подлинная свобода и никакое подлинное единство. Ибо «тайна Христа, спасающего тварь, есть тайна единства и свободы человеческой в воплощенном Слове. Познание этой тайны вверено единству верных и их свободе, ибо закон Христов есть свобода"5.
Существенной особенностью соборного единства является незнакомое западному секулярному сознанию чувство, что соборный человек никогда не ощущает себя одиноким, в то же самое время любой соборный коллектив — вне зависимости от его численной величины — никогда не покушается на святыню личного самосознания и разумной личной свободы (ибо «силы всех принадлежат каждому и сила каждого принадлежит всем»).
Осуществление истинной свободы не мыслится Хомяковым как православным мыслителем вне истинного единства и без все примиряющей евангельской заповеди «взаимной любви». Но истинное единство (соборность), архетипом которого всегда являлось духовное единство верных в Церкви, не может быть осуществлено — даже в качестве приблизительного социального подобия — без свободы и «взаимной любви».
«Единство внешнее, — писал Хомяков, — отвергающее свободу и потому недействительное, — таков романизм. Свобода внешняя, не дающая единства, а потому также недействительная, — такова Реформа (то есть протестантский мир, породивший современный либерализм). Тайна же единства Христа с Его избранными, единства, осуществленного его человеческою свободою, открыта в Церкви действительному единству и действительной свободе верных"6.
Учение Хомякова о соборности до предела высвечивает и объясняет основные пороки современного западного мира, а также и российского общества, подпавшего в наши дни под гибельное влияние наихудших западных ценностей. Бездуховное единство без свободы, основанное на имперском принципе механического сочетания человеческих единиц в одну безликую рабскую массу, — это принцип римского «романизма», крайней, безбожной формой которого является тоталитарный коммунизм. Этой формой «романизма» русский народ уже отболел…
Рационально волюнтаристское понимание свободы — это протестантский либерализм, внешне возносящий абстрактного (а потому одинокого) человека до почти беспредельной люциферовской высоты, но на деле низвергающий реальную живую личность в самую последнюю бездну «мерзости запустения». Современный западный человек в своем радикальном либеральном воплощении является продуктом либеральной философии современного «потребительского общества», которому позволены все низменные и виртуальные «блага» постиндустриальной эпохи, но не позволено лишь одно — иметь сколько-нибудь ясное представление о добре и зле и личной ответственности перед Богом. Этот постиндустриальный либерализм крылатой фразой Горького провозглашает: «Человек — это звучит гордо», ибо твоему человеческому своеволию все позволено, что было запрещено раньше. Но в действительности он порождает безвольного раба, пресмыкающегося перед мамоной. К сожалению, этот вид крайнего либерализма в его самой злокачественной форме, которую сам Запад у себя благоразумно отвергает, господствует в настоящее время в России.
Главный изъян западного идеала свободного секулярного общества, провозглашенного Французской революцией в виде знаменитой триады: «Свобода, равенство и братство», — состоит вовсе не в ущербности этих высоких принципов как таковых (огульное отрицание их нелепо и ошибочно), но, как верно заметил Иван Аксаков, в их лукавой неполноте. Будучи чисто евангельского происхождения, но декларируемые без самой главной соборной заповеди Евангелия — заповеди взаимной любви, они незамедлительно превращаются в свою темную противоположность. (Ибо дьявол, как правило, всегда скрывается в мелочах.)
Там, где нет «взаимной любви», невозможно соборное единение людей и общество закономерно распадается на враждующие элементы и группы, не способные на создание прочного общественного мира и целиком полагающиеся на устрояющее действие «внешней правды», то есть действие принудительных юридических начал. Славянофилы вовсе не отрицали необходимости юридического устроения общественных отношений, но они указывали на то, что без наличия в обществе идеалов соборного единения («внутренней правды») всякое внешнее общественно-политическое устройство будет непрочно и ущербно.
Не «внешняя правда» государства должна диктовать обществу свои законы, но, наоборот, общество (нация), вооруженное идеалом «внутренней правды», должно определять внешние законы государства. Именно за этот, как любят говорить сейчас, мировоззренческий дискурс петербургская бюрократия люто ненавидела «московских пророков», зато всегда была исключительно снисходительна к либералам-западникам.
