 |
| ИА «Белые воины» | Сергей Фомин | 17.06.2005 |
В последнее время в книжных издательствах России вышло немало книг, рассказывающих о жизни президента Финляндии Г. К. Маннергейма. В январе в Государственном Эрмитаже даже работала выставка «Маннергейм. Российский офицер. Маршал Финляндии» (в шести залах Главного штаба (одно из зданий Эрмитажа) разместилось более 600 экспонатов, рассказывающих о судьбе российского офицера и выдающегося государственного деятеля Финляндии). Так или иначе, почти все современные публикации обращаются и к русскому периоду жизни Маннергейма.
Еще не так давно у нас не приветствовалось даже упоминание его имени. Посещавшие «дружественную Финляндию» советские туристы не могли и мечтать побывать в доме-музее знаменитого фельдмаршала (музеями финская столица, как известно, не очень богата), или в его родовой усадьбе недалеко от Турку. В ответ на вопросы о жизни Маннергейма следовало лишь выразительное молчание местных гидов (как правило, финских коммунистов).
Теперь, когда положение в корне изменилось, казалось, только и радоваться бы… Но, увы, на смену одним крайностям пришли ставшие для нас уже привычными иные. Теперь Президент России возлагает цветы к памятнику Маннергейму, литераторы и историки, наперебой, пишут о том, как он любил Россию, а иные батюшки рассказывают нам, каким Маннергейм был несгибаемым монархистом…
Но так ли это?
Предлагаем вниманию наших читателей очерк историка Сергея Фомина, основанный на документальных свидетельствах и рассказывающий о жизни известного военного и политического деятеля без ставшего уже привычным за последнее время восторженного к нему отношения.
ИА «Белые Воины»
«Царский генерал, шведский барон, финский помещик. До 17 года служил двум царям — Александру III и Николаю II»[1], — так писала о Маннергейме в 1939 году «Правда». Но кем же он был в действительности?
Г. К. Маннергейм, справедливо пишут его нынешние биографы, «остался личностью во многом загадочной как для современников, так и для историков. Хотя Маннергейм написал обширные мемуары „Воспоминания маршала Финляндии“, там ему удалось полностью скрыть свои человеческие черты за описываемыми событиями»[2]. К этому весьма точному замечанию остается прибавить, что ему удалось также скрыть и некоторые важнейшие в его жизни события. И не только в своих мемуарах. Ведь и в обширной восьмитомной биографии С. Ягершёльда, написанной родственником фельдмаршала на шведском языке[3], в сборниках его писем и нескольких позднейших жизнеописаниях вы не найдете практически никаких сведений, относящихся к его пребыванию в Бессарабии (после его возвращения из Великого Княжества Финляндского) в марте-апреле 1917 года. Большую часть своего архива осенью 1945-го и в феврале 1948 года Маннергейм сжег сам[4]. До сих по этот интересующий нас период остается своего рода черной дырой в биографии барона. Значит, было и есть что скрывать.
Попытаемся, опираясь на ясно высказанные самим Г. К. Маннергеймом взгляды и другие надежные документальные источники, восполнить пробел в биографии этого сложного человека: генерала Русской Императорской Армии, победителя в войне Финляндии за независимость от большевиков и внутренних красных; маршала, удачно руководившего двумя войнами с СССР, главы государства.
Барон Карл Густав Эмиль Маннергейм (1867−1951) происходил из шведского рода, имевшего голландские корни. После окончания в 1889 году Николаевского кавалерийского училища, прослужив недолгое время в Александрийском драгунском полку, в декабре 1890 года он поступил в наиболее привилегированную часть Русской Императорской Гвардии — Л.-Гв. Кавалергардский полк.
С этого времени у этого гвардейского офицера начинает проявляться некое внутреннее «я» — воззрения, отличные от принятых в этой среде, но почти незаметные во внешних проявлениях.
Так, во время помолвки с будущей своей супругой, дочерью генерала Анастасией Николаевной Араповой, в январе 1892 года корнет Г. К. Маннергейм, испытывал, по его собственным словам, «боязнь, что она слишком русская»[5].
В 1896 году поручик барон Г. К. Маннергейм вместе с другим кавалергардом, штабс-ротмистром бароном Владимиром Романовичем фон Кноррингом (1861−1938) во время коронации в Москве шел с обнаженным палашом непосредственно перед балдахином, который несли над Государем 32 генерал-адъютанта Его Величества в белых барашковых шапках. (Нынешние финские биографы подают этот эпизод в слишком облегченном опереточном стиле, ничего общего с действительностью не имеющего: «Маннергейм был весьма привлекательный мужчина. Он принимал участие в коронации Николая II в Москве в 1896 году, идя в торжественной процессии впереди молодого Императора, которому остался верен до конца»[6]. Или даже: «На фотографии коронации Николая II в 1896 году в Москве он запечатлен верхом [sic! на ком?] во главе торжественной процессии»[7].)
В следующем, 1897 году поручик Маннергейм перешел на службу в Придворную конюшенную часть, заведовавшую всеми лошадьми, экипажами и конюшнями Министерства Императорского Двора и Уделов. Именно это место службы при Дворе Русского Царя, а не «привлекательность» его, «как мужчины», позволило ему впоследствии познакомиться, например, с Германским императором Вильгельмом II.
В мае 1903 года ротмистр барон Г. К. Маннергейм был принят начальником Офицерской кавалерийской школы в качестве командира образцового эскадрона. Поступил он туда по рекомендации начальника ее А.А. Брусилова и Великого Князя Николая Николаевича[8]. Это тройное знакомство произошло во время конных соревнований 16 марта 1902 года[9]. (Благоволение этих людей, как увидим мы далее, — не случайный эпизод в биографии барона.) Прослужил он там чуть больше года, вплоть до того, как в октябре 1904-го отправился на русско-японскую войну. Брусилов сначала пытался, было, отговаривать барона, а потом отпустил, подарив фотографию с дарственной надписью: «Барону Г. К. Маннергейму в знак уважения и памяти о совместной приятной службе. А. Брусилов. 1904 год»[10]
В то время, когда барон Густав Маннергейм на Дальнем Востоке сражался с японцами, высланный из Великого Княжества Финляндского за подрывную сепаратистскую деятельность[I] его брат Карл в конце октября — начале ноября 1905 года в Стокгольме принимал Ленина, организовав его дальнейшую поездку в Санкт-Петербург через Финляндию[11].
Примерно в те же дни ротмистр Маннергейм писал из Маньчжурии отцу следующее: «Сегодня прочел в информационной армейской газете, что генерала Клейгельса собираются назначить генерал-губернаторов в Финляндию. Как это приятно звучит — Финляндия под кнутом наместника. Если знаешь, как привычно для него использовать кнут, приходится признать его на редкость подходящим для этой должности»[12].
Пусть он впоследствии и называл финских добровольцев-егерей, проходивших в годы Первой мировой войны обучение в германском лагере Локштедт, близ Гамбурга, «предателями»[13], часть (по крайней мере!) его симпатий все равно была на их стороне. К тому же среди этих егерей было немало его приятелей и друзей.
После окончания японской кампании, в 1906 году начальник Генерального штаба предложил полковнику Маннергейму отправиться в поездку по Китаю. Миссия была секретная, носила разведывательный характер. По возвращении, в 1908 году барон лично докладывал о ее итогах Государю Императору. (Сегодня этот эпизод, правда без упоминания секретности миссии, преподносится так: «Реакция в то время подняла голову, что ощущалось и в Финляндии. Финский офицер Русской армии легко мог оказаться втянутым в конфликт со своим начальством. Брат Маннергейма был выслан из Финляндии как раз в начале этого периода»[14]. При этом финский биограф «забывает» упомянуть об общении этого брата с «отцом независимости Финляндии» Лениным. Но все это, как говорится, «мелочи».)
