«…Без всякой нужды мы поехали все в Лондон. На улицах,
на бирже, в трактирах только и речи было о смерти Николая; я не видал ни одного
человека, который бы не легче дышал, узнавши, что это бельмо снято с глаз
человечества, и не радовался бы, что этот тяжелый тиран в ботфортах наконец
зачислен по химии.
В воскресенье дом мой был полон с утра; французские,
польские рефюжье (refugie (франц.) — скрывающийся, беженец. — А.Б.), немцы,
итальянцы, даже английские знакомые приходили, уходили с сияющими
лицами…»
А.И. ГЕРЦЕН, «Былое и думы».
«22 февраля большинство
офицеров полка собрались на вечер у полковника Самсонова… Вдруг в залу входит
адъютант штаба дивизии капитан Веревкин и спрашивает командира полка. Граф
Баранов немедленно вышел с ним в соседнюю комнату, откуда уже более не возвращался, а полковник Самсонов, бледный, встревоженный, вошел в залу и прерывистым шепотом объявил:
— L'Empereur est mort… (Император
умер…)
Известие это до того ошеломило офицеров, что все
моментально разбежались по своим углам, с трудом удерживая рыдания. Лишь поздно
вечером начали собираться вновь, офицеры хотели излить один другому свое горе,
хотели сговориться, что и как теперь делать, но слезы прерывали всякие
разговоры…»
«Преображенцы» (М., Воениздат, 2000).
Полтора века назад в России завершилась
почти что шестидесятилетняя «Павловская» эпоха, начавшаяся 6 ноября (здесь и далее — даты ст. стиля. — А.Б.) 1796 года, когда в России навсегда прекратилось
женское правление и прадедовский трон занял император Павел. Он попытался
строить государственную политику в соответствии с национальными интересами
России, однако столь дерзкое стремление стоило государю жизни. «В дворцовой
революции 12 марта всего прискорбнее, всего ненавистнее для Русского то, что ее произвела не пламенная любовь к отечеству, не желание спасти граждан от тиранства; ее произвело личное мщение и золото Англии», — писал Александр
Воейков, некогда известный сатирик и журналист. Созвучно с этим и утверждение
Владимира Томсинова, автора книги «Аракчеев», изданной в серии «ЖЗЛ»: «Англия с давних пор имела в России свою опору в среде аристократии — целую группировку
весьма влиятельных при императорском дворе англофилов. По некоторым данным,
англофильство этой части русской аристократии регулярно стимулировалось
солидными финансовыми вливаниями».
12 марта
1801 года на окровавленный трон взошел старший сын убиенного императора
Александр Павлович. Новый государь поспешил восстановить с британской монархией
добрососедские — говорим так, учитывая смежные интересы держав, — отношения.
Зато внутренняя политика Александра I хотя и не сразу, но постепенно, была
созвучна политике Павла I, разного рода «либерализм» отнюдь не приветствовавшего… Но главное — это сохранение в войсках так называемого
гатчинского духа, то есть некой парадной традиции, ставившейся превыше всего.
Уровень подготовки воинских частей определялся по их внешнему виду, по
«фрунтовому образованию, то есть строевой
слаженности.
Критики Павла I почему-то
забывают, что в конце XVIII — начале XIX столетия „фрунтомания“ была наиболее
оправданна. Например, выдержать кавалерийскую атаку было способно только
вымуштрованное до автоматизма пехотное подразделение. Если в батальонном каре,
состоявшем более чем из полутысячи человек, оплошают хотя бы двое или трое, то фронт его будет прорван и все подразделение смято… С улучшением качества
стрелкового и артиллерийского вооружения необходимость синхронных строевых
действий постепенно отходила в прошлое, однако уж больно она полюбилась
российским государям. Хотя тому есть вполне обоснованное объяснение. На протяжении всего XVIII столетия порядок престолонаследия в России определяла
своевольная гвардия, а потому наши правители ее побаивались и старались
приструнить и обуздать порой даже в ущерб интересам обеспечения
обороноспособности государства.