Какой была в конкретных чертах политическая и социальная программа славянофильства?
В политической области требования славянофилов были умеренны и осторожны, так как они считали русский народ преимущественно «бытовым» и социальным.
Будучи сторонником «разумного прогресса», А.С. Хомяков считал, что русскому народу, по природе своей чрезмерно свободолюбивому, выработка твердых государственных начал досталась слишком большой исторической ценой, чтобы легкомысленно и радикально менять одни политические формы на другие.
Однако, будучи противниками имперской системы и сторонниками национального соборного государства, славянофилы решительно отвергали как известную теорию «третьего Рима», так и царебожескую теорию божественности монархической самодержавной власти. В русском самодержавии они видели лишь наиболее удобную историческую форму защиты национальных интересов русского народа. Сознавая неизбежность исторического перехода к более современным формам национальной государственности, славянофилы выдвинули в качестве переходной политической модели свою теорию «взаимного невмешательства» «Земли» (общества) и «Государства» (сильной монархической власти). В сохранении сильной исторической власти они видели важное условие и сохранения территориальной целостности страны, разбросанной на необъятных пространствах и с малой плотностью населения. Политическая демократизация, резонно считали славянофилы, должна начинаться с развития местного и регионального самоуправления. Именно развитие местного (земского) самоуправления должно постепенно ограничивать власть чиновничества и приучать русское население к общественной самоорганизации.
Из всех общественных свобод наиболее высоко славянофилы оценивали свободу слова и свободу проявления общественного мнения. Эти свободы они считали, вместе с религиозной свободой, неотъемлемо присущими человеку и обществу, на которые государство не имеет никакого морального права покушаться или ограничивать их. Славянофилы не на словах только, но и на деле были горячими поборниками гражданского равноправия и выступали за отмену крепостного права и любой иной формы внеэкономического принуждения. Особенно сильно славянофилов возмущало неравноправное положение русского населения по сравнению с другими этносами империи. За обличение этой неравноправности Ю.Ф. Самарин даже подвергался аресту…
Но наиболее интересная часть славянофильского учения была посвящена решению русских социальных вопросов. Главным социальным преимуществом России они считали отсутствие пролетариата и, как им казалось, развитие преобразованных общинных начал. В крестьянской общине славянофилы видели не рудимент средневековых отношений, но искаженную историческими обстоятельствами социальную организацию, основанную на христианском идеале соборности. А.С. Хомяков очень высоко оценивал русскую общину за ее социальную и хозяйственную взаимопомощь, которая препятствовала обнищанию и поддерживала в народе дух социальной солидарности.
Тем не менее, защищая принцип общинной самоорганизации, славянофилы (особенно Хомяков) усматривали в общине скорее некий идеальный принцип будущего, чем конкретную социальную структуру, унаследованную из прошлого. Этот принцип был дорог Хомякову прежде всего не какими-то эмпирическими особенностями, но самой возможностью приложения норм православной этики к социальной и хозяйственной жизни (в этом смысле он как бы предвосхищал метод социолога Макса Вебера, рассматривавшего религиозные объединения в качестве первых «воспитательных» домов нового индустриального человека). В хозяйственной самоорганизации народа славянофилы хотели видеть необходимую преграду от проникновения инородческих хозяйственных структур и инородческого капитала. Будучи хорошо знакомым с острым противостоянием «капитала и труда» на Западе, Хомяков надеялся, что обновленная русская община сможет «примирить этих двух соперников или слить их выгоды». Отец славянофильства надеялся на то, что «община промышленная есть или будет развитием общины земледельческой».
Следует особо подчеркнуть, что славянофильское понимание русской общины не имело ничего общего с социалистическим прожектерством, ибо славянофилы (и более всех Хомяков) высоко ценили личную свободу и в общинной организации находили не панацею от всех мирских бед, но оптимальную для русского народа форму сочетания хозяйственной свободы с социальной справедливостью на основе православной этики.
