 |
| Независимое военное обозрение | Александр Уткин | 11.06.2005 |
ВСЕГО ЧЕРЕЗ 6 НЕДЕЛЬ
31 мая 1845 года. Крепость Внезапная. Построенные колоннами войска составили квадрат, в центре которого служит молебствие церковный причт. По окончании богослужения полковые священники обходят ряды пехотинцев, кавалеристов, артиллеристов, саперов, окропляя святой водой всех, начиная от главнокомандующего и кончая последним рядовым. Вслед за тем зазвучали лихие песни и батальоны, роты, сотни, батареи тронулись в путь.
Так начинался знаменитый Даргинский поход, в который выступил и 1-й батальон Куринского егерского полка. Его командир, полковник, граф Константин Бенкендорф, повел на резиденцию имама Чечни и Дагестана Шамиля — аул Дарго — 700 человек. 20 июля, после шести недель изнурительных маршей, тяжелых боев, преодоления всяческих лишений из них останется в строю только 300, 250 будут убиты или ранены, еще 150 — свалят болезни. Из 20 своих офицеров батальон лишится 15. Общие потери задействованных в экспедиции войск (по официальным данным): погибли 3 генерала, 34 офицера, 819 нижних чинов, свыше 2,5 тыс. человек получили ранения, контузии, около 180 пропали без вести.
С той поры минуло 160 лет. За это время о Даргинском походе вспоминали не часто, особенно в период существования СССР. Обратились к той давней операции лишь в 1990-е годы, когда развернулись боевые действия в Чечне. Причем основной упор делался на анализе причин неудачи Воронцова, и отходило на второй план другое, не менее существенное: как, почему, находясь фактически в безнадежном положении, его отряду удалось пробиться сквозь вражеское кольцо, вынеся при этом большую часть раненых. Конечно, помог главнокомандующему генерал Роберт Фрейтаг, подоспевший на выручку со свежими силами. Но и он бы не предотвратил полного разгрома, если бы не мужество, стойкость, выносливость русского солдата. А на такую «мелочь» современные исследователи особого внимания почему-то не обратили.
ДВЕ СТРАТЕГИИ
Думается, не лишним будет рассказать читателю о некоторых весьма существенных деталях, определявших ход Большой Кавказской войны XIX века. Речь — о стратегических концепциях ее ведения. Одну из них предложил (и строго ее придерживался) известный «проконсул» Кавказа Алексей Ермолов. Другую настойчиво требовал провести в жизнь после отставки Ермолова в 1826 году император Николай I. Суть ее сводилась к одному — подавить сопротивление не желавших отдаваться под власть России кавказских народов как можно быстрее, покончить с обременительной для финансов империи войной несколькими мощными ударами.
Однако все предпринятые против непокорных горцев «экспедиции», несмотря на достигаемые порой существенные успехи, конечной победы не приносили. Более того, борьба с «гяурами» становилась все ожесточеннее, в нее втягивались уже «замиренные» как будто бы селения, регионы. В 1840 году пали несколько русских укреплений на Черноморском побережье. Возглавляемые Шамилем и его сподвижниками отряды дагестанских и чеченских «мятежников» в 1843 году также захватили целый ряд русских крепостей.
Между тем еще в 1817 году Ермолов сравнил Кавказ с мощной цитаделью, штурм которой будет стоить очень дорого, и предлагал овладеть ею путем правильной методичной осады. Примерно четверть века спустя многие доводы Ермолова почти дословно повторил адмирал Лазарь Серебряков в своей записке «О делах наших на Кавказе» (пусть не смущает читателя адмиральский чин ее автора — он принимал в Кавказской войне самое активное участие).
