 |
| Общественный Комитет «За нравственное возрождение Отечества» | Роман Вершилло | 02.03.2005 |
Но в самом ли деле у православных СМИ есть какие-то существенные проблемы? И играют ли они уж столь важную роль в жизни России, или в жизни Православной Церкви, чтобы основательно задумываться над их судьбой?
Эти вопросы следует задать, и особенно потому, что сейчас мы наблюдаем падение значения СМИ вообще. Самое крупное идеологическое событие 2004 года — отдача Президентом РФ островов Китаю после его же клятвы бороться за единство России — обошлось без всякой медийной подготовки и пропагандистской обработки. Окончательно же миф о каком-то выдающемся значении СМИ был похоронен, думается, «оранжевой революцией».
Так что журналистам, и не только православным, стоит задуматься: есть ли у масс-медиа будущее, или все победы и революции у них в прошлом?
В ходе дискуссий выявилось несколько позиций.
Чаще всего журналисты просто предлагают так или иначе использовать СМИ. Тем самым вопрос о значении и месте православных СМИ не ставится вовсе. В этом отношении были показательны многочисленные выступления о православном телеканале и православной ежедневной газете, когда предлагалось, не долго думая, двинуться за медиа-потоком, включиться в гонку за ОРТ и газетой «Известия».
А ведь ясно, что из создания православных аналогов ОРТ и «Известий» ничего не получится. То есть получится, но это будет второй сорт по отношению к образцам. Чтобы быть успешными, православный телеканал и православная газета должны, скорее, быть ни на что не похожими, что делает задачу практически не решаемой.
Да, на Западе есть христианские издания с огромными тиражами, такие, как итальянская «Familia Christiana» или французская «Croix», но еще большой вопрос: а много ли в этих СМИ осталось от Христианства?
Вторая позиция, которая вновь прозвучала в ходе недавних дискуссий, — это автаркия, апартеид. Православные должны исключить из своей жизни телевизор и, по возможности, все другие СМИ, кроме православных. Сторонники автаркии обычно призывают и к жесточайшей цензуре в светских СМИ. Это позиция информационного аскетизма, свойственная также многим западным христианам: Хью Макдональду, например.
Во время обсуждения обозначилась еще одна позиция, хотя она и прозвучала тише прочих. Мы назовем этот подход — личным и церковным противостоянием СМИ. Этот подход не отвергает участия в информационных акциях, и не исключает цензуры и аскетизма. Однако главным признается духовный протест против тирании СМИ.
Эта позиция была выражена, прежде всего, о. Александром Шаргуновым («Нравственные основы возрождения России и телевидение») и, в несколько ином ракурсе, о. Владимиром Переслегиным («Отказ от телевидения»).
Такая позиция привлекает тем, что правильно отвечает на вопрос: что является главным в жизни христианина, и что — в общественной жизни.
Здесь утверждается достоинство личности христианина. Человек — не кукла и не марионетка — и, следовательно, способен противостоять лжи и потоку зла. Но такая способность, это, так сказать, само-стояние человека, может быть осуществлено, только если он жив во Христе. Никакая философия, как мы видим на примере философов XIX—XX вв.еков, уже не способна обеспечить эту самостоятельность человека среди бушующих стихий зла и беспорядка. Напротив, эти учения порабощают человека стихиям, а СМИ лишь закрепляют это новое рабство.
Человеческая личность не может быть независима от Бога, но благодаря Божьей помощи личность может быть независима от окружающего зла. Такая независимость может выражаться самым разным образом: произвольным отключением от информационного потока, страданием от окружающего зла, борьбой с этим злом через его разоблачение, через его искоренение и запрет… Важна не та или иная форма противостояния, а важна та священная земля, которую человек защищает. Священная земля — это ни что иное как душа человека, спасенного Христом.
Христианин может быть независим от лжи. Он может ей противостоять, но при этом он совершенно не способен использовать этот поток лжи в своих интересах. И такое блаженное неумение есть также дар Божий.
С другой стороны, одного отстранения от агрессивной медиа-среды не может быть достаточно. Только борьба с этой средой и может служить защитой от нее. Поэтому, чтобы сохранить хотя бы статус-кво, христианин обязан бороться против СМИ.