Славянофилы, как глубоко верующие христиане, прекрасно понимали, что в мире, «лежащем во зле», в мире, онтологически поврежденном первородным грехом, невозможно осуществить никакой идеальный проект социального переустройства. Попытка такого осуществления означала бы бунт против правды Божией. Вот почему они всегда решительно выступали против западных социалистических и коммунистических учений. (Несмотря на то что граф С.Г. Строганов, бывший попечителем Московского университета, и генерал-губернатор Москвы граф А.А. Закревский упорно именовали славянофилов «православными коммунистами» и «православными социалистами».)
Будучи твердыми сторонниками традиционных «духовных основ общества» (по выражению С.Л. Франка), в восприятии института собственности славянофилы никогда не разделяли либерального преклонения перед ней, порой доходящего до ее обожествления. В праве собственности они прежде всего видели определенное социальное отношение, связанное с историческими обстоятельствами народной жизни и с социальной ответственностью.
«В более абсолютном смысле, в частных случаях, — писал А.С. Хомяков, — право собственности истинной и безусловной не существует: оно пребывает в самом государстве (в великой общине), какая бы ни была его форма. Можно сказать, что это общая мысль всех государств, даже европейских. Всякая частная собственность есть только более или менее пользование, только в разных степенях"7.
В обобщенном и кратком виде практическим социально-политическим идеалом всей славянофильской доктрины является образ социального правового государства, построенного на началах православной этики и православной соборности (у Хомякова — «основанного на законах высшей нравственности и христианской правды»). Это русское государство по замыслу славянофилов должно явить миру историческую силу христианства, ибо, как неустанно повторял Хомяков: «Для России возможна одна только задача: сделаться самым христианским из человеческих обществ».
Важнейшей чертой этого славянофильского идеала является страстная устремленность к внутреннему единству, которое выражается в требовании религиозно-нравственного и гражданского единообразия. Всеобщее преобладание единой веры (или, по крайней мере, единых религиозных ценностей) в рамках единого государства является для славянофилов необходимым условием успешного социального и хозяйственного развития.
«Здоровое общество гражданское, — отмечал Хомяков, — основывается на [едином] понятии его членов о братстве, правде, суде и милосердии; а эти понятия не могут быть одинаковыми при различных верах"8.
Славянофилы были твердо убеждены в том, что государство имперского типа, составленное из разнородных верований и разнородных национально-культурных образований, не имеет будущего по причине своей внутренней слабости. А.С. Хомяков был решительным противником этнической и территориально-административной неравноправности, дискриминирующей русскую народность. Он вместе с другими славянофилами считал, что в одном государстве должна быть одна вера («Церковь одна») и одна единая и нераздельная нация.
Никто не может заподозрить славянофилов в каком-либо узком этническом шовинизме, ибо их христианско-универсалистские воззрения были широки и терпимы к другим народам и культурам, однако будущее русское государство они всегда мыслили национально однородным и культурно гомогенным. Нация может состоять из многих народностей и этносов, но духовная основа ее должна быть только одной!
В этом смысле мудрый совет А.С. Хомякова, обращенный к малым российским этносам о духовном единении с главенствующим русским народом, недвусмысленно ясен и решителен:
«Россия приняла в свое великое лоно много разных племен: финнов прибалтийских, приволжских татар, сибирских тунгузов, бурят и др.; но имя, бытие и значение получила она от русского народа (то есть человека Великой, Малой, Белой Руси). Остальные должны с ним слиться вполне: разумные, если поймут эту необходимость; великие, если соединятся с этою великою личностью; ничтожные, если вздумают удерживать свою мелкую самобытность.
Русское просвещение — жизнь России"9.
Каким образом оценить идеологическую концепцию славянофильства в ее отношении к политической реальности сегодняшнего дня?
Обычно место и значение любого политического деятеля или политической доктрины определяются классическим европейским методом идеологической дихотомии: правый или левый, реакционер или прогрессист, консерватор или либерал, буржуазный националист или интернациональный социалист и т. д. Совершенно очевидно, что оценка соборной доктрины славянофильства невозможна с помощью европейских методов политического анализа. Ее внешняя противоречивость не должна смущать современных аналитиков, привыкших все мерить политическим аршином Запада.
Коренное своеобразие славянофильской доктрины и ее существенное отличие от всех западных социальных учений состоит в том, что из нее невозможно рассудочно вычленить какой-нибудь отдельный элемент. В славянофильской доктрине получают свое признание и одновременно свою критическую переоценку большинство социально-политических учений и идеологических ценностей XIX века.
