 |
| РИА Новости | Виктор Литовкин | 20.04.2005 |
И этот день, как ни странно, не 26 сентября 1943 года, когда он чуть не погиб, форсируя на утлой лодочке вместе со своими однополчанами под непрерывной фашистской бомбежкой стонущий от разрывов и поднятых ими водяных валов могучий Днепр. А потом, буквально вцепившись зубами в крохотный Лютежский плацдарм на правом берегу реки, корректировал огонь своей артиллерии. Шаг за шагом помогал бойцам 38-й армии расширять захваченный у врага кусочек родной украинской земли, все ближе и ближе продвигаясь к любимому Киеву. На том плацдарме он едва не был заживо похоронен песчаной шапкой, взметнувшейся ввысь от разорвавшегося рядом и контузившего его снаряда.
Но тот день, когда его полуживого боевые товарищи выкопали из-под песка, дали глотнуть спирта, привели в чувство и дали понять, что с ним все в порядке, не стал для него самым памятным на войне. И даже не тот майский день сорок пятого, когда недалеко от Праги он с отделением автоматчиков, всего-то десяток человек, вооруженных ППШ и гранатами, сумел без одного выстрела взять в плен целый немецкий воинский эшелон — полторы тысячи до зубов вооруженных фашистов. И, конечно же, не 17 января сорок четвертого года, когда его с ординарцем Иваном Черных выбросило из мотоцикла после попадания в машину стальной «болванки», выпущенной по ним из немецкого «Фердинанда».
Они тогда по приказанию командарма 38-й генерала Москаленко помчались выручать попавшую в окружение под Винницей мотострелковую бригаду, проскочили под носом у немцев через пелену снега, что заметал пригорок перед городом. Но на обратном пути этот фокус им уже не удался. Фашистские «самоходчики» оказались бдительными и не промахнулись.
Повезло еще, что стреляли не осколочным, а обыкновенной стальной «болванкой», но все равно — Иван Черных после того попадания снаряда в мотоцикл остался без ноги. А у Рябчука до сих пор на непогоду ноют ноги, порванные разлетевшимся металлом машины.
И все же самым памятным днем той войны для Виктора Дмитриевича Рябчука стало осеннее утро сорок третьего года, когда он на дороге из Василькова до Киева нашел бредущую пешком к родному дому свою маму — Ольгу Григорьевну. Он и сегодня, став отцом двух взрослых сыновей, дедушкой трех замечательных внуков и прадедушкой любимой правнучки, не может без волнения вспоминать то чувство, когда из кабины своей фронтовой полуторки увидел или узнал, а, скорее, прочувствовал сердцем, что вот эта стоящая в разбитых старых сапогах на обочине киевского шляха женщина с двумя белыми козочками и есть его мама. В выцветшей кацавейке, повязанная старым серым шерстяным платком. Ридна маты его, как до сих пор звучат эти слова на украинском в песне Софии Ротару.
Командир батареи 811-го Киевского отдельного разведывательного дивизиона 38-й армии старший лейтенант Рябчук ворвался на Крещатик 6 ноября 1943 года, пожалуй, самым первым. В раннее утро того самого дня, который потом станет официальной датой освобождения столицы Украины от немецко-фашистских захватчиков.
Киев еще горел после массированной артподготовки с Лютежского плацдарма, после воздушных ударов советской штурмовой авиации, от поджогов и подрывов отступающих в панике фашистских войск. В Доме Обороны, что стоял на углу главного проспекта города и где до войны Витя Рябчук закончил 13-ю артиллерийскую спецшколу и получил значок «Ворошиловского стрелка», еще гудело пламя. Из окон здания шел густой черный дым, и сыпались на улицу искры, закрывая грязной пеленой все пространство перед машиной. Но офицер не обращал на это никакого внимания.
-Дуй вперед! — приказал он своему водителю.
Они выскочили на Крещатик, и Виктор не поверил своим глазам, — красавца-проспекта, самой главной улицы его жизни, словно никогда и не было. Только руины, руины и руины. Груды разбитых кирпичей, осыпавшейся и почерневшей от гари штукатурки. Грязь, цемент и крошево стекол под колесами. Рытвины и воронки от разорвавшихся снарядов. Ему много приходилось видеть подобное за два года войны, но встретить таким свой Крещатик он не ожидал. А полуторка, заваливаясь то на один, то на другой бок, несла их дальше — к Красноармейской улице, 5. К его родному дому. Но и своей двухэтажки, стоявшей в глубине двора, Рябчук тоже не увидел. Только обгорелый каркас и высокая печная труба, которую почему-то пощадили снаряды.