Во-вторых, в позиции авторов сайта Moral.Ru мы находим принципиально правильную оценку СМИ, в том числе и православных. Масс-медиа и вообще не так уж важны, а с утверждением независимости Церкви, с утверждением независимости человека-христианина значение СМИ резко падает.
Пора посмотреть на вещи трезво: СМИ — это не волшебная палочка. Они создают проблемы, но еще не было примера, чтобы СМИ что-то решили. И, наконец, проблемы христианской информационной политики должны решаться на совершенно иных путях.
Об этих путях хотелось бы сделать несколько замечаний.
В последние годы в России стали переводить и издавать труды Маршалла МакЛюэна. Более сорока лет тому назад этот канадский футуролог по-новому определил, что значат средства массовой информации сами по себе. Это важное достижение, которым мы воспользуемся для наших целей.
МакЛюэн обнаружил, что каждое СМИ имеет какое-то значение, что-то сообщает, даже если совершенно отвлечься от той информации, которую СМИ передает. Причем СМИ МакЛюэн понимает чрезвычайно широко: от фонетического алфавита финикийцев — до ТВ, а в наше время — и Интернета.
Раскрыв книгу, мы прочитываем текст по правилам того или иного языка. Однако и сама печатная книга, как таковая, есть некий код, и пользование книгой требует отдельного знания, отличного от знания языка. Таким образом, печатная книга, радио и ТВ — читаются нами в двух разных измерениях и при помощи двух кодов разного уровня.
Наиболее подробно МакЛюэн исследовал значение печатной книги, радио и ТВ. В частности, он усматривал, что если мир Гутенберга — рациональный, личностный и линейно организованный, то мир радио и ТВ — иррациональный, коллективистский и мозаично рассредоточенный.
При этом оказывается, что СМИ делятся на горячие и холодные, то есть на те, которые вовлекают в совместное потребление информации, и на те, что атомизируют, рассчитаны на одного человека. Радио в этом смысле — горячее, а ТВ — холодное СМИ.
Собственно, все сказанное — не такая уж новость, и филологи знали об этом на протяжении веков. Например, великий русский лингвист В.В. Виноградов писал: «Язык — это не только средство выражения мысли, но и форма ее становления». То же самое происходит и в культуре вообще, поскольку культура — тоже язык. Язык и культура — не только средства информации, инструменты воздействия. Они являются «формой осознания», которую мы усваиваем в совсем ином ключе.
Совершенно то же самое пытается донести до нас и М. МакЛюэн. Главные достоинства трудов последнего лежат в плоскости конкретного анализа. Он, например, делает чрезвычайно важное замечание: принятие кода СМИ меняет восприятие человеком всего окружающего мира, в частности, меняет понимание иных СМИ. Например, научившись смотреть телевизор, человек иначе, так сказать, «по-телевизионному», начинает понимать и книгу, и радио, и кино. Таким образом, телевизор в наше время является вездесущим, он присутствует как код и там, где его физически нет. Из потребления «телевизионно окрашенных» СМИ можно приобрести «телевизионное сознание».
Итак, никакое средство массовой информации не является только средством. Никакое СМИ не является нейтральным, а является кодом и сообщением. Причем этот код, как ледокол, взламывает сознательную действительность.
О. Владимир Переслегин в своей статье («Отказ от телевидения») затронул вопрос о том, как христианину не понимать ТВ, и привел очень полезный пример. Прежде всего, он обращает внимание на остроту восприятия телевидения со стороны христианина, в отличие от притупленного восприятия ТВ со стороны обычного зрителя. Однако зададимся вопросом: чрезмерная сила воздействия, чрезмерная острота восприятия — это признаки непонимания или, наоборот, понимания?
Здравый смысл подсказывает, что большое потрясение от ТВ говорит одновременно о каком-то понимании и о каком-то непонимании. С обычными телезрителями все более-менее ясно. Они понимают телевизионный код, и знакомы со структурой телевещания. Поэтому простой телезритель может одновременно смотреть ТВ и заниматься домашними делами, есть, пить и разговаривать. Ведь в потоке телетрансляции не все одинаково важно, как и на любой картине, в любой книге. И, строго говоря, рядовой телезритель правильно организует чтение телевизионного кода.
Человек из статьи о. Владимира этого кода не знает, и поэтому понимает только прямой смысл: за голубым экраном убивают человека.