«…Кавказ, — писал Серебряков, — должно уподобить весьма сильной крепости, чрезвычайно твердой по местоположению, искусно ограждаемой укреплениями и обороняемой многочисленным гарнизоном… одна только безрассудность может предпринять эскападу против такой крепости… всякая поспешность в действиях, всякий приступ как в давнишние времена, так и ныне имели последствием или неудачу, или кратковременные бесплодные успехи…»
Но в Петербурге отвергли замысел Ермолова, не вняли там и аргументам Серебрякова, других хорошо знающих кавказские дела людей. И потому Воронцов повел русские войска на Дарго. Хотя еще в 1842 году попытка осуществить мощный бросок на этот аул, предпринятая опытнейшим кавказским военачальником генералом Павлом Граббе, завершилась крахом: отряд буквально завяз в ичкерийских лесах и, понеся тяжелые потери, был вынужден повернуть обратно.
ХРОНИКА ОПЕРАЦИИ
Началом похода принято считать 31 мая 1845 года, когда из Внезапной выступил Чеченский отряд (12 батальонов пехоты, 13 казачьих сотен, три саперных роты, несколько других подразделений, 28 орудий). 3 июня он соединился с Дагестанским отрядом (9 батальонов пехоты, 3 казачьих сотни, 2 саперных роты, еще ряд подразделений, 18 орудий). 5 июня неожиданной и стремительной атакой захвачена гора Анчимеер, а затем — 6 июня — гора Зунумеер.
Путь во владения Шамиля был открыт. Однако тут произошло непредвиденное — резко испортилась погода: на горы опустился туман, пошел снег, температура снизилась до минусовых значений. Особенно трудно приходилось солдатам генерала Диамида Пассека на Занумеере, ведь у них не было ни теплых вещей, ни продовольствия. Тем не менее они сумели пережить это испытание, потеряв, правда, несколько сот человек заболевшими и обмороженными.
14 июня. В течение всего дня продолжался бой, в результате которого Чеченский отряд занял местность у аула Анди, а Дагестанский — у селения Гогатль. Здесь они оставались без движения до 6 июля, поскольку заканчивалось продовольствие и надо было ожидать подвоза (войска не имели хлеба и получали лишь немного мяса, водки, делили один сухарь на десятерых). В течение этих недель происходили почти непрерывные бои и стычки с горцами, подтягивавшими к месту расположения объединенного русского отряда все больше сил, причем Воронцов ради экономии боеприпасов запретил отвечать противнику, обстреливавшему лагерь.
Только 6 июля, получив и распределив продовольствие, боеприпасы, войска снова двинулись вперед и в тот же день после ожесточенного сражения заняли пылающий Дарго. Но рассеявшиеся по окрестным горам отряды Шамиля фактически взяли русских в кольцо и не давали им покоя. Попытки отдельными вылазками отбросить врага ни к чему не приводили. Оставаться в Дарго не имело никакого смысла, но и покинуть его до прибытия нового транспорта с продовольствием Воронцов не мог.
10 и 11 июля — это самые трагические дни Даргинского похода, связанные с так называемой «Сухарной экспедицией». Подразделения под командованием генерала Франца Клюге фон Клюгенау после упорного и кровопролитного боя пробились к Андийскому отряду, доставившему необходимые припасы. Но обратный путь к лагерю основных сил оказался еще более тяжким и обернулся страшными потерями. Войска Воронцова не получили ничего из того, что им требовалось.
13 июля главный отряд начал движение в сторону контролируемой русскими властями территории, отбиваясь от наседающего неприятеля и штурмуя возводимые им на пути отступающих укрепления. Три дня спустя количество раненых достигло 1500 человек, патронов почти не осталось. Воронцов решил остановиться и ждать подкрепления. 17 и 18 июля русский лагерь подвергался атакам противника, уже уверовавшего в свою окончательную победу. Резко изменило обстановку появление 7,5 батальона и 3 казачьих сотен, ведомых генералом Фрейтагом. Горцы отступили…
ВСПОМИНАЮТ УЧАСТНИКИ…
Каждое из названных выше событий Даргинского похода складывалось из десятков эпизодов, наполненных примерами героизма и трусости, стойкости и отчаяния.