1. С одной стороны, она высоко оценивает исторические заслуги русской монархии, но с другой — негативно относится к имперскому авторитаризму, и особенно ко всевластию государственной бюрократии, подавляющей способность народа «к самодействию и самоуправлению».
2. С одной стороны, славянофильская доктрина осуждает всякий социальный утопизм и твердо признает традиционные «духовные основы общества». Но, с другой, решительно выступает за нравственное перерождение общества и нетерпимо относится к «общественным преступлениям». Нравственное совершенствование славянофильское учение тесно связывает с социальным совершенствованием, направленным на обеспечение и укрепление социальной справедливости. При этом значение социальной справедливости славянофильская концепция оценивает значительно выше политических проблем, считая русский народ по преимуществу социальным («бытовым»).
3. С одной стороны, славянофильская доктрина всячески подчеркивает свою приверженность православной вере, усматривая в ней духовный стержень русской исторической жизни, но с другой — решительно выступает за религиозную свободу и независимость Церкви от казенного влияния государства («поменьше бы нам политической религии»).
4. С одной стороны, славянофильская доктрина (сама себя именующая «русским воззрением» или «русским направлением») была первой в России истинно национальной доктриной, в которой всегда и неизменно подчеркивался всеобъемлющий приоритет русского народа в своем государстве, но с другой стороны — славянофильский национализм имел столь широкий духовно-культурный характер и сопрягался с такими универсальными ценностями, что Достоевский однажды полушутя назвал славянофилов «наши космополиты"…
Однако, несмотря на все эти внешние противоречия, славянофильская доктрина верно и однозначно отвечает на самый главный вопрос русской истории конца петербургского периода: следует ли и далее России оставаться полусредневековой континентальной империей, ориентирующейся на экстенсивные и мобилизационные способы развития, — благо, наличие людских и природных ресурсов казалось неисчерпаемым, — и привычно возлагать всю непомерную тяжесть имперских повинностей на русское население центральной России, превращая его в подневольное сословие правящего «малого народа» (дворянства, бюрократии, номенклатуры, компрадорской олигархии и т. д.)?
Решение этого судьбоносного вопроса славянофилы во главе с Хомяковым видели в постепенном и преемственном, то есть сохраняющем связь между старым и новым, преобразовании петербургской имперской государственности в современное национальное государство, основанное «на самодействии и самоуправлении» коренного русского народа. Политическим выводом идеи соборности был вывод о необходимости скорейшего превращения русского народа из пассивного объекта имперской политики в самостоятельный субъект государственной воли. Славянофилы хорошо понимали, что только подлинный соборный хозяин страны может быть кровно заинтересован в сохранении ее целостности и единства в случае наступления нового Смутного времени…
С точки зрения славянофильской концепции национализация империи путем слияния всех малых этносов в единую русскую нацию являлась единственным способом укрепления российской государственности. Духовно-культурное превосходство русского народа и демографическая динамика его бурного роста позволяли осуществить эту национализацию России относительно безболезненно и мирно.
Однако история пошла другим путем, и благоприятный исторический шанс был упущен. Этот трагический путь ХХ века, в процессе которого осуществилось злокачественное перерождение петербургской империи в тоталитарную советскую империю, только подтверждает правоту славянофилов. Не славянофильский путь мирной национализации Российской империи, но ее перерождение в атеистический Советский Союз (составленный из бесчисленных автономий и «республик») погубило российскую государственность и привело к тому позорному распаду и разложению, которое Россия переживает сейчас.
Мало сознаваемое современниками уродливо-трагическое своеобразие текущего исторического момента состоит в том, что после распада Советской империи в 1991 году антирусская имперская система в оставшемся постсоветском обрубке исторической России — Российской Федерации — была не только не разрушена, но сохранена в самом наихудшем своем варианте.
