Звезда Ледяного похода

В феврале 1918-го 3683 человека вышли из Ростова в ледяные заснеженные задонские степи. Вся Россия полыхала тогда безумием революции, захлёбывалась кровью, бредила грабежом, сатанела богохульством, а над кочевым войском реяло национальное трехцветное знамя, здесь творилась молитва, здесь пресекались малейшие попытки поживиться чужим имуществом, покуситься на жизнь и честь мирных жителей. Ядро этого странного кочевья составили кадровые офицеры Русской армии — 2325, в т. ч. 36 генералов, но были среди покинувших Ростов и учащиеся военных училищ, и студенты, и гимназисты, и врачи, и чиновники, и солдаты, и члены Государственной Думы, и священники, не пожелавшие оставаться под властью красного хама.

Если бы эти люди боялись за свою жизнь, они могли избрать иные, более верные способы самосохранения — спрятаться, переменить фамилию, бежать из родного города, например на занятую немцами Украину. Но они ушли с оружием в руках, ушли под русским флагом, ушли, чтобы бороться, предпочитая честную смерть рабской жизни. Многие из них к тому времени уже потеряли своих близких, растерзанных озверевшими соотечественниками, убитых забывшими присягу солдатами или алчными односельчанами, но все они без исключения понимали, что теряют родину, что на плаху ведут их отечество, что обезумевшая толпа бесчестит Россию. Одни из них сознавали, а другие интуитивно ощущали, что этот уход с высоко поднятой головой в ледяную февральскую вьюгу на страдания и смерть бесконечно нужен России.

«Не стоить подходить с холодной аргументацией политики и стратегии к тому явлению, в котором всё в области духа и творимого подвига. По привольным степям Дона и Кубани ходила Добровольческая армия — малая числом, оборванная, затравленная, окружённая — как символ гонимой России и русской государственности», — говорил впоследствии один из вдохновителей похода, сам и политик и прекрасный стратег — генерал Антон Деникин.

Пройдет немного дней, и поход окрестят Ледяным и назовут «добровольческой Голгофой». О нём сложат стихи и песни. Лучшие русские писатели посвятят ему строки. И главной темой будет добровольное самопожертвование.

«Этот подвиг — уход в ледяные степи, определяемый условным человеческим временем — 9 февраля 1918 года, имеет бессмертный смысл — отсвет Голгофской Жертвы. Этот подвиг роднится с чудеснейшими мигами человеческого мира, когда на весах Совести и Любви взвешивались явления двух порядков: тленного и нетленного, рабства и свободы, бесчестия и чести. Этот подвиг — проявление высокого русского гражданства: в подвиге этом не было ни различия классов, ни возраста, ни пола — всё было равно, едино, всё было — общая жертва жизнью. Ледяной поход длится. Он вечен, как бессмертная душа в людях, — негасимая лампада, теплящаяся Господним Светом», — писал Иван Шмелев. А другой Иван — Бунин, сразу же по следам Ледяного похода, в те дни, когда полки генерала Кутепова, освободив Курск, сражались уже на подступах к Орлу, и окончательной победы ждали к Филиппову заговенью, долго — к Рождеству, отвечал на анкету «Южного Слова» о Добровольческой армии: «Спасение в нас самих, в возврате к Божьему образу и подобию, надежда — на тех, которые этого образа и подобия не утрачивали даже в самые черный дни, — которые, испив до дна весь ужас и всю горечь крестных путей, среди океана человеческой низости, среди звериного рёва: — „Распни Его и дай нам Варраву!“ — перед лицом неслыханного разврата родной земли, встали и пошли жизнью и кровью своей спасать её, и повели за собой лучших ее сынов, лучший цвет русской молодости, дабы звезда, впервые блеснувшая над темнотой и скорбью Ледяного похода, разгоралась всё ярче и ярче — светом незакатным, путеводным и искупляющим несчастную, грешную Русь!»