Вот, в частности, как прокладывали себе дорогу к транспортам с припасами участники «Сухарной экспедиции». Из воспоминаний генерал-майора Августа-Вильгельма фон Мерклина (в 1845 году — прапорщик Куринского егерского полка): «…Мы прошли еще с полверсты по темному дремучему лесу… Далее дорога, еще суживаясь, делает крутой поворот, за которым глазам представляется топкое, сажени в три место, а за ним шагах во сто, срубленные поперек дороги громадной толщины чинары, и еще момент — и все это место засветилось от губительного, в нас посылаемого залпа ружей из 300 — такие залпы одновременно открываются из боковых завалов по всей колонне; залпы эти сопровождает неистовый, дикий крик неприятеля, и вся местность ненадолго окутывается густым пороховым дымом… Одно спасение — взять лежащий перед авангардом завал, не дав неприятелю зарядить ружья.
Загремело из тысячи голосов знакомое кавказское, не знающее удержа „ура“ и слилося с „ура“ всей остальной колонны… Авангард несется через топь к завалу, разбрасывает мгновенно лежавшие перед ним, загромождающие дорогу ветви срубленных чинар и занимает самый завал… Таких завалов было на протяжении 2−3 верст по дороге 15…»
Пробился к транспортам, охраняемым Андийским отрядом, авангард, а за ним «из леса, по дороге, стали появляться то вьюки, то войска, таща с собою то тут, то там тяжелораненых… показался наконец и самый арьергард; он шел, однако, не правильным строем, а какою-то немногочисленною толпою… и все еще отстреливаясь от провожавшего его сзади своими выстрелами неприятеля…»
Казалось, после столь жестокого испытания ни один уцелевший в нем не стронется назавтра с места, тем более — ни за что не решится вновь идти той же дорогой назад. Но нет, утром поредевшие роты построены и спокойно ждут сигнала к выступлению. Одновременно готовится уходить обратно отряд, сопровождавший грузы. С ними — раненный накануне фон Мерклин. Он запечатлел в своей памяти, как «передовая часть Даргинского отряда уже втягивалась в лес к Дарго» и как «горцы спустились замечательно быстро вниз по горе наперерез только что вошедшей туда Даргинской колонне, и за сим, немного спустя, в лесу началась перестрелка, которая, чем далее, все учащалась и под конец слилась в непрерывные залпы, прерываемые криками «ура».
А теперь слово — еще одному участнику «Сухарницы» — Владимиру Норову.
Генерал Диамид Пассек, «подойдя к авангарду, скинув шапку и перекрестясь, громко возгласил: «Благослови, Господи», что отозвалось и в рядах войск, а вслед за тем послышались его же слова: «Марш, ребята, Бог не возьмет — свинья не съест».
«…Пройдя шагов сто, передовые войска, встреченные из-за устроенного вновь ночью поперек дороги завала сильным ружейным огнем, остановились: два картечных выстрела из орудий наших понудили горцев оставить завал и авангард следовал далее… Люблинский батальон… двинулся вперед и стал подходить к тому месту дороги, которое затоплено было глиною и где притом неприятель, готовя для нас решительный удар,…навалил… на протяжении до 30 сажень груды обнаженных и страшно изувеченных наших человеческих и конских трупов,…заняв боковые по сторонам высоты и местность впереди, горцы открыли убийственный огонь…»
Как в подобной обстановке, при данных условиях кто-то вообще не только уцелел, но и сумел отбиться от противника, нанести ему, в свою очередь, значительный урон, выйти к своим — загадка.
Впрочем, ее легко разгадать, если ознакомиться с отрывком из воспоминаний Николая Горчакова (в 1845-м — прапорщик Куринского егерского полка). Рассказ относится к самым трудным для отряда Воронцова дням — 17 и 18 июля.
«Я слышал от дежурного штаб-офицера П.Л., что было сделано секретное распоряжение: если Фрейтаг не придет на выручку к ожидаемому сроку, то отряд из людей, находящихся в строю и способных сражаться, должен был ночью выйти тихо из лагеря, бросив… обоз, раненых и т. п.