Наследником
императора Павла считался его старший сын — великий князь Александр. Второму
своему внуку, многозначительно нареченному Константином, Екатерина II прочила
престол Византийской империи. Между тем, когда великий князь Константин Павлович
вернулся из Альпийского похода, то манифестом от 20 октября 1799 года император
Павел I объявил: „Видя с сердечным наслаждением… отличные подвиги храбрости и примерное мужество, которое во всем продолжении нынешней кампании… жалуем ему
титул цесаревича“. Если учесть, что этот титул присваивался лишь „Особе, которая
действительно в то время наследником престола назначена“, то таким образом
Константин был поставлен выше своего старшего брата… Много запутанного в истории Романовской династии!
Великий
князь Николай Павлович был моложе старшего брата на 19 лет, он, как поначалу
планировала его мать, вдовствующая императрица Мария Федоровна, должен был
получить „гуманитарное“ образование либо за границей, либо во вновь учрежденном
Царскосельском лицее. Сбыться этим планам помешали события в Европе, война 1812
года и государь Александр Павлович, который решил дать своим братьям Николаю и Михаилу чисто военное образование… Кстати, по вступлении на престол император
Павел назначил четырехмесячного Николая шефом лейб-гвардии Конного полка, а в 1800-м великий князь „поменялся“ с братом Константином и принял Измайловский
полк; в 1817 году он стал еще и шефом лейб-гвардии Саперного батальона — следует
заметить, что Николай был очень подготовленным и толковым военным инженером.
Если изначально это были для него почетные должности, то впоследствии великий
князь добросовестно исполнял свои шефские обязанности. Свидетельство тому можно
найти в записках генерал-лейтенанта Владимира Ивановича Фелькнера, служившего в 1825 году в чине прапорщика гвардии: „Первое чувство удивления… сменилось
чувством радости, когда мы узнали, что великий князь Николай Павлович,
генерал-инспектор по инженерной части, шеф лейб-гвардии Саперного батальона,
которого все чины от командира до последнего солдата искренне любили и были
беспредельно преданны, сделался нашим императором. Он также сердечно любил своих
саперов, неутомимо занимался их фронтовым и инженерным образованием, как
отец-командир входил в их нужды и гордился их успехами как своим
созданием“.
Но, как известно, далеко не каждый
хороший полковой командир может столь же успешно командовать соединением… 29 августа 1815 года на смотре русских войск во французском городе Вертю Николай
Павлович „дебютировал“ в роли бригадного командира 3-й гренадерской дивизии; 3 июля 1817 года он был назначен генерал-инспектором по инженерной части; 27 июля
1818 года принял 2-ю бригаду 1-й гвардейской пехотной дивизии; а в 1825 году —
2-ю гвардейскую дивизию.
Как писал по этому
поводу биограф Николая Павловича, „в своем командовании, по общим отзывам, он придерживался тех же начал по преимуществу фронтовой выучки, которые возобладали
к этому времени в нашей армии и которые вызывали резкое на себя нарекание со стороны боевых генералов Александровского времени“. К этому следует добавить,
что великий князь был излишне резок и недостаточно сдержан даже с теми
офицерами, которые в отличие от него изрядно понюхали пороху в 1812
году.