Всё то, ради чего ушли вьюжной февральской ночью 1918-го в степь первые добровольцы, было утрачено — свободного гражданина России сменил подсоветский раб; почтительного сына отечества, хранящего веру, предания и могилы предков — безродный временщик, глумящийся над святынями родины, втаптывающий в грязь веру отцов и саму память о них. Те же, кто ненавидели новый жестокий и антинародный режим или уничтожались или, волей-неволей, приспосабливались к рабскому существованию, приучались держать язык за зубами, отмалчиваться перед детьми, прятать поглубже в тайники души искру веры. И все больше молодых русских людей, не желая прозябать на задворках жизни в нищете и страхе, а то и обольщаясь энтузиазмом строителей новой жизни, шли на поклон к большевикам, безнадёжно затаптывая, ради карьеры и радостного чувства востребованности молодых сил, свою веру, свою честь, свою память, столь естественную для любого человека гордость предками и столь ценимую порядочными людьми нравственную самоответственность.

Москва не была освобождена ни к Филиппову заговенью, ни к Рождеству 1919-го. Она вообще не была освобождена. Взяв 12 октября Орел, белые не смогли удержаться в нём более нескольких дней. С ноября началось неудержимое отступление Добровольческой армии. Курск, Харьков, Киев, Ростов — один за другим города, с таким напряжением сил освобожденные от большевистского интернационала, вновь оставлялись красным. В марте 1920 был эвакуирован Новороссийск, в ноябре — Крым, а 22 октября 1922-го последняя русская эскадра адмирала Старка под развевающимися Андреевскими флагами и вымпелами покинула Владивосток, уйдя в безбрежье Великого океана. Красный хам победил. Борьба закончилась. Звезда, «блеснувшая над темнотой и скорбью Ледяного похода», разгоревшись было, угасла.

Очень быстро исчезла в России и память о Белой борьбе

Детей учили, что белобандиты были наемниками мирового капитала, корыстными буржуями, желавшими вернуть свои имения, сокровища и власть. Это была ложь, но говорить в СССР иное было равносильно самоубийству. Память о «добровольческой Голгофе» вырывалась с корнем, великий нравственный подвиг белых витязей замалчивался. Но хуже было иное. Искорёженные советчиной души, потерявшие веру в Бога, привыкшие к соглашательству с преступным коммунистическим режимом, растлённые им, не могли вместить в себя белый подвиг отцов, осознать и нравственно пережить его.

Только в Зарубежье, в эмиграции, изгнанные, но «не склонившие в пыль головы» первопоходники и все те, кто присоединились к ним за годы гражданской войны, свято хранили память о России и преумножали ее духовные сокровища, передавали детям неиспорченный русский язык, Православную веру, нравственные основания жизни, исторические предания и седой старины и недавнего прошлого. Но от русской земли изгнанников отделяли две стены — стена политического режима и стена культурной несходности. И если политическая преграда, при Сталине достигшая почти полной непроницаемости, потом стала мало-помалу умаляться, утончаться, чтобы окончательно рухнуть в 1988—1991 гг., то преграда культурная только росла, только укреплялась все прошедшие десятилетия. Сталинский террор, хрущевская оттепель и брежневский застой сформировали подсоветского человека. Связь поколений и времен распалась. Россия, ради спасения которой пошли добровольцы в Ледяной поход, стала для советских людей чужой страной. И дело тут даже не в потере памяти. Хотя историю отечества в СССР изучали и тенденциозно, и фрагментарно, и поверхностно, а родовая память, знание предков, то, что нынче любят именовать «устной историей», была ради преуспеянья в новом советском государстве и из-за исчезновения родителей в молохе карательной системы редуцирована до двух-трех поколений, так что и имена прадедов не всякий мог назвать верно, но хуже было иное.