…Благодарение Господу, что Он, по великому милосердию своему, пощадил нас и не допустил до такой постыдной погибели, еще небывалой на Кавказе. Да надо было подумать и о том, как принял бы отряд подобное распоряжение и бросили бы солдаты своих товарищей на истязание и глумление врагу. Мне кажется, что это секретное распоряжение могло наделать много шуму в войске… Мы все согласились бы лучше или умереть голодною смертью, или драться до последнего издыхания… Я говорю это на том основании, что видел и знал дух отряда, хотя недовольного, разочарованного в своих ожиданиях, измученного голодом и лишениями, но бодрого нравственно…»
ПОБЕДОНОСНЫЕ ВОЙСКА
Ныне вроде бы кажется очевидным и бесспорным — исход Кавказской войны был предопределен: с одной стороны — могучая и бескрайняя империя, с другой — не столь уж многочисленные горские народы. Они, однако, не раз за свою историю давали жестокий отпор всем, посягавшим на их независимость. Немало изустных сказаний об этих победах жило в памяти воинственных горцев. Вооружение которых, между прочим, во всем, кроме артиллерии, превосходило оружие сражавшихся с ними российских полков. Но борьба с таким противником оказалась по плечу Отдельному Кавказскому корпусу, преобразованному в Кавказскую армию. Ее, как подчеркнул известный военный историк русского зарубежья Антон Керсновский, не коснулись гатчинские вахтпарадные эспантоны, не осквернили шпицрутены военных поселений, ее бессмертный дух не стремились угасить плацпарадной фиксацией «линейного учения».
«В чащах чеченских лесов, — писал исследователь, — и на раскаленных дагестанских утесах, в молниеносных рукопашных схватках с отчаянно храбрым противником и в изнурительных напряжениях прокладки дорог и расчистки просек крепла воля, закалялись характеры, создавались легендарные боевые традиции, вырабатывался глазомер начальников и бесстрашие подчиненных». Недаром Шамиль, нанесший столько тяжких ударов по российским войскам, как-то бросил своим воинам: «Я отдал бы всех, сколько вас есть, за один из полков, которых так много у русского царя; с одним отрядом русских солдат весь мир был бы у моих ног».
Что же это были за солдаты, офицеры?
Вот только недавно назначенный наместником на Кавказе и командующим Отдельным Кавказским корпусом Михаил Воронцов, обходя лагерь расположившихся на отдых войск, походит к котлу, вокруг которого толпятся солдаты одной из рот Кабардинского пехотного полка, и заводит разговор с одним из старых бойцов о прежних походах, а потом спрашивает, как его зовут. «Как же вы меня не знаете? — удивился солдат. — Весь полк и весь Кавказ знают Бандуру». Этот гордый ответ, отмечает свидетель, крайне понравился Воронцову, столь высоко ценившему военную доблесть и проявление военного духа в армии.
Конечно, внешний вид частей, сражавшихся на Кавказе, был далек от безупречной выправки и «однообразной красивости» выстроенных для парада на Марсовом поле Петербурга гвардейских батальонов. Настолько далек, что Иван Паскевич, сменивший Алексея Ермолова на посту «проконсула Кавказа», сперва даже усомнился в боеспособности доставшихся ему от предшественника полков. Все сомнения развеяла первая же битва (при Елизаветполе, сентябрь 1826 года), в которой они наголову разгромили втрое превосходящее их по численности войско персов.
Вообще же, согласно подчеркивают все мемуаристы, Кавказская война своими особенностями развивала в солдатах сметливость, самодеятельность, чувство собственного достоинства. Не забудем также, что навечное зачисление в списки части и ежевечернее выкликание на вечерней поверке совершившего подвиг рядового солдата повелось в наших Вооруженных силах от кавказских полков. Первым таким воином стал однополчанин Лермонтова, солдат Тенгинского полка Архип Осипов, пожертвовавший собой и взорвавший укрепление Михайловское на Черноморском побережье, когда им после ожесточенного штурма смог овладеть неприятель.