В качестве иллюстрации к сказанному можно
взять две известные в свое время истории, изложенные Я.А. Гординым в книге
„Мятеж реформаторов“: „Когда в 1820 году пятьдесят два офицера Измайловского
полка решили уйти в отставку из-за грубости Николая Павловича, то дело было с трудом улажено отнюдь не извинениями… Когда в 1822 году в Вильне Николай…
перед строем лейб-гвардии Егерского полка кричал капитану Норову: „Я вас в бараний рог согну!“, оскорбив тем самым полк, то дело кончилось… отставками и переводами в армию“. Очевидно, сказывался бешеный папенькин нрав. Это, кстати,
было одной из причин того, что 14 декабря 1825 года гвардейские солдаты на Сенатской площади кричали: „Хотим
Константина!“
Но вот, кстати, что писал в своих
записках сам Николай: „…Служба шла везде совершенно иначе, чем слышал волю
моего государя, чем сам полагал, разумел ее, ибо правила оной были в нас твердо
влиты. Я начал взыскивать, но взыскивал один, ибо что я по долгу службы порочил,
дозволялось везде даже моими начальниками. Положение было самое трудное;
действовать иначе было противно моей совести и долгу; но сим я явно ставил и начальников, и подчиненных против себя, тем более что меня не знали и многие или
не понимали или не хотели
понимать“.
…14 декабря 1825 года
Николай Павлович вступил на престол под грохот орудий на Сенатской площади,
а 18 февраля 1855-го ушел в небытие под пушечную пальбу на бастионах осажденного
Севастополя…
Восстание декабристов явилось
темным пятном, омрачившим все Николаевское царствование. Если учесть, что
мятежники руководствовались не абстрактными, как это принято считать,
либеральными идеями, но выступали против антинациональной, антипатриотической
политики Александра I, то многие из них могли бы стать достойными сотрудниками
(вдумайтесь в исконное значение этого слова!) нового государя. Впрочем, многие
ведь и стали: в известном „Алфавите членам бывших злоумышленных тайных обществ и лицам, прикосновенным к делу…“ значатся будущие управляющий III отделением
генерал от кавалерии Леонтий Дубельт, Оренбургский и Самарский
генерал-губернатор граф Василий Перовский, сенатор Владимир Пестель — брат
казненного вождя Южного общества, Казанский военный губернатор генерал от инфантерии Сергей Шипов и многие иные видные государственные
деятели.
Достаточно неожиданно для всей империи
став государем — в историю потаенного завещания и междуцарствия мы сейчас
входить не будем — Николай I продолжал „Павловскую традицию“: „фрунтомания“ в армии, борьба с „либерализмом“ в России (впрочем, и за ее пределами государь
„либералов“ не жаловал), обеспечение ее национальных интересов в Европе.
Хотя в советской историографии
тридцатилетнее Николаевское время принято было считать царством мракобесия и стагнации общественной мысли, но это был блистательнейший период российской
истории. Именно тогда в полной мере проявился талант А.С. Пушкина, творили Н.В.
Гоголь и М.Ю. Лермонтов, композитор М.И. Глинка, заявили о себе Ф.М.
Достоевский, граф Л.Н. Толстой, И.С. Тургенев, И.А. Гончаров, А.Н. Островский…
При Николае Санкт-Петербург украсился Исаакиевским собором, Аничковым мостом,
Мариинским дворцом, Александринским театром, Москва — зданиями Большого
Кремлевского дворца и Оружейной палаты, Россию пересекли первые железные
дороги… Империя процветала, но вот общественной мысли в России приходилось
несладко. Было фактически выдумано „дело Петрашевского“, а бонвивана, любителя
хорошо пожить Герцена буквально сделали диссидентом и заставили остаться за границей. Можно рассказать про нелепости цензуры. Можно, кстати, припомнить
отзыв государя на „Героя нашего времени“ (он приведен в прекрасной книге Юрия
Беличенко „Лета Лермонтова“): „…я дочитал до конца Героя и нахожу вторую часть
отвратительной, вполне достойной быть в моде. Это то же самое изображение
презренных и невероятных характеров, какие встречаются в нынешних иностранных
романах. Такими романами портят нравы и ожесточают характер… Какой же это
может дать результат? Презрение или ненависть к человечеству! Но это ли цель
нашего существования на земле?“
Оставив без
комментария весь этот отрывок, скажу, что две последние фразы весьма
примечательны и далеко не каждый российский правитель мог бы чистосердечно
сказать такое.