Возьмем еще один пример: газету. Можно ли упрекнуть читателя за то, что он уделяет страницам и различным областям страницы неодинаковое внимание? За то, что он не столь внимательно просматривает новости культуры, а переходит прямо к футбольным новостям? Прав ли читатель газеты, когда не прочитывает выходные данные и т. п. Когда он иным взором окидывает заголовок газеты и иным — ее середину?
Чтение газет — тоже некое умение, которым, к примеру, не обладал один герой русской литературы.
Чичиков «вынул из кармана афишу, поднес ее к свече и стал читать, прищуря немного правый глаз. Впрочем, замечательного немного было в афишке: давалась драма Г. Коцебу, в которой Ролла играл Г. Поплёвин, Кору — девица Зяблова, прочие лица были того менее замечательны, однако же он прочел их всех, добрался даже до цены партера и узнал, что афиша была напечатана в типографии губернского правления, потом переворотил на другую сторону, узнать нет ли и там чего-нибудь», но на афише, в отличие от газеты, другая сторона пуста.
В тех же «Мертвых душах» мы находим и еще один прекрасный пример. Лакей Петрушка демонстрирует уникальную способность не понимать текст книги, но наслаждаться самим по себе кодом книги: «Ему нравилось не то, о чем читал он, но больше самое чтение, или, лучше сказать, процесс самого чтения, что вот-де из букв вечно выходит какое-нибудь слово».
Тот, кто понимает код СМИ, видит смысловой фокус, а неграмотный смотрит несфокусированно, он вынужден «прищуривать правый глаз». Понимающий ТВ отличает главное от неглавного, а непонимающий считает все одинаково важным.
МакЛюэн приводит аналогичные наблюдения профессора Джона Уилсона над тем, как смотрят кино в Африке:
«Некий санитарный инспектор снял фильм, где в очень медленном темпе показывалось, что нужно делать жителям обычной африканской деревни для того, чтобы избавиться от застойной воды…
Мы показали этот фильм аудитории и попросили их рассказать, что они видели. К нашему удивлению, они ответили, что видели курицу, тогда как мы даже не подозревали, что в фильме была курица! Мы очень внимательно просмотрели кадр за кадром, и действительно — на секунду или около того в углу кадра промелькнула курица. Ее кто-то спугнул, и она выскочила в пространство кадра справа внизу. Вот и все, что увидели зрители. Они не увидели ничего из того, ради чего был снят фильм, и, напротив, увидели то, чего не видели мы до тех пор, пока не просмотрели фильм с удвоенным вниманием…
Когда мы продолжили расспросы, оказалось, что они видели человека, но самое интересное было то, что они не смогли уяснить суть происходящего, а главное, как нам дальше удалось выяснить, они не видели всего кадра; они видели в кадре только детали.
Позже, обратившись за консультацией к художнику и врачу-окулисту, мы узнали, что подготовленные люди, люди, привыкшие к киноизображению, фокусируют свой взгляд в точке перед плоским экраном, что и позволяет охватить весь кадр. В этом смысле и восприятие изображения — это конвенционально организованная деятельность. Вы должны увидеть изображение сначала целиком, а эти люди не умели этого делать, поскольку не были к этому приучены. Когда им показывали изображение, они начинали рассматривать его приблизительно так, как это делает сканнер телекамеры, т. е. быстро двигаясь по картинке. Вероятно, именно так действует взгляд, не приученный к рассматриванию картин, — он их сканирует. Потому-то они и не успевали схватить кадр, несмотря на замедленный темп происходящего на экране…
Оказывается, кинофильм, который является западным продуктом, представляет собой высококонвенционализированный символический артефакт, хотя и выглядит весьма реальным. Например, мы обнаружили, что если вы показываете африканской аудитории двух действующих лиц и один из них, сделав свое дело, уходит из кадра, то аудитория хочет знать, что с ним случилось дальше. Они не могли понять, что этот персонаж больше не нужен для изображаемой истории, и желали знать, что с ним произошло. Поэтому нам пришлось придумывать продолжение, вставляя массу ненужного нам материала, например, прослеживать его движение по улице, до того как он свернет за угол. Нельзя было позволить ему просто уйти из кадра, надо было дождаться, пока он сам свернет за угол. Тогда это становилось понятным. Действия должны были развиваться естественным порядком».
Доктор Уилсон отмечает, что в отличие от кино «африканцы очень хорошо воспринимают мультипликационные фильмы».