За годы советской власти в стране произошел негативный нравственный отбор. Советский режим был жесток и несправедлив. Все естественные устремления человека — к личному спасению в уповании веры, к земному счастью в незыблемости семейной жизни, к культурному развитию через свободное обретение знаний и образов прекрасного, к материальному благополучию через законное владение собственностью и честный достойно оплаченный труд — все эти устремления были не просто затруднены, но в корне пресечены советской властью. Вера была запрещена, и верность ей оплачивалась мученической кровью и исповедническими страданиями. Устойчивость семейной жизни была поколеблена до оснований казнями, тюрьмами, ГУЛагом, ссылками, детскими домами. Если даже у высших сановников сталинской банды жены томились в тюрьмах, что говорить о простых людях. Путь к культурному развитию был резко ограничен всевластной и всепроникающей цензурой, тотальной ложью общественных наук, отрубленностью от всего мира «границей на замке». О материальном благополучии нельзя было и помыслить при полном запрете частной собственности, грабеже советской властью всех наследственных имуществ, создании системы рабского подневольного и недооплаченного труда.

Честный, вольнолюбивый, благородный человек не мог смириться с этой системой, с этой бандитской по своей сути властью. Первыми выступили те самые добровольцы из военных организаций Корнилова, Алексеева, депутаты разогнанного Учредительного собрания, Союз защиты Родины и революции. Объединенная их усилиями антибольшевистская Россия 5 лет вела борьбу с интернациональной бандой Ленина и Троцкого — но проиграла. Одни погибли, другие ушли в изгнание. Подавлены были крестьянские и национальные восстания, в крови утоплены выступления верующих, страшным голодом 1921−1922 гг. и 1932−1933 гг. обессилено общество.

Расказачиванье, раскулачиванье уничтожили миллионы лучших земледельцев. Великий террор 1930-х и война 1941−1945 гг. довершили уничтожение тех, кто способен был сопротивляться, объединяться для борьбы за жизнь, честь, свободу и благополучие своё и своих детей. Выжили те, кто были послабее, посговорчивей, кто подчинились законам советского мира и стали «шестёрками» преступного сообщества, помыкаемыми «старшими». Даже те, кто в самом сокровенном уголке души еще таили отвержение человеконенавистнического режима, были сломлены страхом и вынужденной ложью. Их дети уже просто не были научены различению добра и зла. Сознательная коллективная ненависть к «усачу» и его режиму сохранялась после войны, пожалуй, только в ГУЛаге. Те, кто переставали ненавидеть зло большевизма, превращались в соучастников его деяний и уже не были русскими людьми, но и людьми как таковыми, превращаясь в дьяволов во плоти, глушивших водкой остатки в себе образа Божьего.

В жестоких, но точных словах сказал об этом один из лучших поэтов послереволюционной России Георгий Иванов:

«Россия тридцать лет живёт в тюрьме,

На Соловках или на Колыме.

И лишь на Колыме и Соловках

Россия та, что будешь жить в веках.

Всё остальное — планетарный ад,

Проклятый Кремль, злосчастный Сталинград

Заслуживаешь только одного:

Огня, испепеляющего его".

Человек, сформированный советским адом, конечно же, разительно отличался и от своего дореволюционного деда и от своего брата, выросшего в зарубежье. Нравственная искалеченность, духовная одичалость, лагерная уголовная привычка выживать в одиночку, за счет слабого, подмена благородного самоуважения лакейской услужливостью к высшим и чванливостью сатрапа — к низшим и, наконец, икона сатаны в душе — неистребимая привычка врать по поводу и без повода, для красного словца. Остатки благородных чувств, обрывки нравственных принципов сохранялись у одних в большей, у других — в меньшей степени, только как реликты прошлой, нормальной эпохи. Невиданный социальный эксперимент, начатый Лениным, привел к полному разрушению русского общества и глубочайшей деградации подсоветского человека, превратившегося к концу советского режима в человекообразное существо, самоназвавшееся «совком».