Несколько ниже Николай Павлович
писал следующее: „Характер капитана набросан удачно. Приступая к повести, я надеялся и радовался тому, что он-то и будет героем наших дней, потому что в этом разряде людей встречаются куда более настоящие, чем те, которых так
неразборчиво награждают этим эпитетом. Несомненно, Кавказский корпус насчитывает
их немало, но редко кто умеет их разглядеть“.
Кажется, что Николай I сам
чувствовал себя этаким Максим Максимычем, старым служакой. Это накладывало
отпечаток не только на его мышление и поведение — он нередко бывал милостив с нижними чинами, обер-офицерами, кадеты вообще его обожали и утаскивали у него
носовые платки, перчатки, даже пуговицы, чтобы сохранить на всю жизнь, — но и на
весь стиль жизни. Известно, что полновластный хозяин земли Русской спал на походной железной кровати, накрывшись шинелью. „Шинель он носил всегда довольно
старенькую, со многими заплатами на подкладке и полинявшую сверху“, —
свидетельствует воспитанник Инженерного училища Александр Эвальд. Кстати,
подобной простотой отличались также Петр Великий и И.В.
Сталин…
Такой вот образец „казарменных
нравов“ — строгих, но по сути своей справедливых император постарался установить
по всей России. Есть законы, их и выполняйте. Служите честно, не умствуйте
лишнее — и вам воздастся. Примерно
так.
„Никогда этот человек не испытал тени
сомнения в своей власти или в законности ее. Он верил в нее со слепой верою
фанатика, а ту безусловную пассивную покорность, которой требовал он от своего
народа, он первый сам проявлял по отношению к идеалу, который считал себя
призванным воплотить в своей личности, идеалу избранника Божьей власти,
носителем которой он себя считал на земле. Его самодержавие милостию Божией было
для него догматом и предметом поклонения…“ — писала фрейлина Анна Федоровна
Тютчева, дочь поэта.
Да, недаром появилась
тогда злая эпиграмма:
Стоит народ,
разинув рот.
Велят: „Кричи „ура!“,
народ!“
Кричат:
„Ура!
Нас драть
пора!“
И бьют ослов без лишних
слов. В последующие времена „ура!“
заменилось известным „единодушно поддерживаем и одобряем!“.
И еще одно замечание Тютчевой:
„Повсюду вокруг него в Европе под веянием новых идей зарождался новый мир, но этот мир индивидуальной свободы и свободного индивидуализма представлялся ему во всех своих проявлениях лишь преступной и чудовищной ересью, которую он призван
был побороть, подавить, искоренить во что бы то ни стало, и он преследовал ее не только без угрызения совести, но со спокойным и пламенным сознанием исполненного
долга“.
Звучит красиво: „мир индивидуальной
свободы и свободного индивидуализма“. На деле же чаще всего получается так, что
индивидуум пользуется благами свободы за счет другого… Под индивидуумом в данном случае имеется в виду не только отдельная личность, но и государства.
14 сентября 1815 года, в Париже, австрийский и российский императоры и прусский король подписали договор
Священного союза, призванного хранить мир, тишину и спокойствие в Европе, а также бороться с „либерализмом“. В результате, как расценил историк Русской
армии А.А. Керсновский, „в период с 1815 года по 1853 год… Россия не имела
собственной политики, добровольно отказавшись во имя чуждых ей мистических
тезисов и отвлеченной идеологии от своих национальных интересов, своих
великодержавных традиций“.
Это не совсем точно
— если Александр I действительно подчинил всю политику России идеям Священного
союза, то его брат успешно продолжал имперскую политику на Востоке. В результате
войны с Персией в 1826 — 1828 годах к России отошли Эриванское и Нахичеванское
ханства; после войны с Турцией в 1828 — 1829 годах Россия получила устье Дуная и восточное побережье Черного моря; в 1832 году был наведен порядок в мятежной
Польше…
Впрочем, главное тут другое: если в начале и в конце XIX века Европа являла собой кипящий котел, то с 1815 по 1853
год, время существования Священного союза, на континенте было достаточно тихо.