Однако изменило ли оказанное Высочайшее доверие (аудиенция у Императора), многочисленные другие милости, оказанные ему Государем, внутреннюю суть самого Маннергейма? Вот что он, к примеру, писал своему дяде вскоре после того, как в начале 1909 года был назначен командиром Владимирского уланского Великого Князя Николая Николаевича полка: «В день 200-летия Полтавской битвы я должен отправиться на место сражения с одним из эскадронов полка и флагом. Странная ирония хода истории — мне приходится участвовать в праздновании годовщины поражения моих предков!»[15]
Не прошло и двух месяцев после принятия полка, как барон отправляется в Люблин, где находился командир 14-го армейского корпуса (в состав которого входил его полк) генерал А.А. Брусилов. «После этой поездки, — пишут биографы, — встречи друзей стали более частыми». И далее: «Генерал Брусилов при встречах с Великим Князем Николаем Николаевичем постоянно рассказывал ему об успехах Маннергейма. Это стало поводом для разговора Великого Князя с Императором…»[16]
Так, ровно через два года, состоялось новое назначение. Барон Маннергейм получает Л.-Гв. Уланский полк, несший охрану в Спале — летней резиденции и одновременно охотничьих угодьях Императорской Семьи. Его производят в генералы, а вскоре он получает вензеля и аксельбанты, свидетельствующие о принадлежности его к Свите Его Величества. Эти Высочайшие милости не мешает ему быть своим в кругу польских аристократов, будучи принятым в домах самых родовитых из них (Тышкевичей, Потоцких, Любомирских). «Я попал, — сообщал он своим родственникам, — в блестящие и гордые своим особым положением высшие круги польского общества»[17].
Далеко не все были облечены таким доверием. Будущему Военному министру, а в конце 1860-х также лейб-улану, В.А. Сухомлинову не помогло даже знание польского языка, которому он научился в стенах Александровского Виленского кадетского корпуса. «…Кинжал за пазухой в местных семьях, — писал он, — нами всегда чувствовался»[18]. Так же считал и благоволивший Маннергейму генерал А.А. Брусилов: «С поляками сходиться нельзя, они непримиримы…»[19]
С началом войны, несмотря на пресловутый манифест Великого Князя Николая Николаевича к полякам, современники свидетельствовали: «Относительно польского населения не надо верить нашим газетам, оно в большинстве настроено враждебно. […]…Шайки „соколов“ шныряют в местности между Холмом, Люблином и границей […, зная отлично места, указывают австрийцам дороги, тропы и наши расположения; другие действуют сообща с врагами, тревожа русские войска, где только возможно»[20]. «…Польские „сокола“, — писал Великий Князь Николай Михайлович, — постоянно жарят по нашим войскам, да еще разрывными пулями: мне показывали целые пачки таких патронов, не то „дум-дум“, не то охотничьи с воском внутри, — словом, страшно разрушающего свойства. Вот тебе и Гаагская конференция!»[21]
У барона же было все иначе. Секрет был прост: «Невзирая на мое положение, — писал он, — поляки приняли меня без предубеждения. Как финляндец и убежденный противник руссификации моей родины, я полагал, что понимаю чувства и точку зрения поляков в вопросах, которые можно было назвать жгучими[II]«[22].
«Личных контактов между русскими и поляками, — вспоминал Маннергейм, — было очень мало, и во время моего общения с поляками на меня смотрели недоверчиво. Это два раза привело к рапорту жандармского управления генерал-губернатору, который, правда, все эти бумаги бросал в корзину[III]«[23].
Даже осуждение его вступивших с началом Первой мировой войны в специально созданные австрийцами части поляков выглядит как-то двусмысленно: «Преступно и подло использовать патриотизм этих людей, потому что они не защищены военным правом, когда идут навстречу опасностям и ответственности, которая много тяжелее, чем ответственность военнослужащих… Хоть бы эти части — в которых даже женские велосипедные отряды — не подпалили всю страну и не вызвали новых несчастий»[24].
Для сравнения: вот как отозвался на создание в Галиции под австро-германским командованием польских легионов «Стржелец» еврей по происхождению Осип Мандельштам:
Поляки! Я не вижу смысла
В безумном подвиге стрелков:
Иль ворон заклюет орлов?
Иль потечет обратно Висла?
Или снега не будут больше
Зимою покрывать ковыль?
Или о Габсбургов костыль
Пристало опираться Польше?
А ты, славянская комета,
В своем блужданье вековом
Рассыпалась чужим огнем,
Сообщница чужого света![25]
Разумеется, многие острые углы до поры до времени сглаживала присяга. Но и она понималась бароном Маннергеймом весьма двусмысленно, словно сообразуясь с внутренней его раздвоенностью. «…17-летняя служба и пребывание на каком-то месте, — признавался он в 1904 году в письме брату, — создает узы и накладывает обязательства, которые мужчина должен уважать, имея при этом какие угодно взгляды. На войне единичный человек сражается не за какую-то систему правления, а за страну, к армии которой он принадлежит. Я считаю, что нет большой разницы, — делает он это добровольно или по приказу: он делает ни что иное, как исполняет свой долг офицера»[26].
После знакомства с этими документами, вышедшими из-под пера самого барона, весьма странными, по крайней мере, выглядят утверждения современных его биографов о том, что Маннергейм был якобы «равнодушен к политике и национальным идеям»[27].
Что и говорить, воевал барон красиво. Начальник штаба отдельной Гвардейской кавалерийской бригады Л. Елецкий вспоминал: «Его высокая, статная фигура возникала на всех позициях. Покуривая сигару, он появлялся именно в тех местах, где положение становилось критическим»[28].
В марте 1915 года командующий 8-й армией генерал А.А. Брусилов, не терявший все это время из вида приглянувшегося ему барона, передал в его подчинение 12-ю кавалерийскую дивизию.
Земляки Маннергейма, как и все представители маленьких народов, страдающие болезнью гигантомании, без тени сомнения («а вообще возможно ли это?»), утверждают: «Войска под командованием Маннергейма в 1916 году освободили Румынию от вторгшихся туда австро-венгерских войск»[29].
18 января 1917 года дивизия получила приказ двигаться в Бессарабию, где к тому времени сосредоточилась большая часть конницы Юго-Западного фронта.
В феврале 1917 года ехавшего в отпуск в Финляндию генерал-майора Маннергейма принял Императора. На следующий день была аудиенция у Государыня. «Императрица, — пишет он в воспоминаниях, — казалась измученной и поседела с тех пор, как я Ее видел в последний раз. Обычно сдержанная, по крайней мере, в кругу лиц, редко удостаивавшихся Ее внимания, на сей раз Она была оживленной и весьма заинтересованной. Тринадцатилетний Наследник Алексей забрался на диван подле Нее, откуда он внимательно слушал мой рассказ. Когда я с одобрением отозвался о полковнике Стурдзе[IV], Ее Величество прервала меня:
— Не тот ли это Стурдза, который сдался и перешел на сторону врага?
— Ваше Величество, — отвечал я, — всего несколько недель назад я покинул фронт и не могу представить себе подобное. Да я готов руку положить в огонь, если полковник Стурдза способен на такое.
Между тем в гостинице я получил сообщение о том, что Стурдза фактически дезертировал и что он с аэроплана разбрасывал прокламации, в которых обращался с призывом к войскам ради спасения Румынии не продолжать войну, разрушающую страну, но переходить на сторону немцев"[30].
Похоже, что после того, как нахваливаемый генералом румынский полковник, оказался на деле изменником, Государыня прекратила аудиенцию.
Отсутствие доверия к румынской армии у русских офицеров и генералов — общеизвестный факт. Странно, но Маннергейм, по словам авторов его жизнеописаний, «негодовал», например, «по поводу того, что генерал А.Ф. Рагоза в присутствии румынского офицера связи оскорбительно отозвался о румынах как солдатах. Маннергейм возразил ему, сославшись на храбрость бригады румынского полковника Стурдзы. Когда он впоследствии узнал, что Стурдза со своей бригадой перешел к австрийцам, он не удивился, так как сам мало рассчитывал на преданность румын…»[31] Странно, если не удивился и мало рассчитывал, то почему убеждал Императрицу в обратном?..
Из Финляндии барон вернулся в Петроград, по его словам, 26 февраля/10 марта. Таким образом, бунт в столице Империи произошел буквально на его глазах.