Причем с последним отношения подчас складывались более чем оригинальные. «Однажды, — свидетельствует Константин Бенкендорф, — в одном селении, в базарный день возникла ссора между чеченцами и апшеронцами (солдатами Апшеронского полка. — А.У.); куринцы (т.е. солдаты Куринского полка. — А.У.) не преминули принять в ней серьезное участие. Но кому пришли они на помощь? Конечно, не апшеронцам!
«Как нам не защищать чеченцев, — говорили куринские солдаты, — они наши братья, вот уже 20 лет как мы с ними деремся!..» Это парадоксальное ощущение боевого родства с противником, уважение к нему соседствовало с совершением разного рода жестокостей. Что, впрочем, было неизбежно в борьбе с жестоким и коварным врагом, крайне далеким от соблюдения общепринятых в XIX веке в Европе правил ведения войны. Даже в последнем поэтическом приказе генерала Диамида Пассека, павшего смертью храбрых в «сухарной экспедиции», есть такое весьма многозначительное упоминание: «Что возьмете штыком, то вам Царь на разживу дает…» А «разживе» зачастую сопутствовало уничтожение взятых в плен, сжигание дотла разоренных аулов и т. п. Хотя нужно отметить, прежде всего таким «репрессалиям» подвергались те, кто некогда давал клятву на верность «белому царю» и изменял ей.
Особой славой пользовались на Кавказе казаки, особенно, конечно, линейные (т.е. из станиц Кавказской линии). Они, опять-таки единогласно отмечают мемуаристы-участники Кавказской войны, одетые и вооруженные, как их противники, «многое заняли от горцев: джигитовку, удальство и блестящую храбрость с театральным оттенком. Даже в манерах и в домашней жизни они многое переняли от своих исконных врагов». У линейцев, в свою очередь, учились воевать на Кавказе донцы, представители прочих казачьих войск.
Именно на плечи казаков, живших на Тереке и Кубани, ложилась почти каждодневная и неустанная борьба с непрерывными горскими набегами. И это помимо участия во всех малых и больших походах в самое сердце Большого Кавказа, против турок и иранцев в Закавказье. Если бы не их служба, отряды лихих разбойников могли бы забираться сколь угодно далеко в просторы Южной России.
НАСТОЯЩИЕ КОМАНДИРЫ
И все же ни русские солдаты, ни казаки сами по себе не одерживали победы в боях с таким умелым и мужественным противником, как горцы Кавказа. Роты, батальоны, полки должны были вести в огонь командиры, достойные своих подчиненных. И такие командиры в Кавказской армии имелись. После почти векового забвения вспоминают в России имена Алексея Вельяминова, Александра Барятинского, Григория Засса, Викентия Козловского, Моисея Аргутинского-Долгорукова, Якова Бакланова, Николая Евдокимова, Ивана Лабынцева, Роберта Фрейтага, Николая Слепцова, других отличившихся на Кавказе военачальников.
Что интересно, они принадлежали по рождению, воспитанию к совершенно разным слоям тогдашнего российского общества и даже были представителями разных народов многонациональной России. Так, вместе завершали Кавказскую войну аристократ из рода князей-рюриковичей Александр Барятинский и сын простого солдата, выслужившегося к старости в офицеры, Николай Евдокимов, только благодаря ратному мастерству и личной отваге достигший чинов генерала от инфантерии и генерал-адъютанта, удостоенный графского титула. Настоящими профессионалами квазипартизанских действий против стремительных горских отрядов показали себя прибалтийский немец барон Григорий Засс и донской казак Яков Бакланов. «Самурский лев» — так звали на Кавказе выходца из древнего армянского рода князя Моисея Аргутинского-Долгорукова. Но все они были выпестованы как личности, как командиры средой кавказских боевых офицеров.