«Если бы туземцам можно было показать телевидение, — добавляет МакЛюэн, — то, к удивлению Уилсона, они восприняли бы его гораздо лучше, чем кинофильм. Дело в том, что в кино человек отождествляет себя с камерой, а представители бесписьменной культуры не умеют использовать свои глаза как камеру. В случае же с телевидением зритель отождествляет себя с экраном» (Маршалл МакЛюэн. Галактика Гутенберга. Сотворение человека печатной культуры. Киев: «Ника-Центр», 2003. С. 54−59).
Из этой длинной цитаты следует, что всякое восприятие изображения — это конвенционально организованная деятельность. И кино говорит на языке, понятном христианину, а телевидение и мультфильмы созданы по языческим канонам.
Теперь напомним поставленный нами вопрос: потрясение от СМИ — это признак непонимания, или все же понимания? Это признак болезни или здоровья?
Существует целая школа поклонников вульгарной «герменевтики», например, С. Кара-Мурза, которые предлагают своего рода психоанализ, который должен разоблачить смыслы, скрытые в потоке телевещания. Это, якобы, и послужит противоядием против «манипуляционных технологий».
То есть переведем непонятное в понятное, и этим избавимся от его воздействия на нас. Это так же «верно», как и фрейдистское переведение подсознательных комплексов — в сознательные.
Или вот возьмем «Энциклопедию методов пропаганды. Как нас обрабатывают СМИ, политики и реклама» (сост. В. Сороченко, «ПСИ-ФАКТОР»). Такое руководство еще могло бы быть полезно журналисту и пропагандисту, но рядовому читателю совершенно не нужно, и даже вредно. Так и «Энциклопедия шулерских приемов» нужна шулеру, а простому человеку можно посоветовать только одно: не садиться с шулерами за карточный стол.
Ведь приемы, даже если они правильно определены и разоблачены, — это не чистая теория, а, прежде прочего, умение. Профессионал всегда обманет простака, особенно простака, который чувствует себя вооруженным «Энциклопедией».
Да и вообще сознание — еще недостаточная преграда для лжи, поскольку человек не способен быть всегда одинаково и равномерно внимателен. Так что благонамеренные «руководства по борьбе с ложью» не учитывают главного: преодолеть ложь — значит не только пребывать в сознании, видеть ложь. Необходимо и самому на чем-то стоять, кем-то быть, причем стоять на незыблемом и быть независимым от потока информации. Иначе и явная ложь может обманывать, как это происходит в непристойной рекламе и порнофильмах.
Герменевтика, как наука толкования и объяснения, способна разоблачить ошибку, если автор вообще находится в сфере, где есть истина и ложь. Там же, где нет различия между истиной и ложью, герменевтика вынуждена обнаружить только отсутствие смысла и значения. Иначе говоря, герменевтика способна выявить в газете «Коммерсант» объект «третьего рода» — не правда и не ложь — и прекратить анализ.
Нужно ли вообще понимание культуры, или истинная культура воспринимается сама по себе? Такой вопрос, между прочим, ставил в своей знаменитой статье 1925 года испанский философ Ортега-и-Гассет.
В «Дегуманизации искусства» философ писал, что авангардистское искусство «делит публику на два класса людей: тех, которые его понимают, и тех, которые не способны его понять».
Ортега-и-Гассет сравнивает реалистическое искусство и авангардизм: «В 1860 году художник в первую очередь добивался, чтобы предметы на его картине сохраняли тот же облик и вид, что и вне картины, когда они составляли часть „живой“ или „человеческой“ реальности… Человек, дом и гора узнаются здесь с первого взгляда — это наши старые знакомые. Напротив, узнать их на современной картине стоит усилий; зритель думает, что художнику, вероятно, не удалось добиться сходства» (Хосе Ортега-и-Гассет. Эстетика. Философия культуры. М.:"Искусство", 1991. С. 221, 233).
Такого противопоставления просто не существует, поскольку, если следовать мысли Гассета, окажется, что реалистическое искусство понятно без понимания. Вот этого-то не может быть, и понимание культуры и реальности всегда остается работой.
