 |
| Газета.GZT.Ru | Виктор Куликов | 23.02.2005 |
«Я впервые увидел столько крови, что разум отказывался верить в то, что было перед глазами»
5 июля 1921 года. Орловщина. Краснозаринская волость. Село Верхняя Любовша. В семье заголодавших крестьян Куликовых рождается сын. Это я. Меня называют Витькой, Виктором. Вокруг голод двадцатых. Голод гонит на юг. К хлебу. Семья наша переезжает в Ставрополье. Невинномысск становится моей второй родиной. Отсюда я уеду учиться в Грозный, в военно-пехотное училище. И через два года выйду из него настоящим лейтенантом, гордясь новенькой формой и завораживая девчат молодцеватой офицерской выправкой. На календаре будет 10 июня 1941 года… Я получу срочное назначение. Такое срочное, что после окончания учебы мне даже не позволят заехать домой. Но мне повезет. Поезд будет проходить через Невинномысск, и на вокзале я успею хотя бы несколько минут повидаться с родными. Встретят меня тепло, радостно и проводят без слез, которые бы обязательно были, случись это всего двумя неделями позже. Впереди меня ждет назначение в Киевский Особый военный округ, в город Владимир-Волынский, что на самой границе с захваченной немцами Польшей. Прибыв на место в 41-ю танковую дивизию (22-й механизированный корпус, 5-я армия), я получил романтическую должность заместителя командира роты разведчиков. Остановился на частной квартире какой-то польской панночки. Числа 15-го хозяйка сказала: «Пан лейтенант, с той стороны говорят, что через неделю начнется война». Услышав эту новость, я немедленно доложил начальнику, но тот только отмахнулся, сказал, чтобы я меньше слушал бабские сплетни: «Ничего подобного не будет». И я, 20-летний пацан, успокоился совершенно. Стояло лето — пора любви и долгожданных свиданий. Я с головой окунулся в безмятежную жизнь молодых офицеров, которая бурлила вокруг, особенно по вечерам и в выходные дни. В субботу 21-го гуляли, как всегда, до упаду: кино, танцы-обниманцы. Прощаясь, назначали новые свидания на завтрашнее воскресенье.
И вот 22-го в 3.15 или в 3.20 (а не так, как все говорят, в 4 часа утра) началась мощная артиллерийская подготовка. Мы, находясь верстах в семи от границы, в это время только начинали видеть самые сладкие сны. Мало кому удалось досмотреть их до конца… А кому удалось, то это уже только после войны было. Спросонья я выскочил на улицу. Меня сразу охватило какое-то гнетущее состояние. Не сказал бы, что была паника. Все делали то, что было положено, но из-за непрекращающегося артобстрела и бомбежки с воздуха едва ли что удавалось. Уже звали на помощь раненые. И я впервые увидел столько крови, что разум отказывалась верить в то, что видели глаза. Отступление началось сразу. День и ночь над нашими головами висели немецкие самолеты. Бомб для нас не жалели. На третий день убило командира нашей роты, и я, совсем неопытный юнец, должен был занять его место. Мы сдали врагу 50-километровую полосу нашей территории, дошли до Ковеля и продолжали отступать. Иногда просто бежали куда глаза глядят. Иногда, немного придя в себя, снова собирались в один кулак, распределялись по местности и завязывали упорные оборонительные бои. На 10−15-й день пришлось подорвать многие наши тяжелые танки, потому что моторесурс у них оказались слабым. И вот после всей этой мясорубки в августе 41-го дивизия наша фактически прекратила свое существование. Случилось это где-то за Киевом, ближе к месту с названием Прилуки. Во время отхода в районе Корыстыня, двигаясь лесной дорогой по опушке, мы — все, кто остался от дивизии, — столкнулись с колонной легковых машин, которые, поравнявшись с нами, остановились. Из одной вышел военный, в котором чуть погодя я с удивлением узнал Буденного. От неожиданности позабыв всю свою неопытность, я выдвинулся навстречу, чтобы представиться и, если понадобится, доложить обстановку. Начал словами: «Товарищ маршал Советского Союза — командир разведывательной роты лейтенант Куликов…», но Буденный не дал мне договорить. Окинув меня изучающим взглядом, спросил: «Какую задачу выполняешь, пионер?» «Мне поставлена задача отойти в направлении Мален и там ждать дальнейших указаний», — смутившись таким обращением, ответил я.