«Совку» вовсе не нужен Ледяной поход, ему любы поработители его дедов — Ленин и особенно Сталин. Пятидесятилетие смерти «тараканища» так или иначе отмечает вся страна, и даже президент РФ не постеснялся публично назвать его «великим». Шестидесятилетие «злосчастного» Сталинграда, еще на 45 лет продлившего в России большевицкий строй и оправдавшего его, стало чуть ли не всенародным праздником, хотя победа Гитлера под Сталинградом вряд ли бы принесла русскому народу больше горестей и жертв, чем принёс ему советский режим. Опросы последних лет демонстрируют ясную тенденцию роста симпатий к Сталину и Ленину в российском обществе. Но голос народа вовсе не есть в этом случае глас Божий. Скоре, это — голос душевнобольного или заложника, страдающего Стокгольмским синдромом.

Бесчеловечность тоталитарного советского режима, особенно первой его половины, не может ставиться под сомнение ни одним здравомыслящим человеком, следовательно, люди, положительно оценивающие этот режим, не здравы. Они — больны тяжким недугом советчины. Советская власть нравственно сломала их дедов и отцов, принудила их сотрудничать с кровавым режимом, и болезнь коллаборационизма стала родовой — передаётся теперь из поколения в поколение. Старики не могут переоценить дел своей юности, молодые — отречься от дел дедов и отцов. Зло, которым полна наша история XX века, не проклинается, а замалчивается и всячески умаляется, а то и расцвечивается блудными речами, выставляясь чуть ли не благом для России и ее народа. Сбывается, к сожалению, сбывается пророчество белого воина и поэта Ивана Савина, написавшего в 1925 г.:

«Всё это будет. В горне лет.

И смрад и блуд, царящий ныне,

Расплавятся в обманный свет.

Петля отца не дрогнет в сыне.

И крови нашей страшный грунт

Засеяв ложью, шут нарядный

Увьёт цветами — русский бунт,

Бессмысленный и беспощадный…"

Наш нынешний псевдодемократический, а в действительности олигархический режим латиноамериканского типа — прямое продолжение режима советского. И он ничего общего не имеет ни юридически, ни нравственно с той исторической Россией, ради спасения которой ушли в февральскую вьюгу 1918 г. герои Ледяного похода. Этот режим бесчеловечен, лжив и жесток, как советский, хотя и безмерно слабее его.

Он — третья стадия развития дела Ленина — Сталина (после хрущевско-брежневского «социализма с человеческим лицом»), его безусловная деградация, но это — его деградация, а отнюдь не какое-то новое русское общество или, тем более, не восстановленное старое. Потому-то не оскорбляют нынешних общероссийских и местных правителей статуи Лениных и Дзержинских на площадях городов, имена Свердловых и Войковых в названиях земель и поселков. Потому мои ровесники, люди, добровольно пошедшие на работу в репрессивный аппарат в годы процесса Даниэля — Синявского, политических психбольниц, оккупации Чехословакии, шельмования Бродского и Солженицына, ссылки Сахарова, могут с энтузиазмом избираться на высшие государственные посты, не стыдясь своего чекистского прошлого и не раскаиваясь в нем.

Нам отвратительно видеть самодовольных олигархов, с позволения «демократической» власти грабящих Россию, выкачивающих в западные банки ее богатства, так нужные для развития общества, для образования, здравоохранения, достойной оплаты честного труда, для обороны отечества.

Но нельзя забывать, что грабивший и убивавший ради мировой революции Ленин или превративший всю страну в концлагерь ради могущества своей империи Сталин столь же отвратительны и более ужасны. Мы не должны забывать, что нынешний режим был бы совершенно невозможен в старой России, которая взрывалась бунтами и заговорами от намного меньших бесчинств власти, и он, нынешний режим, утвердился только потому, что Русский лес был вырублен большевиками, да и корни выкорчеваны. Совок, слепленный ГУЛагом, в первую очередь из надсмотрщика, а потом уже и из зэка, готов терпеть нынешних жестоковыйных властителей с той же покорностью и хитрой выслужливостью, с какой сносил он Абакумова, Берию, Дзержинского, Кагановича, Кирова или Ежова. После 70 лет ленинского эксперимента мы стали намного смирнее колумбийцев и покорней бразильцев. И надежды на освобождение народной души почти нет.