Спас барона его друг Эммануил Нобель, директор одноименной фирмы, в квартире которого генерала, по его словам, «приняли более чем хорошо»[32].
Это знакомство весьма примечательно. В своем выступлении в июне 1998 года в ходе дискуссии на международном научном коллоквиуме «Россия в Первой мировой войне» в Петербурге весьма серьезный современный ученый А.В. Островский обратил внимание на особую роль в подрывной антирусской деятельности семьи известных предпринимателей Нобелей:
«…На мой взгляд, концепция стихийности до сих пор сохраняет лишь гипотетический характер. […] Если пожар начинается в одном месте, он может быть случайным. Но если пожар вспыхивает сразу в нескольких местах, нужно искать поджигателей. Между тем складывается впечатление, что утром 23 февраля [1917 г.] рабочие волнения начались почти одновременно сразу на нескольких предприятиях. […] Волнения начались на Выборгской стороне. […] Июльские события 1914 года, когда на улицах Петрограда возникают баррикады, тоже начались на Выборгской стороне. […]
В связи с этим я хотел бы обратить внимание на то, что Выборгская сторона была своеобразной «вотчиной» Нобеля. И мне хотелось бы привлечь внимание как к нему самому, так и к его предприятиям. Приведу два примера, показывающих, что семья Нобелей заслуживает внимания.
Тем, кто знаком с историей финского революционного движения, известно имя Сентери (Александра) Нуортевы. Обычно его имя упоминается в связи с его причастностью к организации переезда В.И. Ленина из Финляндии в Швецию в 1907 году и участием в знаменитой миссии Людвига Мартенса в США в 1919—1921 годах. Менее известно, что Сентери Нуортева был племянником Нобеля. Через несколько дней на очередной научной конференции, посвященной элите российского общества XIX — начала XX века, ожидается специальный доклад о родственных связях А. Нуортевы.
Второй пример. Когда 3 декабря 1905 года в здании Вольного экономического общества в полном составе был арестован Петербургский совет рабочих депутатов, среди арестованных оказался врач Военно-медицинской академии Георгий Павлович Олейников. Если сам этот эпизод известен тем, кто занимался Петербургским советом 1905 года, то далеко не всем известно, что Г. П. Олейников был своим человеком в доме Нобелей, так как был женат на Марте Людвиговне Нобель.
Я мог бы привести и другие примеры подобного рода. Но и приведенных достаточно, чтобы понять, что семья Нобелей заслуживает внимание не только с точки зрения предпринимательской деятельности, но и с точки зрения ее связей с оппозиционными и революционными кругами"[33].
К другим подобным знакомствам барона Маннергейма можно отнести последнее его серьезное увлечение — графиню Гертруд Арко-Валлей, сестру известных шведских банкиров Валленбергов, тетю небезызвестного Рауля Валленберга[34], шведского дипломата, проводившего в 1944—1945 годах спецоперацию по вывозу евреев из Венгрии, за что «государством Израиль» ему было присвоено звание «Праведника народов мира». По каким-то до сих пор неизвестным причинам он был арестован советскими спецслужбами и безследно исчез…
В ночь на 2/15 марта генерал Маннергейм сел в спальный вагон московского поезда. Возвращался он на фронт через Москву и Киев, собственными глазами убедившись, что «революция распространялась как лесной пожар»[35].
«…Проезжая мимо памятника Столыпину, — делится Маннергейм с читателями мемуаров своими впечатлениями о пребывании в Киеве, — я увидел, что этому суровому господину пришлось смириться с надетым на него красным шарфом»[36]. (В русском издании, наверное, во имя братства и дружбы народов, решили подретушировать глумливый тон подлинника: «Проезжая мимо памятника Столыпину, я увидел, что он украшен красным шарфом»[37].)
А вот — для сравнения — как об этом писал генерал Н.А. Епанчин, с брезгливостью вспоминавший, как назначенный временщиками командующим Киевским военным округом генерал Н.А. Ходорович пытался угодить товарищам: «…Когда решено было разрушить памятник П.А. Столыпину, стоявший в Киеве против Городской думы, то это разрушение было обставлено с большой торжественностью; вокруг памятника были выстроены войска и Киевский кадетский корпус, директор которого рассказал мне, как произошло это гнусное разрушение. Над памятником поставили домкрат, на шею Столыпина надели красную повязку, шею окружили цепью, и статуя, в виде повешенного, была снята с пьедестала и брошена на землю. Ходорович стоял на балконе думы, причем „товарищи“ надели на него вывороченное генеральское пальто, так что генерал был „красный“»[38].
«Отказ Маннергейма от службы в России, — пишет современный биограф барона, — был предопределен отречением Николая II от Престола: он как сторонник монархии служил прежде всего Императору»[39]. «Начальник штаба Верховного главнокомандующего, — подтверждает мнимые его монархические воззрения наш соотечественник, — в своих докладах Керенскому постоянно представлял Маннергейма как ярого монархиста, нелояльного к Временному правительству, который может неожиданно выступить против новой власти»[40]. Это опять-таки сгущение красок, извращающее истину до неузнаваемости.
Обратимся к фактам. А они таковы: 20 марта командующий 11-й армией генерал от инфантерии Д.В. Баланин (в 1918 году поступивший на службу в Красную Армию) направил в Ставку представление о присвоении Маннергейму воинского звания генерал-лейтенант, что и произошло 25 апреля; 31 мая 1917 года его назначили командиром VI кавалерийского корпуса. И все это — из рук временщиков. А вот как Маннергейм оценивал последнюю попытку Армии освободиться от накинутой на нее демократами удавки: «В довершение всех несчастий начался Корниловский мятеж…»[41] Достаточно сравнить эти слова с оценкой генерала Корнилова Государем[V] (пусть, несомненно, и оскорбленным произведенным им арестом Государыни и Детей), чтобы почувствовать, как ныне говорят, разницу.
Непосредственными сигналами к оставлению русской сцены послужили: кляузы на Маннергейма комиссара корпуса студента-недоучки Михаила Иванова; расформирование корпуса с оставлением под непосредственным командованием Маннергейма одной кавалерийской дивизии. Эту последнюю реорганизацию удалось приостановить с помощью старого друга генерала А. А. Брусилова, но тот сам через несколько дней после этого был освобожден Керенским от должности главнокомандующего[42]. Поддержки ожидать больше было неоткуда.
Да, 1917 год для Маннергейма был «тяжелой травмой». Но не как «генерала-монархиста»[43], а как генерала-карьериста. В России, кроме гарантированных девяти граммов свинца, ловить больше было нечего.
Лишь 9 сентября 1917 года, ссылаясь на необходимость лечения после полученной травмы, Маннергейм был официально освобожден от обязанностей командира корпуса и зачислен в резерв.
Однако вся приводившаяся нами мифология финских соотечественников барона меркнет перед доморощенной. (Конечно, если хочется верить, то факты безсильны!) «Маннергейм оставался воистину верноподданным „белого царя“ […]…Подданный Финляндского княжества и лютеранин барон Карл Густав Маннергейм одним из первых российских генералов решил встать на защиту богоустановленного порядка в пределах своей „большой“ родины — России»[44]. (Использование строчных и прописных букв в цитирующейся заметке из журнала Зарубежной Церкви — авторско-редакторское.)
Этот мифический монархизм Маннергейма выставляется в качестве подоплеки известной его акции: «Как противник большевизма и сторонник Императорской власти он дважды разрабатывал план захвата Петрограда-Лениграда…»[45]
Достоверно об этом проекте, однако, известно следующее:
Еще в 1918 году на поход во главе с Маннегеймом на Петроград рассчитывали Германский император Вильгельм II и бывший премьер-министр России А.Ф. Трепов[46]. Это была затаенная идея и самого барона, а также многих финских «правых активистов», которые рассматривали захват города как промежуточный этап на пути к «окончательному решению» проблемы: «разрушить и затопить бывшую столицу ненавистной Империи»[47].