«А не заблудишься? — смягчился маршал. — Карта-то хоть у тебя есть?»
«Карты нет, — отрапортовал я, — но направление известно».
После войны у меня с Семеном Михайловичем сложились товарищеские отношения, но сколько я не рассказывал ему про ту первую нашу встречу, он никак не мог ее вспомнить.
Как Буденный под «фанеру» на баяне играл
А мне самому больше других запомнилась одна из последних моих встреч с Буденным. Это было уже в 70-е. По случаю дня рождения одного из самых первых советских маршалов министра обороны Гречко начальник Главного политуправления Епишев и я как начальник Генштаба поехали в Баковку на подмосковную дачу к Семену Михайловичу Буденному. Принял он нас очень радушно, весело, приветливо. Вся семья была в сборе. Разумеется, решили выпить. Семену Михайловичу налили бокал шампанского. Повертел он его в руках, крякнул и говорит: «Вообще-то я привык водочку, но… если уж в моем положении так полагается, придется подчиниться». А он к тому времени уже сильно сдал физически, но духом сдаваться не хотел до последнего. Не в его характере это было. Выпили. Закусили. Самое время петь и плясать.
И тут Семен Михайлович вдруг говорит сыну (его сын потом у меня переводчиком был): «Сережа! А ну-ка дай мне гармошку! Я рвану, как положено, как, бывало, в кавалерийских частях играли…»
Ему подали баян. Семен Михайлович попробовал играть, но баян его не слушался. Не те уже у него были силы. Однако Буденный не растерялся и говорит: «А знаешь что, Сережа. Достань-ка ты лучше записи с моей игрой на гармошке, да заведи их погромче, а я буду делать вид, что играю. И гости увидят, как я умел, и мне будет приятно». Помню, что все мы поразились, как хорошо он когда-то играл. Заслушались и забыли, что все это было, как теперь говорят, под фонограмму. И только когда кончилась пластинка, вспомнили, в чем дело. Тяжело было смотреть, как силы покидают маршала… И вот, когда он почувствовал, что силы совсем его оставляют, он решил проститься соить вусмерть перепугавшегося шофера, перевел все в шутку: «А что? Не забыл я, оказывается, кавалерийской выправки, раз еще могу так скакать!» Когда он нам про это рассказывал, мы, главные военачальники страны, не могли удержаться от хохота, хотя и переживали за него сильно.
Он тогда уже практически не мог ходить. И на сцену ЦДСА его внесли на кресле, предварительно закрыв занавес. Потом его снова открыли, и переполненный Центральный дом Советской Армии стоя встречал легендарного 90-летнего маршала. Это было его прощание с непобедимой Красной Армией, одним из создателей которой был и он.
Как алжирцы самолет Брежнева обстреляли
Когда читаешь то, что пишут о Леониде Ильиче современные авторы, создается такое впечатление, будто он всегда был таким беспомощным, что сам не только ничего не умел делать, но даже и говорить мог лишь по написанным кем-то бумажкам. Я же скажу, что, когда надо было, он умел действовать, умел быть находчивым, умел принимать решения и умел добиваться поставленных целей. Иное дело, что не всегда все выходило так, как ему хотелось. Вспоминается наше знакомство в 1961-м году… в Африке. По просьбе президента Республики Гана доктора Кваме Нкрума я в качестве военного консультанта от СССР находился в Гане. И вот туда неожиданно прилетает Брежнев, бывший тогда Председателем Президиума Верховного Совета СССР. Я, как полагается военному человеку, сразу направляюсь к нему в посольство, чтобы сделать доклад о проделанной работе. Однако начал он не с выслушивания моего доклада, а с рассказа об обстоятельствах своего перелета в Гану. «Летим мы, — говорит, — над Алжиром на Ил-18. И вдруг вокруг нас появляются истребители. Ну, думаю, почетное сопровождение мне как гостю Африки устроили. На высшем уровне. У нас почетный эскорт из мотоциклистов, а они, думаю, решили класс показать и сделали почетный эскорт из истребителей. И так на душе сразу хорошо стало. Но тут вдруг вбегает командир нашего корабля Бугаев и кричит: „Они же нас не сопровождают! Они стреляют параллельно нашему курсу!.. Леонид Ильич, что делать будем?“ А я ему отвечаю: „Я спать буду, а что ты будешь делать, решай сам!“