Увы, и наша эмиграция, жившая в 1920—1940-е с высоким сознанием миссии возрождения послесоветской России, за долгие семь десятилетий утратила животворящее чувство долга и нравственной ответственности за судьбы отечества. Дети и внуки ушедших в изгнание все реже готовы чувствовать себя «детьми России Великой». «Европейский ласковый плен» перековал души детей и внуков первопоходников столь же решительно, как и застенки Лубянки — оставшихся в России. Русскость сохранялась в Православной вере, в куличах, песнях, в блинах с икрой и сметаной и в бесконечных родословных, но она постепенно уходила из той области сердца, где хранится чувство долга перед незавершенным делом отцов, готовность на подвиг и жертву.

Разве можно сравнить это с движением еврейства в Обетованную землю в XX в. И ведь не через 3, а через 63 поколения возвращались они к могилам предков, о которых память осталась только в Писании да в молитвенных песнях. А у нас еще живы люди, родившиеся до изгнания, на русской земле. 70 лет прошло между Вавилонским пленением Израиля и возвращением при персидском царе Кире евреев к руинам Святого града. И ведь вернулись тогда, как повествует Ездра, 42 360 человек, кроме рабов их и рабынь их, и певцов и певиц… И восстановили храм, и отстроили города и воссоздали страну. А в XX в. — вновь вернулись, и воссоздали Израиль.

А русские рассеянья? Одни брюзжат из-за океана, что не то всё в России, да и Россия не та, другие умиляются — как хорошо стало, можно и в Москву съездить, и дело в России завести и даже недвижимость купить. И не хотят видеть ни те, ни другие, как задыхается в совковости сегодняшняя Россия, как не хватает ей прямого слова, честного бескорыстного дела, жизнеутверждающего примера. Если бы 1 из 100 нынешних русских зарубежья с сознанием миссии и долга вернулся после 1991 г. в Россию, то из более чем 1,5 млн потомков изгнанников таких набралось бы тысяч 15. 15 000 наиболее сознательных, не изломанных советчиной русских людей. Какой бы закваской стали они для всего нашего народа, как оздоровили бы его душу, экономический, политический, религиозный климат в России! Какой бы центр кристаллизации добрых сил из самого подсоветского народа создали! Но — нет. Когда рухнул железный занавес, вернулись в Россию единицы, а в общественно-политический процесс включились и вовсе «два с половиной человека» из зарубежья. Не стала русская эмиграция Новым Израилем, не вернулась она на землю предков, не выкорчевала ее тернии и волчцы, не показала решимость проливать пот и кровь, защищая и восстанавливая из руин древние святыни, как показывали весь XX в. и ныне показывают каждодневно сотни тысяч молодых израильтян, вчерашних американцев, французов, немцев, русских…

Мы не должны ждать чуда

Чудо, как известно, бывает «по вере». Возродим же ту веру, которую имели наши деды, все равно, по крови или по духу. Веру в Россию, веру в бесценность жертвенного подвига, веру в то, что ты волен только в себе, а не в других, но в своем выборе ты волен и ответственен за выбор этот перед Тем, Кто создал тебя и призвал тебя к Себе еще в материнской утробе.

Глубоко под смрадной ложью советчины лежит в каждом выросшем в России добрая земля, готовая принять семя веры. Наши предки разрыхлили ее своей молитвой, своей любовью, своим честным трудом. Когда исчез невыносимый гнет коммунистического государства, как потянулись к своему прошлому и к вере отцов миллионы русских людей. Душа инстинктивно ищет правды и добра, хотя советская привычка вновь и вновь соблазняет ее скорыми выгодами ото лжи, подлости, обмана. Хранится в сокровенных глубинах сердец добрая почва старой Руси и у людей русского зарубежья, даже у молодых, у эмигрантов в четвертом поколении, даже у тех, кто почти и не говорит по-русски, хранится, несмотря на все соблазны «ласкового плена», хранится — и зовёт вернуться в Россию. Не заглушим же её голос!