Осуществить эту идею помешала, с одной стороны, надежда на то, что с захватом города справятся белые войска, а, с другой, непризнание ни одним белым правительством или вождем «независимости» Финляндии[VI]. По свидетельству эстонского журналиста Э. Лаамана, Маннергейм отвечал обращавшимся к нему белым вождям примерно одно и то же: «что он финн, и только интересы Финляндии определяют его действия, и если к нему обратятся, то взамен помощи он потребует каких-то территориальных результатов»[48].
Встречался Маннергейм по этому поводу с Пилсудским и Савинковым[49]. При этом применительно к первому используется слово либо «премьер-министр», либо «генерал», ко второму — «известный представитель белого движения». Выходит, что генерал Русской Императорской Армии, гвардеец, генерал-адъютант Его Величества встречается с революционерами-заговорщиками[50], социалистом и террористом. Последний из них, кстати говоря, координировал действия по убийству дяди Государя, Великого Князя Сергея Александровича.
В результате встречи с Пилсудским «пришли к выводу, что им следует сотрудничать с российскими либеральными кругами, которые готовы не только признать самостоятельность Финляндии и Польши, но построить Россию на новой демократической и федеративной основе»[51]. (Представители карликовых государств, созданных на обломках Великой Империи, с присущим им легкомыслием радовались, подобно польской знакомой Маннергейма: «Я горда и счастлива иметь свободную родину и восхищена тем, что я в Варшаве»[52]. Они еще не ведали, что станут вскоре добычей других, менее романтических, соседей…) Видимо, памятуя заслуги «начальника государства» Пилсудского, активно участвовавшего в разрушении Российской Империи, Адольф Гитлер, «после оккупации своими войсками Польши, приказал поставить в Кракове почетный военный караул у гробницы Пилсудского в Вавельском замке»[53].
Второй раз идти на Петроград Маннергейму представилась возможность после нападении Германии на СССР. По поводу отношения его к городу на Неве до сих пор ведутся споры. Одни считают, что взятие этого города он считал «важным делом в освобождении России от большевизма». Другие, что «Маннергейм был против операции по захвату Лениграда»[54]. Он-де не желал нанести ущерб городу, в котором прошла его молодость и почти четверть века сознательной жизни. Городу, который он любил.
В связи с этим заметим: сегодня очень удобно под отрицательным отношением к большевизму и коммунизму скрывать обычную русофобию. Постараемся разобраться: различал ли финский фельдмаршал эти два понятия. На первый взгляд, да. «Сожалею только об одном, — делился он своими мыслями в сентябре 1919 года с давним корреспондентом, — что я не покончил с большевиками у наших границ до того, как вернулся к частной жизни. Весь мир спал бы гораздо спокойнее, если бы, по крайней мере, в Петербурге этот очаг большевизма был уничтожен»[55]. Примерно то же месяцем позже писал он президенту Финляндии Столбергу: «Общественное мнение в Европе считает, что судьба Петербурга находится в руках Финляндии, и вопрос о взятии Петербурга рассматривается не как финско-русский вопрос, но как мировой вопрос окончательного мира для блага человечества… Если сражающиеся под Петербургом белые войска будут разбиты, ответственность за это будет всеми возложена на нас…»[56]
Финны считают: по мнению Маннергейма, «следовало отделиться от большевиков и тех безпорядков…»[57] Ну, и так далее. На деле же Маннергейм, как известно, решает разоружить 100 тысяч русских солдат, матросов и офицеров, находившихся ко времени переворота в Великом Княжестве Финляндском. Обоснованием этого шага была якобы поддержка ими красногвардейцев. Трудно, разумеется, поверить, что все 100 тысяч русских вдруг стали большевиками. И не только солдаты, но и офицеры!
Любопытно также дипломатическое обезпечение этой акции: «Присутствие в стране русских воинских частей стало основанием, чтобы просить помощь у Германии»[58]. То есть у врага, за борьбу с которым на фронте Маннергейм получал награды и очередные воинские звания. Сегодня пытаются утверждать, что сношения с Германией правительственные круги Финляндии осуществляли чуть ли не помимо Маннергейма и даже вопреки его воле. Правда здесь заключается только в том, что Маннергейм, как обычно, боялся огласки.
Разоружение русских солдат и офицеров — «под руководством Маннергейма» — осуществлял не только вооруженный немецким оружием плохо обученный корпус самообороны «шюцкор», но натасканные в специальных германских лагерях и сражавшиеся с русскими войсками в Прибалтийских губерниях финские добровольцы-егеря, которых, как мы помним, Маннергейм в свое время для порядка на словах слегка журил. Именно они впоследствии составят костяк его армии. Даже английский консул в Гельсингфорсе вынужден был заявить, что Маннергейм является «бессознательным орудием финских егерей и Германии»[59].
То был вовсе не обеспокоенный восстановлением монархии в России русский Свитский генерал, а вероломно нарушивший присягу изменник, пользуясь моментом, отторгающий у Империи часть ее законной территории при помощи врага и таких же, как и он, предателей. Таковы были действия Маннергейма в действительности, если строго придерживаться фактов, а не фантазий, натяжек или подтасовок.
В годы Второй мировой войны из Гельсингфорса также прозвучало немало красивых слов. «Вооруженные силы Германии и Финляндии, — читаем в обращении к населению русской Карелии, — борются не с народами СССР, а только против насилия еврейско-большевицкой власти…»[60] Отвечая по поручению Маннергейма на одно из писем, его адъютант писал в августе 1942 года: «Для Маршала русский человек одно, а большевики — совершенно иное, и он всегда считал борьбу против большевизма первым этапом к освобождению русского народа от коммунистического ига»[61]. Однако вот что мы читаем в приказе N 1 фельдмаршала Маннергейма в связи с началом Советско-финской войны 1939−1940 годов: «…Наш вековой враг напал на нашу страну»[62]. А вот что говорилось в приказе о начале военных действий в июне 1941 года: «Призываю вас на священную войну с врагом нашей нации»[63]. Ясно, что речь идет не о Советском Союзе, а о России. В подписанном Маннергеймом секретном приказе от 8 июля 1941 года об обращении к военнопленным и жителям оккупированных территорий читаем: «Взяв в плен советских военнослужащих, сразу же отделять командный состав от рядовых, а также карел от русских. […] Русское население задерживать и отправлять в концлагеря. Русскоговорящие лица финского и карельского происхождения, желающие присоединиться к карельскому населению, к русским не причисляются»[64].
Приведенных нами документов вполне достаточно, чтобы оценить вот этот основной тезис современного русского профессора Л.В. Власова: «Какой бы высокий пост в Финляндии ни занимал барон Густав Маннергейм, в душе он оставался русским офицером…»[65] Издательство «Молодая Гвардия», выпустившая эту книгу, считает, что автор «убедительно доказывает, что маршал и президент Финляндии… врагом России не был». В качестве одного из «доказательств» ранее неведомого русофильства Маннергейма приводится в действительности недавно имевший место факт: президент В.В. Путин во время официального визита в сентябре 2001 года в Гельсингфорс стал «первым российским лидером, возложившим венок на могилу маршала Маннергейма и склонившим голову у его надгробия»[66]. Да ведь к чему он не «возлагал» и что он не «возжигал"…
Но, может быть, фельдмаршал разделял взгляды, установившиеся в Третьем Рейхе? Лакмусовой бумажкой тут, как известно, является отношение к евреям.
Сразу же после начала войны, 10 августа 1914 года Маннергейм доверительно писал в частном письме: «Подумайте — мы живем среди прекрасной природы, обреченные уничтожать друг друга под корень всеми средствами, какие нашей прославленной цивилизации удалось придумать. […]…За всем этим — евреи и материальные выгоды. Страны гибнут и границы государств меняются, но от всего этого наверняка всегда выигрывают евреи»[67].
Однако, как и в других случаях (в чем мы уже не раз убеждались), слова у Маннергейма не соответствовали делам.
Уже весной 1915 года он велел старшему адъютанту дивизии положить «весьма секретную» директиву штаба фронта, в которой приводились конкретные примеры шпионской деятельности евреев в прифронтовой полосе, под сукно: «…Это не приказ, а глупость. Спрячьте его подальше от глаз офицеров. Визировать его не будем»[68].