Провозглашенный недавно Чубайсом проект «Либеральной империи» или «державничество» Путина есть не что иное, как невольное публичное признание в продолжении старого имперского владычества космополитической «элиты» («малого народа») над разобщенным и деморализованным русским населением. (Кстати говоря, об этом косвенно, но красноречиво свидетельствует горячая любовь наших либеральных империалистов к Петру I и их, чаще всего, питерское происхождение…)
Однако, в отличие от старых традиционных форм имперского господства, последняя его, РФ-ная форма носит настолько чудовищно криминальный характер, что, по сути дела, является некоей зловещей карикатурой на любую разновидность легитимного государственного порядка. Этот криминальный характер существующего режима выявляет одну его важную особенность, которую большинство наших соотечественников до сего дня не хочет или боится видеть «в упор».
Если в старой Российской империи или в тоталитарной советской сверхдержаве русский народ был нужен правящей имперской элите — имперской бюрократии или партноменклатуре, — по крайней мере, как минимум в качестве подневольного и эксплуатируемого человеческого ресурса, то современной компрадорской элите русский народ (вместе с другими российскими этносами) не нужен ни в каком качестве! Ибо не составляет большого секрета то общеизвестное обстоятельство, что правящие компрадорские кланы в Кремле серьезно заинтересованы лишь в одном — в вывозе российского сырья и капиталов в развитые страны. Большая же часть коренного населения «этой страны» является для правящей элиты только излишним социальным балластом, от которого следует как можно скорее освободиться. Что она с успехом и осуществляет (население сокращается по миллиону в год, а общая деградация идет еще более стремительными темпами).
Таким образом, существующая ныне «Либеральная империя» представляет собой на деле некое виртуальное государство, которому не нужен населяющий его народ. Подобного государства еще не существовало в мировой истории! Не надо быть ясновидцем, наподобие Доменика Рикарди, чтобы предвидеть в ближайшем историческом будущем наступление эры «великих потрясений», в процессе которых многие равнодушные к политике обыватели горько пожалеют о своем равнодушии…
Как уже отмечалось в начале статьи, вывести Россию из ее почти безнадежного состояния может только принципиально новая политическая сила (третья сила), одинаково чуждая всем ныне обанкротившимся политическим структурам и в то же самое время готовая собрать в своей соборной доктрине все самые лучшие и ценные идеи из прошлого и настоящего.
Попытки формирования принципиально новой третьей силы давно и неоднократно предпринимались в российских политических кругах. Из наиболее значительных попыток можно отметить существовавшую в начале 90-х годов Народно-Республиканскую партию России Николая Лысенко, сочетавшую в своих программных документах традиционные патриотические ценности с современными национальными задачами, а также активно действующий на политической арене в 1992—1993 годах «Фронт Национального Спасения» во главе с Ильей Константиновым, на короткое время объединивший все оппозиционные силы, но так и не сумевший ясно сформулировать свои программные цели. Одной из последних попыток создания объединенной право-левой политической структуры является образованная Эдуардом Лимоновым внесистемная структура так называемых «национал-большевиков». Несмотря на свою идейную убогость и карикатурность, эта инициатива смогла увлечь немало русской молодежи, хотя и на маргинальном уровне.
В идеологическом отношении главным изъяном всех этих попыток по созданию третьей силы является заведомая безуспешность механического соединения разнородных идей вне единой духовной основы. Без наличия такой основы невозможно соединить «ужа и ежа» в одной идеологической системе или совместить воедино «белую и красную идею», как это безуспешно пытается сделать А. Проханов в своей газете «Завтра» на протяжении уже многих лет.
Другим важным изъяном является доминирующая во многих патриотических, коммунистических, а теперь и либеральных кругах насквозь фальшивая и заведомо провальная установка на реставрацию или строительство какой-нибудь «империи» (белой, красной, евразийской, либеральной и т. д.), при этом неотрывно сочетаемая с обвинениями неких виртуальных «демократов» и с их якобы во всем виноватой «демократической» идеологией.
Невольно задаешься вопросом: кто и где видел в посткоммунистической России эту усердно критикуемую «демократию»? Если у нас и появлялись какие-то чахлые демократические проблески, то сие было в легендарные времена горбачевской перестройки, о которых можно сейчас только сказать: свежо предание, да верится с трудом. После же драматических событий октября 1993 года и от этих чахлых проблесков не осталось ни малейшего следа…
Кто в наши дни не спекулирует на «державничестве», кто сейчас не объявляет себя ярым «государственником», «правым» или «консерватором». Но вот странность! Чем больше на российской политической арене появляется подобных политических актеров, тем быстрее деградирует наше государство, стремительнее приближается к своему краху.