Гассет как будто не осознает, что реалистическая живопись, с ее перспективой и иллюзией трехмерности объектов, есть продукт конвенции, и сделана при помощи кода, возникшего — известно даже когда — в эпоху Возрождения. Такая иллюзионистская живопись вызвала бы непонимание и неприятие со стороны не только наших не очень отдаленных предков, но и, само собой разумеется, представителей других культур. Известно, как реагировали японцы на европейскую живопись, познакомившись с ней в конце XVI века. Они были потрясены и очарованы возможностью живописать «объем», а вот перспектива их не заинтересовала, и фигуры рисовались большими или маленькими в зависимости от значения изображаемой персоны, а не от расположения фигур в перспективе.
Но даже и сам тезис о «достоверности» реализма требует серьезного разбора. Вопрос о перспективе вставал и в древнегреческом искусстве, и в философии, причем именно с точки зрения того: истина это или обман. Платон считал перспективу злонамеренным обманом и ложью, потому что предметы одинаковой величины изображаются не такими, какими они есть в действительности, а искажаются в перспективе. «Одна и та же величина вблизи и вдали, при посредстве зрения, является нам неровною… Одни и те же предметы, видимые в воде и вне воды, кажутся то кривыми, то прямыми и через зрение, обманываемое игрой теней, то вогнутыми, то выпуклыми; и явно, что все это замешательство находится в нашей душе» (пер. А.Ф. Лосева).
Поэтому Платон считает реалистическую живопись лживой «наводительницей теней».
Да что там далеко ходить: достаточно вспомнить протест Аввакума против «реалистической иконописи». Мы вовсе не согласны с Аввакумом, но он искренне не понимал новой иконописи, воспринимая жизнеподобие как «одутловатость», как пропаганду жизнелюбия: «А то все писано по плотскому умыслу, понеже сами еретицы возлюбиша толстоту плотскую и опровергоша долу горняя».
Чтобы увидеть сложность понимания реалистической живописи, достаточно рассмотреть, например, картину В. Сурикова «Боярыня Морозова». Если следовать Гассету, то изображена старуха на санях, и все понятно. А чтобы действительно понять мысль художника, требуется незаурядная осведомленность в истории, живописи, знакомство с биографией и взглядами художника. Во всяком случая, автор данной статьи и понятия не имеет, что хотел сказать Суриков своей великой картиной. Апология ли это старообрядчества, осуждение ли современного художнику общества — Бог весть.
Наивный реализм Ортеги-и-Гассета, который стремится избавиться от «ненужного» посредника — разумной личности, отнюдь не такая уж большая редкость. В том же русле в то время рассуждали и другие философские, идеологические течения: и ницшеанство, и монизм, и тот же фрейдизм. Если описать их кратко, то это учения о понимании без усилия, о понимании без понимания, о понимании помимо ума, без себя, помимо личности. Такого способа понимать просто не существует. Однако принявшие эти учения действительно начинают «понимать без ума», что, в конечном счете, и порождает культуру массового потребления.
Но следует помнить, что масс-культура не возникла как массовая, она возникла как элитарная. Массовой ее сделало язычество, которое лежит в основе нового миропонимания. Эта культура должна быть признана языческой уже потому, что предельно сокращает дистанцию, разрыв между сигналом и воспринимающим субъектом.
В истинной культуре нет ничего непосредственно понятного. Всему необходимо учиться, над всем необходимо работать, хотя в процессе воспитания ребенка эта учеба и работа зачастую происходят незаметно. Между личностью и объектом культуры стоит преграда: работа понимания кодов двух разных уровней.
Вместе с М. МакЛюэном мы вынуждены подчеркивать существование кода у каждого СМИ, поскольку слишком многие считают, что СМИ — это всего лишь средство. МакЛюэн едко комментирует слова одного генерала: «Продукты современной науки сами по себе ни хороши, ни плохи; их ценность определяется тем, как они используются». МакЛюэн пишет: «Это глас современного сомнамбулизма. Представьте, что мы сказали бы: «Яблочный пирог сам по себе не хорош и не плох; его ценность определяется тем, как его используют» (Маршалл МакЛюэн. Понимание медиа: внешние расширения человека. М.-Жуковский: «КАНОН-пресс-Ц», 2003. С. 13).
Сказать, что телевидение всего лишь средство, значит сказать, что танк — всего лишь средство передвижения. Нет! Средства массовой информации — не только средства, но еще и форма организации. Они меняют не только степень нашей осведомленности — они меняют нас самих.