Обратимся к более поздним временам. Как известно, с марта 1941 года в Германии стал формироваться финский добровольческий батальон войск СС, воевавший впоследствии в составе дивизии СС «Викинг» на юге Украины. За верную службу финские добровольцы получили 16 Железных крестов 1-й степени и 214 — 2-й[69]. Правительство Финляндии стояло от этого в стороне, но и особых препятствий добровольцам не чинило.
Однако Финляндия, будучи союзницей Германии, практически «не предприняла никаких санкций против своих граждан еврейского и цыганского происхождения. Они пользовались теми же правами и несли те же обязанности, что и все остальные. […]…Военнообязанные граждане евреи во время войны… сражались в рядах финской армии, т. е. на стороне Германии»[70]. Двухтысячная еврейская община выставила на фронт 250 человек[71]. И, заметим, так было не в одной лишь Финляндии. Среди военнопленных в СССР в годы Великой Отечественной войны евреев было в четыре (!) раза больше, чем финнов — 10 173 человека[72]. Вдумайтесь: евреи, воевавшие под командованием Германского фюрера! Сколько же было всего, сражавшихся против России с оружием в руках евреев, если число только пленных равнялось целой дивизии?..
Когда Генрих Гиммлер попытался поднять еврейский вопрос, Маннергейм заявил членам правительства: «Из моей армии не возьмут ни единого еврейского солдата для передачи Германии. Разве что только через мой труп. Не может быть также и речи о выдаче родных и близких моих военных, поскольку подобные действия могут отрицательно отразиться на боевом духе армии. Весь этот вопрос нужно по возможности без шума похоронить»[73]. Так и сделали. А после окончания войны, 6 декабря 1944 года Маннергейм (в то время уже президент) присутствовал в синагоге Гельсингфорса на поминальной службе по павшим евреям[74]. Правда, вроде бы, менору он там все же не возжигал. И на том, как говорится, спасибо.
За все время войны финская политическая полиция ВАЛПО, с середины 1930-х годов сотрудничавшая с гестапо, смогла депортировать в Германию лишь 8 человек[75]. В 2000 году в столице Финляндии этим восьми был открыт памятник. Присутствовавший на этом торжестве премьер-министр Финляндии от имени правительства и финского народа принес за это извинение[76].
При этом во время войны в глухих местах Финляндии было укрыто 126 беженцев евреев из Европы. Примечательно, что за тот же период финнами было передано гестапо три тысячи советских военнопленных, главным образом офицеров и политработников. В секретном приказе 1941 года о советских военнопленных, подписанном Маннергеймом, предписывалось: нетрудоспособных «сдавать без обмена». Как установлено, многие советские военнопленные погибли непосредственно в день передачи их гестапо или в самый день прибытия их в Таллинн[77]. И никаких памятников в Гельсингфорсе или извинений премьера…
Однако, справедливости ради, отметим, что такое жесткое отношение было отнюдь не ко всем советским военнопленным. «Финские евреи, — пишет современный еврейский автор, — разыскивали единоверцев в лагерях для военнопленных, через представителей Красного Креста отправляли им посылки, и подобные действия не вызывали протестов среди коренного населения страны; затем начали поступать посылки от евреев Швеции. К концу 1942 года часть пленных евреев выделили в несколько рабочих команд, которые жили и работали отдельно от других. Из воспоминаний: „До конца жизни сохраню благодарность к моим безвестным братьям, разыскавшим меня в финских снегах… Раввин местной общины посетил еврейский лагерь, финские евреи прислали нам на песах мацу и кашерное вино…“ В конце 1944 года пленные вернулись домой…»[78]
Значит, дело было не в большевизме и не в «советскости», а в чем-то ином.
Чувство родины, для которого не существовало искусственных идеологических границ, великолепно продемонстрировали русские люди, для которых Россия была не географическим понятием и не средством для приобретения личной славы или обогащения.
Приведем несколько примеров
Во время Советско-финской войны 1939−1940 годов с осуждением «советской агрессии» выступил «Великий Князь» Владимир Кириллович. В таком же тоне было написано и опубликовано коллективное письмо видных представителей русской интеллигенции, одним из первых которое подписал Иван Бунин[79].
Однако не все, по словам известного русского писателя И.С. Шмелева, посмели «выть в этом песьем вое… и пришвыривать свой комок грязи»[80].
«…В 18-м году они, — писал Иван Сергеевич о финнах, — уничтожили-расстреляли свыше 10 тысяч русских офицеров белых! Да-с! И показали фигу генералу Юденичу: не желаем помогать против большевиков. Да и еще есть. Теперь вкусили плодов своей посадки»[81].
А вот уже о Европе: «Кто хотел — только и поливал Святую нашу, плевал, благо слюней не занимать-стать. Ну, и знают же европейские писаки нашу историю! — будто никогда о подлинной России не слыхали, а свалилась она на голову с пришествием столь недавно любимого и лелеянного ими антихриста — марсова помёта. Теперь этот выкормыш европейских нянек-кормилок навалил им на голову и куда только можно. И еще навалит… А за все это сообщество — в Россию — харк и плёв»[82].
«В начале февраля 40 г., — вспоминал он, — Алданов, никогда ко мне не заходивший, неожиданно пришел, в одиннадцать часов вечера! — и… „Иван Сергеевич, вот, протест наш… вы, конечно, не откажитесь подписать…“ Я прочел „протест“. Это был протест писателей, и, вообще, выдающихся „имен“ — протест против „нападения“ России Советской на „героическую Финляндию“. Долго сказывать. Я ответил: „нет, не подпишу“. Алданов побледнел, выслушав меня, и ушел будто его водой окатили. Ни слова не промолвил. Мои мотивы: „я не могу подписать… не могу… когда Россию все время поливают грязью…“ — Вы помните, как писали о России, в те дни, когда Россия будто бы предала „дело свободы и правды“!.. когда холодело сердце при чтении этой всеобщей хулы… с Советами мешали и Россию. За это время — в раже — печатали фото с кривых финских ножей, которыми — и как захлебываясь писали! — вспарывали животы русских солдат, калужан, ярославцев, орловцев, московских, рязанских парней! Моих кровных!.. в такие дни я не мог участвовать в общей вакханалии. — Все мешали с грязью, кровью и злобой… - это был — для мира — выпад злобный против Родины… я не мог — так… В начале февраля „протест“ был напечатан в „Последних Новостях“ — все, кажется, писатели, дали имена… намечался бывший в Америке Рахманинов, Ростовцев… многие, — часть дала имена свои. А я… я слушал голос сердца… И вот, дня через два-три после напечатания протеста, ко мне пришел А.И. Деникин, в час неурочный, утром, часов в 10. И — „позвольте, Иван Сергеевич, пожать вам руку!“ — Я спросил: „почему Вы так торжественно?“ — „А потому, что Вас нет под этим гнусным обращением!.. И не только я от себя лично, я… от многих-многих русских честных людей… Вы не поплыли по этой грязи… Вы не в хоре-гвалте хулителей и поносителей России, русских людей… ведь здесь не различают — сознательно! - Советы и Россию! — тут лишь бы порочить и хулить наше!..“ Я ему сказал: „что же особенного! разве Вы могли думать, что я в таком, при всей моей отвратности к Советам, смог бы соучаствовать!..“ — „Нет, конечно… но… могли заколебаться, как заколебались и — дали свою руку палачам и хулителям!.. — иные…“»[83]
Из письма Л. Емельяновой Маннергейму 1942 года: «Господин Фельдмаршал! […] Мой сын, русский эмигрант, призван на финскую службу набором 1922 года и находится на передовых позициях. Любя Финляндию, в которой он и родился (в имении моего деда, в Куолемаярви, Выборгской губернии), и вырос и которой, конечно, многим обязан — он всегда рад служить ей всеми своими силами. Еще несколько лет тому назад он подписал бумагу о согласии отбывать здесь воинскую повинность, правда, ему было сказано, что подписка эта не касается войны против русских. Сейчас обстоятельства сложились так, что, находясь на первых линиях, он ежеминутно рискует лишить жизни или или искалечить своего же брата по крови — такого же случайно призванного рядового русского человека, каким является и он сам, может быть, даже родственника, которых у нас осталось много в России. Представьте же себе, сколько терзаний и мучений доставляет ему, как и каждому честному человеку, такое сознание. Муж мой, раненный в 1914 году русский офицер, обе войны работает на оборону на заводе, там же служит и дочь. На оборону же работал и сын до призыва. […] Просьба моя состоит только в том, чтобы дать сыну возможность служить где-либо в тылу и этим снять с его совести так тяготящий его и нас постоянный риск братоубийства»[84]. Истинная причина безпокойства матери осталась непонятой бывшему русскому генералу. Прошение он оставил без последствий…
Однако заставить русских, оказавшихся после гражданской войны в Финляндии, воевать против своих соотечественников показалось Маннергейму мало. Во время Великой Отечественной войны ему пришла в голову мысль создать из военнопленных так называемую «Русскую народную армию». Наши пленные командиры от любых встреч отказались. На командные должности было решено призвать белых офицеров-эмигрантов. Но и это не помогло. На фронт отправилась «армия» в 40 человек[85].