Рассмотрим кратко некоторые идеи славянофильской доктрины, которые не потеряли своей животрепещущей актуальности до наших дней и могут оказаться чрезвычайно полезными при разработке доктрины будущей третьей силы.
1. Идея консервативной преемственности, то есть мирное сосуществование отживающего старого с зарождающимся новым. Без реализации идеи преемственности во всех областях общественной жизни невозможно достигнуть стабильного мира между существующими социальными слоями и классами; невозможно примириться со своим прошлым (каким бы противоречивым оно ни было) и преодолеть извечный русский раскол между уходящим и приходящим поколениями (то есть разрешить проблему «отцов и детей»). Преемственность является также необходимым условием легитимного государственного порядка, без которого государство всегда будет представляться большинству народа более или менее упорядоченной «шайкой разбойников», но не живым историческим организмом, верность которому следует соблюдать при всех обстоятельствах. Современной интерпретацией идеи преемственности может быть следующая схема: разумный традиционный патернализм исторической России плюс достижения в развитии социальной инфраструктуры советского периода и плюс современные правовые начала, обеспечивающие защиту гражданских прав и создающие правовые условия для социальной самоорганизации.
2. Идея приоритета внутреннего духовного начала над внешними проявлениями общественной жизни (то есть приоритет «внутренней правды» над «внешней правдой»). Эта славянофильская идея является прямым развитием евангельского учения апостола Павла о безусловном превосходстве духовного «внутреннего человека» над тленным «внешним человеком» (2 Кор. 4, 16). В социальном аспекте у славянофилов эта идея интерпретирована как безусловное превосходство общества (семьи, общины, нации) над государством. По мысли славянофилов, общество представляет собой творческую и самодостаточную силу, являющуюся живым источником всякой нравственности и правды; государство же хотя и необходимо, но из-за своей насильнической природы является всего лишь неизбежным злом (ибо, по словам К. Аксакова, «государство как принцип — зло»). В качестве искусственного «условного» учреждения государство не способно что-либо творить или созидать, так как его единственным назначением является служение «внутренней правде» общества. В настоящее время, когда государственная власть на всех уровнях приватизирована различными криминальными кланами и коррумпированное чиновничество начинает рассматривать себя новым привилегированным сословием, славянофильский тезис о примате «внутренней правды» и исконном верховенстве общества (нации) актуален, как никогда. Эта идея могла бы объединить большую часть живых общественных сил в борьбе с новым криминально-этатистским игом.
3. Социальные вопросы важнее вопросов политических. Славянофильская идея о том, что русский народ по преимуществу народ социальный и для него социальная жизнь намного важнее жизни политической, не потеряла своего значения и для нашего смутного времени. Эта идея хорошо объясняет многие серьезные катаклизмы, происшедшие в России в ХХ веке. Отнюдь не случайно, что Октябрьская революция 1917 года имела всецело социальный характер, точно так же, как и в эпоху горбачевской перестройки пробуждение массовых оппозиционных настроений происходило в основном под знаменем борьбы с социальными привилегиями номенклатуры и за социальную справедливость. Для русского народа, как правило, проблема социальной справедливости была значительно важнее политических амбиций. К сожалению, этой национальной особенностью сумели ловко воспользоваться антирусские силы, как в 1917 году, так и в конце перестройки. Однако «в последние времена» некоторые чисто социальные вопросы почти сливаются с вопросами чисто политическими. Например, сворачивание социальной инфраструктуры, осуществляемое нынешним компрадорским режимом, означает в своей логической последовательности подготовку к демонтажу территориально-государственной целостности РФ. Ибо нетрудно догадаться, что после ликвидации остатков единой социальной сферы неравномерность в социальном положении российских регионов возрастет до такой степени, что она обязательно взорвет государственное единство страны. Сегодня борьба за сохранение и развитие общероссийской социальной инфраструктуры одновременно означает и политическую борьбу за сохранение целостности России. Формирующаяся третья сила должна обязательно возглавить эту борьбу за социальное и общегосударственное выживание русского народа.