Так все же — мы за сознание той лжи, которую несут СМИ, или нет? Мы на стороне поклонников перевода скрытого смысла в явный или за тех, кто стремится понимать без понимания? Иногда это одни и те же люди.
Мы настаиваем на христианском долге — не понимать лжи.
И здесь мы полностью на стороне о. Владимира Переслегина, но хотели бы подчеркнуть: надо учиться не понимать ТВ. Такое непонимание есть продукт сознательного христианского усилия и работы, а не дар культуры или хорошего воспитания.
Мы за сознание, но не за то сознание, которое тупо сканирует поток информационного мусора. Мы за христианское сознание, которое доступно только для того, кто христианин.
Иными словами, проблема СМИ — это не технический вопрос, не вопрос о средстве. И любой ответ: «использовать СМИ», «отвергнуть СМИ», «смотреть телевизор», «выбросить телевизор», — не попадает в цель.
Вопрос о СМИ требует морального решения, принятого сознательной личностью. Ведь всякая добродетель, согласно св. Василию Великому, «есть истинная, с сознанием соединенная сила, глубоко отпечатлевшаяся в душе и уничтожающая оставшиеся следы срамных движений».
Теперь мы можем попытаться определить, что же различает истинную культуру от масс-культуры? где проходит граница между Гамлетом и Поттером?
Массовая культура не похожа на великую культуру прошлого. Но, вот ужас! она очень похожа на христианскую культуру. И, прежде всего, тем, что у масс-культуры всего две темы: мораль и религия.
Как и христианская культура, современная массовая культура решает только вопросы добра и зла, «можно или нельзя», но решает прямо противоположным образом. Гарри Поттер не задумывается над вопросом: «быть или не быть». Здесь поп-культура, как и Христианство, не знает колебаний, хотя и отвечает не задумываясь: «не быть».
Великая литература XIX века не давала простых ответов, рисуя объективную картину мира, а христианская литература не знакома с такими сложностями. Достаточно взять Диккенса, одного из последних христианских писателей Запада. У диккенсовского злодея сразу на лбу написано, что он злодей. Если в человеке происходит изменение, то происходит сразу, без психологической мотивировки. Если Диккенсу что-то не нравилось: английский парламент, выборы, Соединенные Штаты Америки, — то он писал об этом резко и прямо.
Г. К. Честертон прекрасно описывает один момент из «Оливера Твиста», как он изображен на иллюстрации Крукшенка:
«В искусстве Крукшенка была болезненная выразительность, напоминающая, если хотите, душу преступника. В его рисунках какая-то мрачная сила. Они исполнены не только болезненности, но и гнусности. Сгорбленная фигура Фейджина, его полные ужаса глаза, когда он находится в камере для осужденных, свидетельствуют не только о низости его души, усугубляемой манерой, с которой автор ее трактует. В рисунке нет той четкости линий, которая свойственна свободному человеку. В нем чувствуется угрюмая злоба затравленного вора. Это не просто портрет Фейджина. Это как будто портрет, сделанный им самим.
Между этими тяжелыми и зловещими рисунками есть один, дающий с какой-то особенно мрачной откровенностью представление об ужасной поэзии, которой проникнута вся книга, несмотря на ее недостатки. На ней изображен Оливер, спящий у открытого окна в доме одного из своих добрейших покровителей. За окном стоят Фейджин и монах с физиономией висельника. Они — совсем близко, и потому изображены в таких размерах, как если бы они находились в комнате. Их бесцветные глаза, жадно и хищно пожирающие спящего Оливера, переданы художником со свойственной ему простотой и выразительностью. Устрашает самая примитивность этого ужаса. Сухость рисунка подчеркивает, что обыкновенный преступник ничто по сравнению с этими двумя извергами».
Вот здесь схвачены сразу оба типа культуры массовая и христианская.
Массовая культура — это преступник, изобразивший самого себя.
А Диккенс в своем романе изображает тех же злодеев и того же спящего ребенка с прямотой и даже примитивностью, но с точки зрения невинного ребенка.
Поэтому между высокой светской культурой и массовой не может быть конкуренции. Начнись борьба, и масс-культура проиграла бы. Но она побеждает истинную культуру единственно доступным для себя способом — без боя. И Гамлет оказывается бессилен против поттеровского колдовства.