Проживавшая в годы Второй мировой войны в Германии княгиня Лидия Васильчикова, зная невыносимое положение советских военнопленных, в том числе и в финских концлагерях, обратилась к Маннергейму с просьбой помочь доставить собранные русскими эмигрантами для своих оказавшихся в плену соотечественников, деньги, одежду и продовольствие. В сборах участвовали: руководившая Толстовским фондом графиня Панина, работавшие в США известные русские конструкторы Сикорский и Северский, находившийся в Аргентине граф Зубов и другие эмигранты, проживавшие в Южной Америке[86]. Эти люди, многие из которых принадлежали к старой русской аристократии, продемонстрировали шведскому барону, истинную любовь к Родине и благородство.
Да, финские войска, участвовавшие во время Второй мировой войны в блокаде Ленинграда, действительно не вели орудийного обстрела города, не бомбили его с самолетов. Нынешние славильщики финского маршала договариваются до того, что он-де всего лишь «имитировал свое участие в войне с Советским Союзом». И уж, конечно, не как-нибудь, а «блестяще»[87]. Но к такому решению пришел он вовсе не из благородства или человеколюбия, а из страха неминуемого возмездия.
Об этом с полной очевидностью свидетельствует хронология некоторых событий и решений первых месяцев Второй мировой войны. 30 июня Маннергейм отдал приказ о наступлении. 1 июля финская армия пересекла государственную границу СССР[88]. 4 августа президент Финляндии Р. Рюти заявил: «Никаких переговоров с русскими. Ожидаемое взятие Петербурга прояснит положение Финляндии на фронте»[89]. Положение «прояснилось», однако, много раньше. В ответ на предложение генерал-фельдмаршала Кейтеля, направленное 23 августа, о совместном окружении Ленинграда, Маннергейм писал: «От Финляндии вы требуете слишком много. Мобилизовано полмиллиона человек, а наши потери уже превысили те, что были в Зимней войне»[90]. Именно это последнее обстоятельство заставило фельдмаршала крепко задуматься. 5 сентября Маннергейм «устно запретил финской авиации бомбить, а артиллерии обстреливать Ленинград. В дни штурма и блокады Ленинграда немцами фельдмаршал приказал всю информацию о действиях финской армии на Карельском перешейке передавать не на бумаге, а лицо в лицо, без третьих лиц…»[91] При этом он опасался не столько, как сейчас пишут, союзников-немцев, сколько будущих несомненных победителей — русских. 11 сентября американскому послу в Гельсингфорсе финский министр иностранных дел заявил: «Финляндия решила не участвовать совместно с немцами в наступлении на Ленинград»[92]. В дальнейшем «Маннергейм в разговорах с немецкими генералами, если они касались Лениграда, резко прерывал разговор, откидывал голову назад и устремлял взгляд в дальнюю точку своего кабинета»[93].
«…Причины моих возражений против участия наших войск в нападении на Петербург, — откровенно заявлял он впоследствии, — являлись политическими, и они были, по моим представлениям, весомее военных обстоятельств. Постоянным обоснованием стремления русских нарушить неприкосновенность территории Финляндии было утверждение, что независимая Финляндия якобы представляла угрозу для второй столицы Советского Союза. Для нас было самым разумным не давать в руки врага оружия в спорном вопросе, который даже окончание войны не сняло бы с повестки дня»[94].
Однако, как оказалось, Маннергейм все же покушался на город, но предпочел совершить это преступление чужими руками. Согласно записи в опубликованном в 1974 г. дневнике адъютанта Гитлера майора Энгеля, именно Маннергейм предложил Гитлеру «стереть Ленинград с лица земли»[95].
Мысль, на первый взгляд, абсурдная, особенно в устах аристократа, русского гвардейца, прожившего в Петербурге четверть века. Но лишь на первый взгляд. Вспомним в связи с этим развернутую мотивировку И.В. Сталиным обмена территориями[VII] для обезпечения безопасности Ленинграда в октябре 1939 года: «Никто не виноват, что географическое положение наших стран таково, как оно есть. Нам нужно закрыть доступ в Финский залив… Вы спрашиваете, какое государство может напасть на нас? Англия или Германия. С Германией у нас сейчас хорошие отношения, но все в этом мире изменчиво. В свое время Юденич напал со стороны Финского залива, затем то же самое сделали англичане. Это может повториться. Вы спрашиваете: почему мы хотим Койвисто? Я объясню, почему. Я спросил у Риббентропа — почему Германия начала войну против Польши? Он ответил: „Нам нужно было отодвинуть польскую границу подальше от Берлина“. Мы не можем перенести Ленинград, поэтому нужно перенести границу… Мы просим 2700 квадратных километров и взамен предлагаем 5500 квадратных километров»[96].
Итак, само существование Града святого Петра мешало финскому самоутверждению.
Предпринятыми финской стороной исследованиями установлено: высказывание Маннергейма об уничтожения Петербурга, пусть и зафиксированное лишь однажды, все же имело место[97].
Что касается России, то наиболее откровенно свои мысли о ней Маннергейм сформулировал в частном письме, написанном им 28 октября 1919 года: «К сожалению, сейчас неизвестно, что лучше: Россия большевицкая или новая Россия: обе будут равно неудобны соседям, особенно маленьким. Русские ничему не научились и ничего не забыли, несмотря на то, что они пережили, и я предвижу, что мы скоро должны будем считаться с Россией еще более империалистической и националистической, чем когда-либо, которая захочет соединить массы и заставить забыть внутренние неурядицы ради великой идеи реставрации старой Руси. К сожалению, невозможно избежать столкновений с этой Россией — рано или поздно это произойдет. Невозможно заставить ее исчезнуть и заменить на карте большим белым пятном, и в этих обстоятельствах лучше рыцарским жестом, как, например, освобождение Петербурга, создать положительную исходную ситуацию для будущих отношений»[98].
Да, в кабинете у маршала Финляндии, если верить очевидцам, на письменном столе до самой смерти всегда стояла фотография Императора Николая II[99]. (Правда там же стояла и фотография последнего увлечения барона — Ивонн ла Брюсс — жены 48-го имама небезызвестной секты исмаилитов Ага-Хана III[100].) Утверждают даже, что он «до конца своих дней в Швейцарии был убежденным монархистом, часто сетуя на то, что финны безвозвратно потеряли много хороших и теплых традиций Царских времен»[101].
Но вот собственноручно написанный им отзыв о Государе, предназначенный для обнародования и, как это часто бывает, сглаженный при переводе на русский язык:
«В конце августа [1915 г.] Верховный главнокомандующий Великий Князь Николай Николаевич был назначен главнокомандующим Кавказской армией, а Верховным стал лично Император. Великий Князь был солдатом до кончиков пальцев и прекрасным профессионалом. Он руководил вооруженными силами твердой рукой и его авторитет был значительным не только в армии, но и вне ее[VIII]. Почти все понимали, что Император может быть лишь номинальным Главнокомандующим и из-за Своего тихого и нетребовательного характера вряд ли завоюет достаточный авторитет и всеобщую популярность в армии.