Лишь духовным самоочищением бывших подсоветских людей и осознанием нравственной ответственности русскими зарубежья за белый подвиг отцов, лишь объединением двух этих, пусть и слабых, но жертвенных усилий сможет возродиться Россия.

«Ночь с 9-го на 10 февраля 1918 года. Ростов погружен в темноту. В домах не видно света. Город мёртв; на улицах редкие куда-то пробегающие люди. Холодный ветер, несущий сухой снег и городскую пыль. Кое-где раздаются ружейные выстрелы, и они кажутся зловещими. Только на углу Таганрогского проспекта и Садовой улицы оживление: там собрались небольшие колонны войск, всего, может быть, человек до 500… Собравшиеся люди, не желающие укрыться от непогоды в больших, тёплых уютных домах, не желающие скрыться от ожидаемого врага за кирпичными стенами, кажутся обречёнными. Но эти люди сделали вызов и страшной ночи, и зимней непогоде, и надвигающейся опасности. Они сделали его сознательно и с целью».

Звезда Ледяного похода — потухла ли она, закатилась ли? Да, не освободили герои-добровольцы Россию, но они дали пример, самый может быть замечательный во всей русской истории. Пример самоорганизации на добро, пример свободного жертвенного подвига. Как ни велик подвиг солдата на обычной войне, под тем же, например, Сталинградом, все же подвиг этот не вполне вольный. За ним и мобилизация, и присяга, и трибунал. За ним мощь государства, требующего от своих детей исполнения воинского долга. Иное дело Ледяной поход, да и всё почти Белое движение. В нем — подвиг чистой, вольной жертвы, сознательный разрыв с уютной обыденностью. Упразднилась присяга, рухнула старая Россия, не было больше ни фронта, ни тыла, ни «доблестных союзников», ни «коварного врага». Царь был в узилище, Учредительное собрание разогнано. За приказами Алексеева и Корнилова было не больше власти, чем за криком уличного разносчика газет. И ушедшие в Ледяной поход повиновались не принуждению, но исключительно внутреннему долгу, следовали той присяге, которую давали они своей совести, Богу, могилам отцов.

«Не выдаст моя кобылица,

Не лопнет подпруга седла.

Дымится в Задонье, курится

Седая февральская мгла.

Встаёт за могилой могила,

Темнеет калмыцкая твердь,

И где-то правее — Корнилов,

В метелях идущий на смерть…"

— вспоминал свою молодость казак-первопоходник Николай Туроверов.

И если нам дорого будущее нашей страны, когда-то великой и славной, а ныне лежащей на позорище и расхищение всему миру, мы должны суметь сделать то, что сделали они, эти 3683 человека, вышедшие в ночь ледяной задонской степи 85 лет назад. Мы должны суметь объединиться на добро, сколь бы малоперспективным с точки зрения политики и стратегии ни было наше устремление. «Не в силе Бог, а в правде». И если не сможем мы встать за правду, всегда требующую жертвы, не постыдимся казаться наивными и смешными чудаками в этом мире, полном корысти, цинизма и себялюбия, — не возродится матушка Россия.

Подвиг тех, лучших граждан России, имена которых золотом будут когда-нибудь начертаны на мраморных досках, бесконечно выше нашего. Даже и сравнивать стыдно, и всё же мы должны помнить, что они, первопоходники, нам завещали победу — победу чести, веры, добра и самоотверженной любви, которые одни вернут нас из далекой страны в бесконечно желанные отчие объятья.

«Ледяной поход длится. Он вечен, как бессмертная душа в людях…»

Посев. 2003. N 6.