Спросить, что здесь произошло, где его родители — отец и мать было не у кого. Да и некогда. Продолжался бой, и ему нужно было быть на передовой, руководить своими артиллерийскими разведчиками. Виктор наклонился к земле, поднял головешку, еще обжигавшую ладонь непрошедшим жаром, и вывел на остатках уцелевшей стены: «Был дома в 5.00 6.11.43. Старший лейтенант Рябчук». Чуточку подумал и дописал внизу номер своей полевой почты. Кто-нибудь обязательно вернется на это место. Сообщит о нем родителям или напишет ему сам.
Через несколько дней Виктор Рябчук получил первую весточку от друзей. Его отец, Дмитрий Иванович, которого он не видел с мая 1941 года, когда уехал в Ленинград поступать в ЛАУ-3, артиллерийское училище, после освобождения центральных областей Украины пошел служить в Красную Армию и стал главным хирургом полевого госпиталя. Как оказалось, этот госпиталь находился в те дни совсем недалеко от Киева, в селе Заболочье под Житомиром, в полосе наступления 18-й армии, где и служил отец. Старший лейтенант бросился к начальству, отпросился на полдня в отпуск «по семейным обстоятельствам» и «взнуздал» свою полуторку.
Два часа бешенной езды по разбитому Брест-Литовскому тракту, и он — в Заболочье. Вот и здание местной школы, где, как ему сказали, находится полевой госпиталь. Вошел в него. В нос ударил спертый воздух карболки и лекарств. В коридоре мыла полы санитарка.
-Где тут у вас главный хирург? — спросил ее Виктор.
-Он у нас очень строгий, — улыбнулась ему девушка.- Не разрешает отрывать от работы. А кто нарушит приказ, тому не поздоровится…
-Это мой отец, — сказал он.
-Тем более вам нагорит, — рассмеялась санитарка, но все же повела его к хирургической.
Он увидел отца со спины, тот стоял над столом в окружении медсестер и что-то делал, невидимое старшему лейтенанту. Может, кого-то резал или зашивал.
-Дмитрий Иванович, — крикнула в раскрытую дверь девушка. — Пришел ваш сын.
И тут же она испугано шмыгнула куда-то в сторону. Вслед ей раздался густой мужской бас и крепкие нецензурные выражения, которые, видимо, должны были выражать крайнее недовольство хирурга от того, что его кто-то «дурацкими шутками» отрывает от дела. Прошла еще минута-другая, вдруг врач развернулся всем телом к двери, медленно вышел из нее, стянул со лба белую медицинскую шапочку, с лица — марлевую повязку и уставился на сына немигающим тяжелым взглядом. Потом, как сомнамбула, достал из кармана трубку, набил ее табаком, зажег спичку, пытаясь от нее прикурить, но так и не опустил огонек в табак. Он тихо догорал в его пальцах.
Виктор тоже стоял, глядя на отца, неподвижно, как соляной столб. И только, когда спичка, обожгла отцовские пальцы, и он опять выругался от досады, они вдруг очнулись — бросились друг другу в объятья.
Потом сидели за столом, глушили медицинский спирт, закусывали салом и долго-долго говорили. Обо всем на свете. Виктор был единственным сыном у родителей, и они, оставшись в оккупации, ничего о нем не знали. О том, как его сначала не приняли в артиллерийское училище — не сгибалась после перелома левая рука, что было тогда недопустимо для строевого офицера, и он вынужден был перейти через дорогу и отдать документы в Военно-медицинскую академию. Но проучился в ней три дня, а когда началась война, забрал документы из академии и опять перешел улицу назад, в артиллерийские училище — оттуда, знал он, на фронт уйдет намного быстрее.
Он, выпускник Киевской артиллерийской спецшколы и снайпер, действительно оказался на фронте очень быстро. Уже в августе под Псковом вылавливал в лесах немецких парашютистов, которые сеяли панику на окрестные деревни и тылы обороняющихся на Ленинградском направлении войск. Потом его, как и других «спецшкольников», отозвали с фронта и отправили учиться в Кострому. Трехлетний курс артиллерийского училища они прошли за три месяца, и опять на войну. С февраля сорок второго он — на Воронежском фронте, в штабе 60-й армии генерала Ивана Черняховского. Потом переведен в 38-ю армию генерала Кирилла Москаленко. С ней участвовал в Воронежско-Касторненской операции, корректировал действие артиллерии на самом западном выступе Курской дуги. Затем прошел с боями Сумы, Ромны, Прилуки, форсировал Днепр, «сидел» на Лютежском плацдарме и освобождал Киев. Расписался на стене их несуществующего общего дома.