Встав на самой вершине вооруженных сил в столь неудачно выбранное время, Николай II поставил под угрозу само существование Своей Династии. Императору, по причине отсутствия Его в столице, было трудно следить за другими проблемами государства, а этот факт еще в большей степени обусловил Его конечную изоляцию и недееспособность. […]
Николай II был окружен советниками, которые не могли ясно представить себе положение в стране, Император же хотел править лично, без помощи нации. […]
Политические фракции [Государственной думы], охваченные патриотическими чувствами, образовали так называемый «Прогрессивный блок». В начале сентября он выдвинул программу, в которой содержались требования парламентского правления, политической амнистии, а также ряда других демократических реформ. В ответ на это Император вновь приостановил деятельность Государственной думы. Он зашел так далеко, что отказался принять председателя Государственной думы Родзянко […] Этот вызов, брошенный народным представителям, дорого обошелся правящей системе…"[102]
Ай да взыскующий Белого Царя монархист!
После приведенных слов из самого расхожего и доступного источника вполне можно оценить следующие откровения священника Зарубежной Церкви о. Стефана Красовицкого: «В годы гражданской войны в числе белых вождей было очень мало таких, кто безоговорочно почитал Императора Николая II и был верен Династии Романовых и присяге. Одним из них был Свиты генерал барон Карл Густав Маннергейм, будущий маршал Финляндии. Он ни в малейшей степени не был заражен популярной идеей, что якобы Государь ведет Россию к краху. […]…На столе Маннергейма в штабе стоял портрет Императора Николая II, которому маршал остался верен до конца жизни»[103].
Да, очень хочется верить… Но, к сожалению, не получается. Факты мешают…
Обманывало же и продолжает вводить в заблуждение некое двуличие Маннергейма. Отчасти это проистекало от свойств его характера. Несомненно, хорошо понимавшая барона одна из его многочисленных женщин, княгиня Мария Любомирская писала: «Густав был человек увлекающийся, никогда и ничем не умел дорожить»[104].
Кстати говоря, и помощь Маннергейма оказавшейся в Финляндии ближайшей подруги Императрицы А.А. Вырубовой, возвратившей к тому времени девичью свою фамилию Танеева, также слишком преувеличена. «В апреле 1947 года, — пишет биограф барона, — Анна Танеева (Вырубова), которая жила в Хельсинки, в порыве отчаяния, когда несколько дней не могла купить хлеба и ей грозило выселение из квартиры за неуплату, обращается с просьбой о помощи к Маннергейму, с которым она вела переписку и один раз встречалась, получив рекомендательное письмо к властям. 25 мая Маннергейм ответил ей: „Я не могу вам помочь. Я говорил вам об этом несколько лет тому назад. С тех пор вы могли сами, живя в стране, учитывая безпорядки, уменьшить свои требования до минимума…“ Действительно ли бывший президент Финляндии был так беден, что не мог помочь Танеевой? Мог, ведь отказав Анне в помощи, он тем не менее выслал дочерям 200 тысяч франков»[105]. Просто Вырубова в представлениях такого прагматика, каким был Маннергейм, не могла больше ничем быть ему полезной…
[I] Сейчас ее предпочитают именовать «борьбой за изменение законов Финляндии» (Власов Л.В. Маннергейм. М., 2005. С. 54).
[II] Вот как это место «переводят» наши издатели мемуаров: «Как финн и убежденный противник политики русификации, я думал, что понимаю чувства поляков и их точку зрения на те вопросы, которые можно взрывоопасными. Несмотря на это, поляки относились ко мне с предубеждением» (Маннергейм К.Г. Мемуары. М., 1999. С. 46).
[III] А вот еще один наш «перевод»: «Контакты между русскими и поляками были сведены к минимуму, поэтому к моим попыткам наладить в полку нормальные отношения поляки относились с подозрением». Далее текст обрывается (Маннергейм К.Г. Мемуары. С. 46).
[IV] Командир 7-й румынской бригады. Князь считался самым богатым помещиком Румынии. «Военные действия шли в районе, где он владел семью тысячами гектаров плодородной земли, с тысячами батраков. Его роскошный особняк в Яссах мог соперничать только со зданием русской миссии и был несравним со скромным жилищем Короля Румынии» (Власов Л.В. Маннергейм. С. 178). — С. Ф.
[V] В ответ на сообщения газет после начала мятежа об «измене Корнилова», Государь «сильно возмутился» и «с горечью сказал: “Это Корнилов-то изменник?”» (Российский архив. Т. VIII. М., 1998. С. 148).
[VI] Некоторые нынешние «зарубежники» сетуют, что «благому намерению» Маннергейма «освободить» Петербург помешали-де «русские ура-патриоты, не желавшие “торговать завоеваниями Петра Великого”» (Глазков К.В. Белое дело генерала России и маршала Финляндии Карла Густава Маннергейма // Православная Русь. Джорданвилль. 2001. № 16. С. 15). Эти-то «патриоты"-соотечественники, понятно, всё готовы были отдать за кусочек той, спокойной дореволюционной жизни для себя.
[VII] Напомним: речь шла о Карельском перешейке, входившем в состав Русского государства в момент его рождения. В 1617 году владевшей Финляндией Швеции удалось отторгнуть его у ослабленной смутой России. В 1721 года Император Петр Великий возвратил утраченное, восстановив первоначальную границу России. Лишь 90 лет спустя, в 1811 году, через два года после присоединения Великого Княжества Финляндского к России (взятого на шпагу у Швеции), Император Александр I включил в его состав Карельский перешеек (землю, никогда не входившую в число собственно финских территорий). Характерно, что Гитлер, узнав о требованиях Сталина к Финляндии, заявил шведскому дипломату С. Хедину 4 марта 1940 года, что они «были умеренными и вполне естественными, когда речь идет о территориях, которые прежде принадлежали русским, да и то не обо всех» (Власов Л. Маннергейм. М., 2005. С. 252).
[VIII] Определенные надежды с Великим Князем связывали и финские сепаратисты. Так, в специальную сводку штаба Юго-Западного фронта была включена следующая информация: «5 сентября 1915 года житель финского города Сортавала Вольфрид Унгер прислал Великому Князю Николаю Николаевичу письмо, в котором говорил, что, по его мнению, Россия нуждается в диктаторе, в котором он видит Великого Князя. “Дайте мне возможность, и я провозглашу автономию Финляндии и налажу производство оружия для армии…”» (Власов Л. Маннергейм. С. 147). Последняя личная встреча барона с Великим Князем произошла по приглашению последнего в Шуаньи поздней осенью 1919 года во время визита Маннергейма во Францию. «Прием, — читаем в биографии Маннергейма, — был устроен очень радушный. Великий Князь изменился, стал любезным и тактичным, забыв свой любимый русский мат. Внимательно выслушав подробный рассказ Маннегрейма о событиях в Финляндии и его отношениях с генералами Юденичем, Родзянко и Артемьевым, Николай Николаевич обнял Густава, поцеловал и сказал: “Поздравляю вас, барон, с тем, что вы выполнили свой долг офицера Русской армии, чего не могли сделать в России ни Колчак, ни Деникин, ни Юденич. Еще в прошлом столетии я говорил Императору, что таких офицеров, как вы, у нас в России единицы. Вы, Густав Карлович, оправдали мое доверие”» (Там же. С. 217−218). — С. Ф.
Примечания
[1] Палач финского народа // Правда. 1939. 4 декабря.
[2] Иоффе Э. Линии Маннергейма. Письма и документы. Тайны и открытия. СПб., 2005. С. 10.
[3] Jagerskiold S. Gustav Mannerheim 1906−1915. Helsinki, 1965.
[4] Вайну Х. Многоликий Маннергейм // Новая и новейшая история. 1997. № 5. С. 167.
[5] Иоффе Э. Линии Маннергейма. Письма и документы. Тайны и открытия. С. 43.
[6] Вирмавирта Я. Карл Густав Эмиль Маннергейм // Вопросы истории. 1994. № 1. С. 58.
[7] Вайну Х. Многоликий Маннергейм. С. 143.
[8] Там же. С. 144. Власов Л. Маннергейм. С. 57.
[9] Власов Л. Маннергейм. М., 2005. С. 53.