4. Идея соборности, то есть, по словам Хомякова, «идея единства и свободы, неразрывно соединенных в нравственном законе взаимной любви». Эта центральная славянофильская идея по своему социальному смыслу означала совершенно новое учение о национальном единстве. Гомогенные и имманентные начала нового единства, хотя и упакованные в оболочку почтенной старины, коренным образом отличались от старых полуфеодальных начал, так как они решительно отрицали всякую внутреннюю неравноправность, сословные привилегии и имперский принцип авторитарного господства. Славянофильский образ соборной нации подражал церковному архетипу соборности, «живое начало которого есть Божественная благодать взаимной любви». Иными словами, в идеале национальной соборности народная общность определялась не по феодальному образу принудительного подданства, но по образу любящей и равноправной семьи, для которой государство является не самовластным авторитетом, но лишь полезным партнером. В одной из своих речей Хомяков восклицал: «Нет, русский народ не просто материал, а духовная сущность!» В славянофильской интерпретации соборного единства народ выступает в качестве самодеятельного субъекта истории, общественной и государственной жизни. Таким образом, идея соборности является самобытным русским учением о современной нации. Это учение может помочь идеологам третьей силы в разработке своего собственного национально-государственного идеала, не заимствуя его слепо из иноземных источников.
В идеологическом плане для идеологов современной третьей силы представляет наибольшую трудность разработка конкретного проекта национально-государственного устройства будущей соборной России. Между прочим, еще ни одна политическая сила в постсоветский период не разработала сколько-нибудь вразумительного проекта будущей российской государственности, хотя бы в самых общих чертах. И это несмотря на то, что, по общему мнению, существующий режим безнадежно нежизнеспособен и не имеет будущего!
В согласии со славянофильской доктриной проект национально-государственного устройства должен оптимально сочетать «твердые начала» традиционно сильной центральной исполнительной власти с широким развитием народного самоуправления в условиях единого правового пространства. Вероятнее всего, для российских условий наилучшим вариантом было бы сочетание сильной президентской власти (или конституционного монарха) с сильной представительной властью (то есть как бы обновленный вариант славянофильского демократического самодержавия). В соответствии со славянофильской теорией «взаимного невмешательства» исполнительная центральная власть должна быть ответственна за внешнюю политику и обороноспособность, а многоуровневая представительная власть должна контролировать всю внутреннюю политику страны.
Однако наибольшую трудность представляет проблема отсутствия независимой промежуточной структуры между двумя властями, обычно именуемая «гражданским обществом» или «третьим сословием», которая должна их уравновешивать. Именно эта независимая социальная структура обеспечивает гомогенность правового пространства и делает возможным существование независимой судебной власти.
Создать эту промежуточную структуру в недрах уже существующего режима является важнейшей социальной задачей третьей силы. В настоящее время пробуждается значительный слой мыслящего и оппозиционно настроенного населения, готового стать под знамена третьей силы, если она сможет выступить с достаточно ясно изложенной доктриной, а не с сиюминутными лозунгами тактического значения.
Главным препятствием в наши дни по созданию массовой организации является вовсе не жесткая политика властей — существующий режим на самом деле очень слаб, — но укоренившаяся с советских времен опасная психология разобщенности. Существующий слабый режим держится исключительно за счет этой разобщенности и общественной пассивности, ибо, как известно, на безрыбье и рак рыба…
Преодолеть эту разобщенность, осознать себя гражданами единой великой нации и объединиться в борьбе за будущую соборную Россию — вот единственный путь к национально-государственному спасению.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Ранние славянофилы. М., 1910. С. 86.
2. Хомяков А.С. О старом и новом. М., 1988. С. 55.
3. Там же. С. 50.
4. Флоренский П. А. Около Хомякова. Сергиев Посад, 1916. С. 24.
5. Хомяков А.С. Соч. М., 1994. Т. 2. С. 179−180.
6. там же. С. 183.
7. Владимиров Л.Е. А.С. Хомяков и его этико-социальное учение. М., 1904. С. 190.
8. Хомяков А.С. О старом и новом. М., 1988. С. 348.
9. Там же. с. 102.