О том, что их дом сгорел, отец знал. Знал он и о том, что мама Виктора уехала из Киева в «местную» эвакуацию — в городок Васильков, что в 38 километрах от столицы. Там проще было пережить все трудности войны, да и никто из тамошних не знал, что она — врач. И, хотя Ольга Григорьевна — гинеколог, все равно фашисты могли бы заставить ее работать в своем госпитале, от чего потом никогда не отмоешься. Адрес женщины, у которой мама жила, у отца был. Он записал его Виктору.
Старший лейтенант вернулся в Киев, в свой разведдивизион, доложил командарму о прибытии из «отпуска» и попросил еще несколько часов, чтобы найти мать. Генерал Москаленко не пожадничал. Тем более, что армия после взятия Киева получила право на небольшой отдых, а найти мать для каждого человека было святым. Виктор Рябчук помчался Васильков.
Но, увы, по тому адресу, что сообщил ему отец, мамы уже не было. Соседи сказали, что она вместе с другой женщиной, у которой были две беленькие козочки, пошли пешком в Киев. Всего часа два назад. Старший лейтенант опять развернул полуторку на Киевское шоссе. Как он не увидел маму, когда мчался в Васильков, понять не мог. Может, потому что ехал слишком быстро. А на такой скорости в потоке людей, которые идут вдоль дороги, разве кого узнаешь?
Назад он не тропился. Вглядывался в каждую женщину, что понуро шла по кювету вдоль дороги, где тащились запряженные волами подводы, ехали куда-то на лошадях верховые, гудели фронтовые машины со снарядами в кузове, с пополнением для фронта. Два года в оккупации — страшное время, мама могла необратимо измениться, как изменились очень многие люди, кого он знал и о ком он слышал. Он боялся, что не узнает ее. Со спины разве кого различишь? А еще хуже, если кто-то решил ей и другой женщине помочь, подсадил в воз или в машину. Как потом их можно найти? Но животных-то в машину или в воз вряд ли кто посадит, думал он. Не исключено, что они все-таки идут пешком, как и все остальные.
Старший лейтенант Рябчук искал глазами белых коз. Только они, как самая запоминающаяся примета, и могли помочь ему найти маму. Он увидел ее через час или больше своего пути. Нет, не увидел, — узнал. Скорее, почувствовал сердцем. Она стояла в полуобороте к дороге, устало опираясь на палку, и ждала, когда ее попутчица покормит коз, которые вдруг нашли на обочине еще не до конца сбросивших листву несколько березок.
Он спрыгнул с подножки и побежал к ней, крича на бегу:
-Мама! Мама! Мама!
Подхватил ее обессиленную от счастья на руки и долго-долго стоял так, прижимая к груди самого дорогого для него человека, и плакал. Первый и последний раз за всю войну.
…Генерал-майор Виктор Рябчук, точнее, капитан Рябчук после войны с отличием закончил Военную академию имени Дзержинского, а служить поехал в Туркестанский военный округ, где десять лет не вылезал из полигонов в Оше, Чирчике, Термезе, Кушке, Самарканде… Потом закончил адъюнктуру еще одной академии — общевойсковой имени Фрунзе. Защитил кандидатскую диссертацию, стал старшим преподавателем кафедры оперативного искусства. Через несколько лет защитил докторскую. Возглавил кафедру управления войсками и службы штабов. В 1987 году ушел в отставку, но продолжает трудиться. И в Общевойсковой академии, и в Академии военных наук. Он — член ее президиума, лауреат четырех научных премий, автор более 190 научных работ, крохотная толика которых смогла появиться в открытой печати.
Родную Украину Виктор Дмитриевич не забывает. Там живет много его друзей, учеников, сослуживцев. Практически все нынешние украинские генералы считают его своим учителем. Он их тоже не забывает. Каждый год бывает в Киеве. Вот и на 60-летии освобождения столицы Украины от фашистских захватчиков он был в родном городе, шел по Крещатику в парадной колонне ветеранов Великой Отечественной.
А когда Рябчуку удается опять проехать по трассе от Василькова до Киева, у него всегда щемит сердце, и к глазам подкатываются предательские слезы. Он вспоминает осенний день сорок третьего, свою маму, закутанную в старый серый шерстяной платок, и двух белых козочек, которые помогли ему найти на фронтовой дороге самого родного человека.
Это был его самый счастливый день великой войны.