Высокую культуру прошлого губит ее пресловутая объективность, стремление сложно отразить сложный мир. А человеческий мир вовсе не объективен в этом смысле. В нем нет естественных границ, никаких природных преград. Все границы должны быть произвольно прочерчены самим человеком.
Поэтому культуру и масс-культуру ничто не отделяет, но их отделяет наша оценка, то есть внешний сознательный акт. Этот акт и породил культуру, отделил ее некогда от бессознательного фольклора.
Вот это сознание сохранилось в христианской культуре, и — не сохранилось в высоком искусстве, которое забыло о высокой «субъективности» Христианства.
* * *
Все предыдущее рассмотрение должно было показать: во-первых, СМИ невозможно использовать, а во-вторых, от них невозможно отказаться. Их можно только превзойти. И это задача посильная для любого христианина. Превзойти СМИ — значит всего лишь превзойти современного недочеловека-аморалиста.
С этой высоты уже можно видеть, что СМИ оказывают действие не только своим последовательным вещанием, то есть горизонтально. Но иногда — и все мы были свидетелями такого момента — их воздействие оказывается чрезвычайно усилено. Самое сильное действие — единично, это своего рода «информационный жест».
«Жест» должен быть резко непривычным, как новый способ понимать вещи и пользоваться вещами. Такой «жест» может быть сделан вместе с переменой кода, с переключением между «понятно» и «непонятно», с изменением значения всех средств массовой информации. Из этого ясно, что «информационный жест» можно применить единожды для каждого отдельного вида СМИ. Ведь СМИ, как мы выяснили, сильнее всего действует в пограничной ситуации, при переходе от непонимания к какому-то пониманию.
Радио, по наблюдению М. МакЛюэна, изменило судьбу Германии, когда его применил Гитлер для своего прихода к власти. И едва ли это могло бы повториться где-либо и когда-либо.
В постперестроечной России воздействие СМИ не было решающим ни в 1991-ом, ни в 1993-м, ни в 1996-м. Единственный раз, когда «информационный жест» изменил историю нашей страны, это было применение ТВ в 1999 году.
Вернемся к подразделению СМИ на «горячие» и «холодные». М. МакЛюэн писал в книге «Понимание медиа»:
«Есть основной принцип, отличающий такое горячее средство коммуникации, как радио, от такого холодного средства, как телефон, или такое горячее средство коммуникации, как кино, от такого холодного средства, как телевидение. Горячее средство — это такое средство, которое расширяет одно-единственное чувство до степени «высокой определенности». Высокая определенность — это состояние наполненности данными. Фотография, с визуальной точки зрения, обладает «высокой определенностью». Комикс же — «низкой определенностью», просто потому что он дает очень мало визуальной информации. Телефон является холодным средством коммуникации, или средством с низкой определенностью, так как ухо получает скудное количество информации. Речь тоже является холодным средством с низкой определенностью, поскольку слушателю передается, очень мало, и очень многое ему приходится додумывать самому. С другой стороны, горячие средства коммуникации оставляют аудитории не очень много простора для заполнения или довершения. Горячие средства характеризуются, стало быть, низкой степенью участия аудитории, а холодные — высокой степенью ее участия, или достраивания ею недостающего. А потому естественно, что горячее средство коммуникации, например радио, оказывает на пользователя совершенно иное воздействие, нежели холодное средство, например телефон» (Маршалл МакЛюэн. Понимание медиа: внешние расширения человека. М.-Жуковский: «КАНОН-пресс-Ц», 2003. С. 27−28).
Итак, мы имеем «горячие» СМИ: кино, радио; и «холодные» — телефон, телевизор. Именно телевизор в 1999 году, в первый и последний раз, «подморозил» Россию. Поэтому неверно, что современное российское государство идет по пути укрепления и оздоровления. Подморозка была осуществлена однократно, и дальше нас ожидает только таяние.
Отсюда также ясно, что телевизор просто не мог сработать во второй раз — в прошлом году на Украине. И сосредоточенность московских политтехнологов на телепропаганде заведомо вела к провалу. Революционизирующую роль сыграл «майдан», который и стал своеобразным «горячим» СМИ. Этот же урок был учтен и при проведении «оранжевых» акций в РФ.
Есть СМИ, которое способно свергнуть теледиктатуру, и его нашли те, кто его искал, новейшие революционеры.