Так и долетели…»
«Как Жуков меня вылечил»
Было это, кажется, осенью 1957 года. До этого мне уже доводилось встречаться с Георгием Константиновичем в ходе Берлинской операции. Однако близкое знакомство состоялось значительно позже, и даже не в 1957-м, а когда я был уже начальником Генерального штаба. И все-таки больше других мне запомнилась именно эта осенняя встреча в Одесском военном округе, куда маршал Жуков как министр обороны прибыл, чтобы лично присутствовать на проводимых здесь учениях. Перед приездом маршала командующий округом генерал-полковник Радзиевский Алексей Иванович вызвал меня и говорит: «Встал вопрос об обязательном участии твоей механизированной дивизии. На Широколанском полигоне, что севернее Одессы, нужно провести дивизионные учения на тему „Подготовка и ведение наступления с форсированием водных преград Южного Буга механизированными соединениями“. Не исключено, что за всем этим будет наблюдать сам маршал Жуков. Если что не так, он, как известно, человек крутой… Но ты не переживай! Я тебя выручу. Ты только следи за мной, когда будешь докладывать. Если я буду кивать головой утвердительно, значит, все хорошо и можно продолжать в том же духе. Если же я замотаю головой отрицательно, сразу останавливайся, сосредоточься и говори, что тебе надо подумать. Короче, готовься, держись и не переживай!» Уже после таких слов можно дара речи лишиться, а тут еще, как назло, на меня радикулит напал, да такой, что не вздохнуть, не охнуть. С кем подобное случалось, знает, что не преувеличиваю. И при этом мне целый военный доклад следует сделать, что называется, в боевой обстановке, и не кому-нибудь, а Жукову! С другой стороны, это и радостно, и почетно — как-никак не каждому выпадает счастье показать себя перед великим полководцем. Однако в моем положении легче лицом в грязь ударить, чем класс показать. Поэтому, взвесив все «за» и «против», я говорю Радзиевскому: «Какой из меня сейчас вояка? Сами видите, что проклятый радикулит со мной сделал. Лучше не надо из-за меня рисковать!» Но командующий стоит на своем: «Нет! Нужно что-то придумать. Во-первых, пусть жена тебе спину утюгом полечит. Во-вторых, сделаем так, чтобы ты, не двигаясь, и командовал, и докладывал из окопа. Короче, об отказе не может быть и речи…» И вот настал мой «черный день». Я, со своим озверевшим радикулитом, сижу в окопе. А на бруствере, на земляной насыпи с наружной стороны окопа, скамеечку раскладную поставили, чтобы министру удобнее наблюдать было за тем, что там вокруг него происходит. Пришло время докладывать обстановку. Я начал, как с Радзиевским договаривались: «Товарищ маршал Советского Союза! Командир 69-й механизированной дивизии гвардии полковник Куликов организует бой, подготовку и наступление механизированных соединений…» В течение нескольких минут я обрисовал обстановку, которая предшествовала подготовительной работе, стал давать указания командирам полков, которые стояли тут же. Они, в свою очередь, отдавали распоряжения своим заместителям, и так далее. Все это длилось минут пятнадцать, не более. И все это время, сосредоточив главное внимание на Жукове, я тем не менее не забывал следить еще и за движениями головы моего командующего. Смотрю: он кивает утвердительно. И я, ободренный этими кивками, начинаю говорить еще энергичнее… Вдруг Жуков меня прерывает: «Полковник, кто вас научил так болтать?» Ошеломленный, я воспринял это очень и очень болезненно и понял, что допустил какие-то ошибки. Между тем Жуков приказывает мне подойти с картой к нему и дать необходимые пояснения.
Из окопа в рост человека я, со своим взбесившимся радикулитом, буквально вкоссовский тогда командовал Северной группой войск, куда входила и наша 66-я танковая бригада. И вот у нас происходит страшное ЧП: солдаты по пьянке угоняют танк и продают его какому-то поляку вместо трактора. И надо же такому случиться, что именно накануне этого происшествия на меня возлагают исполнение обязанностей командира бригады. «Вот повезло, — думаю, — повысили на мою голову!»