Революции, подобные Венгерской в 1849 году, подавлялись совместными усилиями
союзников. „Паситесь, мирные народы!“ — сказал великий русский поэт, и европейские народы действительно „паслись“ бы в тишине и спокойствии, если бы не пресловутый „свободный индивидуализм“ их правителей и политиков. Однако Великая
Россия соблюдала букву договора, и ее царь, „тиран в ботфортах“, срывал планы
тех, кто желал за счет соседей расширить свои пределы и возможности. Отсюда,
можно сказать, и происходят последующие события, начавшиеся подлой агрессией
недавних наших союзников в 1854
году.
„Показателем высокой доблести русских
войск в эту войну служит отсутствие трофеев у неприятеля. Альма, Инкерман,
Черная — жестокие поражения, но врагу здесь не отдано ни одного знамени, ни одной пушки. За всю кампанию в полевых боях нами потеряно лишь 6 орудий — в неудачном деле у Евпатории, захвачено же одно знамя и 11 орудий“, — писал А.А.
Керсновский.
Восточную войну проиграла не армия, а государственная власть. Она вскрыла все недостатки „Павловской
системы“, прежде всего бюрократического правления, отсталого хозяйствования и,
разумеется, практики военного строительства… Впрочем, об этом мы поговорим в другой раз, обращаясь к реформам Александра II, преобразившим Россию не на словах, а на деле, но, к сожалению,
незавершенным.
…9 февраля 1855 года
Николай Павлович, болевший гриппом, направился в манеж, чтобы напутствовать
маршевые батальоны л.-гв. Измайловского и л.-гв. Егерского полков. Одет был
государь легко, так что болезнь еще более усилилась, однако на следующий день он также провожал батальоны л.-гв. Преображенского и л.-гв. Семеновского полков…
Запущенная болезнь привела императора к смерти. Однако есть версия, что, узрев
печальный финал своего правления, он сам принял яд. Но ведь Николай Павлович был
убежденным христианином…
„Я Николая I ставлю
выше Петра I, — сказал митрополит Платон Киевский. — Для него неизмеримо дороже
были православная вера и священные заветы нашей истории, чем для Петра…
Великий и гениальный преобразователь России рубил на древе жизни Русского народа
не одни посохшие сучки или негодные поросли, но подчас и самые здоровые и сильные ветви; не только рубил, но и хотел всецело напитать это росшее целые
века дерево чужими соками… Император Николай Павлович всем сердцем был предан
всему чистокровному Русскому, и в особенности тому, что стоит во главе и в основании Русского народа и царства, — Православной вере. То был истинно
православный, глубоко верующий русский царь, и едва ли наша история может
указать другого подобного ему в этом
отношении“.
…"На берегу Темзы играли
мальчишки; я подозвал их к решетке и сказал им, что мы празднуем смерть их и нашего врага, бросил им на пиво и конфеты целую горсть мелкого серебра. „Уре!
Уре! — кричали мальчишки, — Impernikel is dead! Impernikel is dead!“
(Имперникель умер!) Гости стали им тоже бросать секспенсы и трипенсы…» —
писал А.И. Герцен.
Предполагал ли выдающийся
русский демократ, что такая же позорная вакханалия творилась во многих
европейских дворцах и салонах? Николай I, этот «Дон Кихот самодержавия», как
назвала его Тютчева, один из самых противоречивых российских правителей, умер,
и, значит, ничто уже не мешало новой перекройке границ. Вскоре, в 1859 году,
началась война Франции и Пьемонта с Австрией, в 1864 году Пруссия вторглась в Данию, в 1866 году началась австро-прусская, а в 1870-м — франко-прусская
войны… Никем не сдерживаемая Европа покатилась к Первой мировой войне и последующим катастрофам ХХ столетия.
http://www.redstar.ru/2005/03/0503/601.html