[10] Там же. Фото на вклейке между с. 96−97.
[11] Иоффе Э. Линии Маннергейма. Письма и документы. Тайны и открытия. С. 62.
[12] Там же. С. 61.
[13] Там же. С. 120.
[14] Вирмавирта Я. Карл Густав Эмиль Маннергейм. С. 59.
[15] Иоффе Э. Линии Маннергейма. Письма и документы. Тайны и открытия. С. 38.
[16] Власов Л. Маннергейм. С. 95.
[17] Там же. С. 97.
[18] Сухомлинов В.А. Воспоминания. Минск, 2005. С. 51.
[19] «Считаю тебя, перед Богом и людьми, своей невестой». Генерал Брусилов — Надежде Желиховской // Источник. М., 1994. № 5. С. 14.
[20] Записки Н. М. Романова // Красный архив. Т. 47−48. М., 1931. С. 153.
[21] Там же. С. 149.
[22] Иоффе Э. Линии Маннергейма. Письма и документы. Тайны и открытия. С. 97.
[23] Власов Л. Маннергейм. С. 96−97.
[24] Иоффе Э. Линии Маннергейма. Письма и документы. Тайны и открытия. С. 101.
[25] Куняев С.Ю. Поэзия. Судьба. Россия. Кн. 3. Шляхта и мы. М., 2002. С. 82.
[26] Иоффе Э. Линии Маннергейма. Письма и документы. Тайны и открытия. С. 55.
[27] Власов Л.В. Густав Маннергейм в Петербурге. СПб., 2003. С. 63.
[28] Иоффе Э. Линии Маннергейма. Письма и документы. Тайны и открытия. С. 103.
[29] Вайну Х. Многоликий Маннергейм. С. 146.
[30] Mannerheim G. Minnen. Del. I. 1882−1930. Helsingfors, 1951. S. 183.
[31] Вайну Х. Многоликий Маннергейм. С. 14. См.: Маннергейм К.Г. Мемуары. С. 69.
[32] Маннергейм К.Г. Мемуары. С. 73−75.
[33] Россия и Первая мировая война. (Материалы международного научного коллоквиума). СПб., 1999. С. 69−70. См. также: Островский А. В. Кто стоял за спиной Сталина? СПб.-М., 2002. С. 491−508.
[34] Власов В. Маннергейм. С. 294.
[35] Маннергейм К.Г. Мемуары. С. 77.
[36] Иоффе Э. Линии Маннергейма. Письма и документы. Тайны и открытия. С. 137.
[37] Маннергейм К.Г. Мемуары. С. 76.
[38] Епанчин Н.А. На службе трех Императоров. М., 1996. С. 473−474.
[39] Вирмавирта Я. Карл Густав Эмиль Маннергейм. С. 61.
[40] Власов Л.В. Густав Маннергейм в Петербурге. C. 132.
[41] Jagerskiold S. Gustav Mannerheim 1867−1951. Keuruu, 1983. S. 71.
[42] Власов В. Маннергейм. С. 189.
[43] Там же. С. 6.
[44] Глазков К.В. Белое дело генерала России и маршала Финляндии Карла Густава Маннергейма // Православная Русь. Джорданвилль. 2001. № 16. С. 13−14.
[45] Вирмавирта Я. Карл Густав Эмиль Маннергейм. С. 56.
[46] Вайну Х. Многоликий Маннергейм. С. 151. Со ссылкой на: Jagerskiold S. Gustav Mannerheim. 1918. Helsinki, 1967. S. 342, 357−358.
[47] Иоффе Э. Линии Маннергейма. Письма и документы. Тайны и открытия. С. 171.
[48] Там же. С. 178. Со ссылкой на ст.: Почему финны не захватили Петербург // Uusi Suomi. 21.9.1929.
[49] Иоффе Э. Линии Маннергейма. Письма и документы. Тайны и открытия. С. 184−185.
[50] О Пилсудском см.: Чернов В. М. Перед бурей. Воспоминания. Мемуары. Минск, 2004. С. 294−298.
[51] Вайну Х. Многоликий Маннергейм. С. 151.
[52] Иоффе Э. Линии Маннергейма. Письма и документы. Тайны и открытия. С. 180.
[53] Куняев С.Ю. Поэзия. Судьба. Россия. Кн. 3. С. 37.
[54] Вирмавирта Я. Карл Густав Эмиль Маннергейм. С. 69.
[55] Иоффе Э. Линии Маннергейма. Письма и документы. Тайны и открытия. С. 181.
[56] Там же. С. 182.
[57] Вирмавирта Я. Карл Густав Эмиль Маннергейм. С. 61.
[58] Там же. С. 61.
[59] Власов Л. Маннергейм. С. 214.
[60] Иоффе Э. Линии Маннергейма. Письма и документы. Тайны и открытия. С. 284.
[61] Там же. С. 302.
[62] Власов Л. Маннергейм. С. 236.
[63] Там же. С. 261.
[64] Иоффе Э. Линии Маннергейма. Письма и документы. Тайны и открытия. С. 283.
[65] Власов Л. Маннергейм. С. 8.
[66] Там же.
[67] Иоффе Э. Линии Маннергейма. Письма и документы. Тайны и открытия. С. 101.
[68] Власов Л. Маннергейм. С. 122.
[69] Семенов К. Иностранные добровольцы войск СС. М., 2002. С. 35−37.
[70] Иоффе Э. Линии Маннергейма. Письма и документы. Тайны и открытия. С. 289.
[71] Кандель Ф. Книга времен и событий. Т. 4. М., 2004. С. 180.
[72] Галицкий В.П. Вражеские военнопленные в СССР (1941−1945) // Военно-исторический журнал. 1990. № 9. С. 46.
[73] Иоффе Э. Линии Маннергейма. Письма и документы. Тайны и открытия. С. 290.
[74] Там же. Фото на с. 320.
[75] Там же. С. 290.
[76] Там же. С. 313.
[77] Там же. С. 291.
[78] Кандель Ф. Книга времен и событий. Т. 4. С. 180.
[79] Власов Л. Маннергейм. С. 246−247.
[80] Ильин И.А. Собр. соч. Переписка двух Иванов (1935−1946). М., 2000. С. 371.
[81] Там же. С. 294.
[82] Там же. С. 291.
[83] Ильин И.А. Собр. соч. Переписка двух Иванов (1947−1950). М., 2000. С. 141−142.
[84] Иоффе Э. Линии Маннергейма. Письма и документы. Тайны и открытия. С. 301−302.
[85] Власов Л. Маннергейм. С. 244.
[86] Иоффе Э. Линии Маннергейма. Письма и документы. Тайны и открытия. С. 293.
[87] Власов Л. Маннергейм. С. 7.
[88] Там же. С. 262.
[89] Там же. С. 263.
[90] Там же. С. 264.
[91] Там же. С. 266.
[92] Там же.
[93] Там же. С. 267.
[94] Иоффе Э. Линии Маннергейма. Письма и документы. Тайны и открытия. С. 287.
[95] Вайну Х. Многоликий Маннергейм. С. 161. Со ссылкой на: Heeresadjutant bei Hitler 1938−1943. Aufzeichnungen des Majors Engel. Stuttgart, 1974. S. 108, 111−112.
[96] Иоффе Э. Линии Маннергейма. Письма и документы. Тайны и открытия. С. 257−258.
[97] Вайну Х. Многоликий Маннергейм. С. 161. Со ссылкой на: Manninen O. Suur-Suomen aariviivat. Helsinki, 1980. S. 250.
[98] Иоффе Э. Линии Маннергейма. Письма и документы. Тайны и открытия. С. 183.
[99] Там же. С. 54.
[100] Власов Л. Маннергейм. С. 299.
[101] Власов Л.В. Густав Маннергейм в Петербурге. СПб., 2003. С. 90.
[102] Маннергейм К.Г. Мемуары. С. 58−59.
[103] Свящ. Стефан Красовицкий. Монархический путь // Имперский вестник. № 45. М., 1999. Январь. С. 4.
[104] Власов Л. Маннергейм. С. 97.
[105] Там же. С. 294.
|
|