Начинаем искать. И находим… только башню от танка. Ее сняли, чтобы не мешала. Да и зачем она мирному хозяину? Продолжаем поиск. Следов никаких! Солдаты молчат как немые. Чувствую: плохо все это может кончиться. И правда — дошло уже до Рокоссовского. Вызывает он меня. Интеллигентнейший был человек, не то что некоторые… Без всякого крика, без всякого мата, так сказать, строго по уставу все объяснил. Культурно так, спокойно, но предельно строго. Так что я понял, что вслед за башней могут и голову снять. Короче говоря, получаю приказ: «Танк во что бы то ни стало должен быть возвращен в строй в полной боевой готовности!» Возвращаясь с военного совета, на котором происходил этот очень крутой разговор со мной и моими заместителями, мы сделали маленькую остановку. До штаба бригады было километров пятьдесят. И вот после такой взбучки, не дожидаясь, пока приедем, мы остановились и первым делом, конечно, как полагается по-русски, немножко выпили, чтобы разрядиться. Короче, выпили и, довольные, что не отстранили от должности, решили: чего бы это ни стоило — разыщем… И разыскали! Вернули тому поляку деньги, поставили башню на место, привели танк в полную боевую готовность. Уложились в срок. О чем я и доложил, как положено, Рокоссовскому. Таким образом мне, можно сказать, повезло близко познакомиться с великим маршалом.
Вторая встреча с ним оказалась еще неожиданнее. Но, что интересно, на этот раз уже Рокоссовский, так сказать, оказался у меня на ковре.
А дело было так. Константин Константинович заядлейший был охотник. Места же, где стояла наша бригада, славились своей дичью. Как правило, идя на охоту, Рокоссовский брал с собой небольшое сопровождение, переодевался в обычную гражданскую одежду. А на бригаду нашу была возложена задача нести патрулирование еще и в этих заповедных местах Польши и всех браконьеров, невзирая на лица, доставлять в комендатуру. Вот так однажды наши солдаты задержали и Рокоссовского. Когда его стали допрашивать: «Кто такой?», он говорит: «Я Рокоссовский, ребята…» — «Знаем мы таких Рокоссовских. Сейчас тут все Рокоссовские… В комендатуру его!» — «Ребята, ну что вы делаете? — взмолилось сопровождение. — Это же правда Рокоссовский!» — «Всех в комендатуру!» — скомандовал неумолимый сержант. В конце концов это дошло до меня. Мы разобрались, кто есть кто, и Рокоссовского с извинениями отпустили.
Как умирал Конев
Первая моя встреча с будущим легендарным маршалом произошла в мартовские дни 1942 года, когда наша 143-я отдельная танковая бригада вошла в 30-ю танковую армию Лелюшенко на фронте, которым командовал Конев. Я, как заместитель начальника штаба по оперативной работе 143-й бригады, волею случая оказался среди тех, кто в ходе обсуждения предстоящих боев за Ржев докладывал генерал-полковнику Коневу сложившуюся обстановку. Именно из его рук посчастливилось мне получать и свою первую боевую награду — орден Красной Звезды. Больше встреч на войне с Коневым не было.
Столько воды утекло, прежде чем я увидел его вновь. Со временем мы стали видеться чаще. Особенно часто встречались, когда Иван Степанович (обычно осенью) приезжал отдыхать в Карловы Вары на дачу, отведенную ему правительством Чехословакии как почетному гражданину этой страны. Находясь в Карловых Варах, Конев всегда заезжал проведать и меня, командовавшего, как когда-то и он, Группой советских войск в Германии. Как правило, он останавливался у меня на квартире — накрывался стол, начинались долгие увлекательные беседы. И хотя никто из нас пристрастия к спиртному не имел, а Конев даже и не курил, встречи всегда складывались исключительно интересно. Дело в том, что Иван Степанович был потрясающим рассказчиком. А ему было что рассказать! Кто тогда не зачитывался его мемуарами?!
Последняя наша встреча с ним состоялась незадолго до его смерти, когда я навестил Конева в клинике для маршалов на улице Грановского. Пришел и говорю: «Как чувствуете себя? Чем могу быть полезен? Готов сделать, что скажете». А Иван Степанович в ответ: «Все в порядке, Виктор Георгиевич! Фланги у меня (и показывает руки) работают, а вот фронт отказывает полностью (у него была злокачественная болезнь, связанная как-то с животом). Но я все-таки попытаюсь флангами поддержать фронт…» Эти слова он произнес как бы в шутку, но голос у него уже был обреченный.
Скоро его не стало…
Записал Николай Добрюха
22.02.2005