Здесь, как подчеркивал участник войны с горцами генерал Александр Дондуков-Корсаков, «разнородные понятия, воспитание — все это сглаживалось походною боевою жизнью, одинаковыми лишениями, опасностями… Являлось чувство собственного довольства, сознания достоинства при исполнении трудного долга… Самый характер войны с горцами, действия партизанскими командами, беспрестанные стычки мелких отрядов почти на каждом шагу, за пределами укреплений, с неуловимым неприятелем, — все это заставляло мыслить, соображать, распоряжаться и вместе с тем развивало известную удаль в офицерах, нередко переходящую границы благоразумия… дальнейшая служба, сознание ответственности при командовании частями, умеряла потом эти порывы молодости, и старые офицеры Кавказа отличались особым хладнокровием и осторожностью в делах… Опыт… указывал, когда следовало жертвовать и иногда целой частью, для спасения остальных, и когда, не увлекаясь мнимым поражением неприятеля, избегать ловко устроенных засад…»
Отношения между солдатами и офицерами вырабатывались не в ходе бессмысленной муштры, обучения плацпарадной шагистистике, разного рода нужных и ненужных хозработ, а совместной боевой службой, равно переносимыми ее тяготами и лишениями. Офицеры старались беречь своих солдат. Например, командир 1-й гренадерской роты Навагинского полка поручик Егоров в ходе экспедиции в Черкесию летом 1837 г. получил задачу овладеть высотой, покрытой лесом и вдобавок укрепленной завалами из деревьев, за которыми засел неприятель. «Горцы, — пишет очевидец, — встретили его у подножия горы залпом из ружей, не сделав никакого вреда. Егоров, молча и бегом, стал подниматься на гору. Когда он рассчитал, что горцы должны были уже зарядить свои винтовки, Егоров приказал людям лечь и, не стреляя, кричать «ура!». Услышав этот крик, горцы сделали опять безвредный залп, а навагинцы стали опять молча подниматься на гору. Такой маневр повторился раза три, пока навагинцы, достигнув вершины, бросились на завал, но горцев там уже не было: они отступили…»
Но порой применялся при штурме завалов на Кавказе и такой прием: взвод пехотинцев должен был атаковать укрепление в лоб, горцы встречали наступающих залпом, и подразделение гибло почти полностью. Зато следовавшие за ним роты без промедления бросались вперед и уничтожали штыками не успевшего перезарядить ружья противника. И солдаты, и офицеры воспринимали это как должное: на войне как на войне, здесь все равно кому-то суждено пасть ради победы. К тому же никто не сомневался: иного выхода у командования не было, раз оно пошло на такой шаг (когда использовавший такую тактику генерал Иван Лабынцев отдавал соответствующий и для кого-то убийственный приказ, опытные солдаты говорили: «Старый пес знает свое дело»). Поскольку в других случаях те же генералы не щадили ни себя, ни подчиненных, сутки напролет совершая марши по горным хребтам и ущельям ради спасения окруженных отрядов и едва отбивающихся из последних сил гарнизонов. 29 часов, в частности, непрерывно гнал свой отряд Моисей Аргутинский-Долгорукий на выручку осажденной войском Шамиля крепости Ахты и нанес горцам тяжелое поражение.
Хорошо помнили солдаты еще две вещи: любое насилие в отношении населения, не замешанного в войне против русских селений, влечет за собой самое суровое наказание; однако не останется безнаказанным и предательское убийство солдата, а попади он в плен, его непременно постараются вызволить оттуда. Вот почему солдаты, по свидетельству современника, «любили и берегли» своих офицеров, «крайне ими гордились; все недостатки, пороки даже многих из них прощались в уважение храбрости, простоты в обращении и какого-то задушевного товарищества с солдатом при известных случаях…»
Армия, где царили такие порядки, не могла не одержать в конечном счете победу.
Даргинский поход заставил, наконец, переосмыслить стратегию и тактику борьбы с горцами даже сановному Петербургу, не говоря уже о самом Михаиле Воронцове, руководившем операциями на Кавказе еще почти 10 лет (еще через пять — сложит оружие Шамиль). С полным на то основанием участник провалившейся операции генерал-лейтенант Василий Гейман мог заявить, что с 1845 года «выработался более верный взгляд на ведение Кавказской войны, которая увенчалась покорением всего Кавказа».
К сожалению, такова уж наша отечественная традиция — выбирать ведущие к успеху верные методы и средства, как правило, после поражений.
