Две жизни скульптора Суровцева

Скульптор Владимир Суровцев любит работать в своей мастерской и не любит писать письма. Большая часть его жизни прошла в маленькой комнатке на Пятницкой, где он, молчаливый и отрешенный от уличной суеты, учится каждый день преодолевать то единственное, что не перестает его удивлять, — сопротивление материала. Глина, гипс или пластилин — все выразительно, всюду своя пластика, и надо лишь понять, как может заговорить тот образ, которому суждено родиться на свет в его руках.

Владимир Суровцев не знает, как объяснить, что же он сделал на сей раз, потому, должно быть, всякий сто успех — это стечение обстоятельств, а не торжество справедливости.

Больше десяти лет назад он впервые участвовал в аукционе Sotheby`s. Некий русский художник в компании европейских звезд. Предполагалось, что ему даже выставиться в их обществе — уже честь. Но из 70 лотов продано было лишь 5, а номером первым, работой, произведшей фурор, признан был его «Водопой». Это сейчас знаменитый всадник Владимира Суровцева стал таким же опознавательным знаком художника, как голубь для Пикассо. А тогда его поправляли, удивлялись, спрашивали, почему же раньше ничего не было слышно об этом удивительном русском.

Владимир Суровцев — из тех, о ком в одинаковой мере можно екать «художник милостию Божьей» и «человек, сделавший себя сам». Коренной москвич. Родом — из казаков (дед его был с Хопра). Художник, смолоду уяснивший, в чем его стезя. Может быть потому, начал он выставляться, еще будучи студентом художественного факультета Московскою технологического института, причем тогда уже работы его впервые попали за границу. Время было идеологически строгое, конец 70-х, но что возразишь против жизни, которая видна была в каждом его герое? И как бы ни складывались обстоятельства, всегда знал он, что можно закрыть за собой дверь и остаться в замкнутом и бесконечно открытом пространстве своей мастерской.

Если посмотреть на его биографию взглядом (да позволено так сказать) официальным, замечаешь, что место жительства большинства знаменитых его работ — за границей. Композиция «Бык» установлена возле Бремена в честь 950-летия со дня основания города Остерхольц-Шармбек. Бронзовый барельеф «Валькирии», посвященный первой встрече союзных войск в 1945-м стоит в саксонском городе Штрела. В Брюсселе, в Королевском музее военной истории, можно увидеть бюст Петра I и бюст Кутузова. Наконец, тот самый, знаменитый его «Водопой» подарен был Президентом Королеве Нидерландов, а еще один, авторский монументальный вариант, высотой в 3 метра, принесенный в дар Королевству от Правительства России, установлен в г. Лелистад. Поразительная вещь, один из самых национальных скульпторов России — он признан и окружен вниманием, прежде всего за рубежом.

Лучшая Ахматова. Потрясающе точный Горчаков. Петр, полемичный по отношению к шемякинскому, но оттого не менее правдивый. Признание ЮНЕСКО, десятки выставок, ворох восторженных отзывов. Его работы хранятся в Третьяковской галерее и музее Троице-Сергиевой лавры, они украшают собрания музеев Италии и Франции, Греции и Великобритании, Германии и США. Борис Ельцин и Джордж Буш, Королева Нидерландов Беатрикс и Морис Бежар считают за честь иметь скульптуры Суровцева в личных собраниях. Может ли быть. чтобы после всего этого, после всех очевидных удач такому художнику могло быть что-то «нельзя» у себя дома? Ну, если не знать обычаев нашего Отечества, такого и не предположишь. Но ведь так оно и есть. Вот уж несколько лет Владимир Суровцев вынужден уделять много времени нелюбимому занятию — вести деловую переписку. Причина проста: противостояние с чиновным миром. Нет, он не требует, чтобы чиновники писали «Скульптор Владимир Суровцев» с большой буквы, а всего лишь отстаивает свое достоинство русского художника, свое право жить в соответствии с нравственным законом.

Еще в конце 80-х задумал он памятник, который назвал «Солдату Отечества. XX век». Эта работа должна была, по мысли его, стать памятью всем нашим солдатам, погибшим в войнах и военных конфликтах минувшего столетия. Они ведь не спрашивали, права ли их Родина, они просто исполняли свои долг.

Шло время, и все менялось вокруг. Даже название у страны стало другим. Но осталась наша история, и ее-то уж не изменишь. Не откажешься, как бы ни хотел, ни от одной из ее страниц. Вот почему все эти годы помнил Суровцев о своем замысле. И знал, что обязательно должен сделать эту работу. Как бы ни препятствовали ему время, обстоятельства и неразумные люди.

Солдат вернулся домой. Он сел прямо на землю посреди двора. Его усталые ноги босы, рукой он едва придерживаем автомат. Он сделал все что мог и не нам судит его.
Японская, Первая мировая, финская, вьетнамская, ангольская, афганская… Нужно было хотя бы поименно назвать все наши войны. Об иных не сразу и вспомнить, зачем они были нужны, а ведь люди сложили головы, и только Богу известно, скольких жизней стоили наши победы и поражения.

Нет противников у идеи памятника солдатам XX века. Подготовлен архитектурный проект. С помощью фонда «Ратники Отечества», при финансовой поддержке встеранов-«афганцев» отлиты тематические барельефы и сама фигура воина. Управа «Марьино» готова разместить на своей территории памятник. Идею поддерживают и в префектуре, и даже в мэрии. Но пришла в одну чиновную голову мысль о не правильности художественного воплощения.

Причем речь идет не обо всем проекте, а только… о солдате. Утверждено место, архитектурный проект и даже барельефы, а теперь вот скульпторам предлагается свободно посостязаться насчет того, у кого лучше получится главная скульптура монумента. И по форме, и по сути это — издевательство. Как можно из работы авторского коллектива (над этим проектом Суровцев работал в содружестве с заслуженным архитектором России Казаковой) выделить одну часть и объявить конкурс на лучшее ее исполнение? Но ведь этот абсурд реален, и Владимир Суровцев вынужден писать открытое письмо своим коллегам, чтобы объяснить им, что происходит, в какой дурно пахнущей истории предлагают им поучаствовать.

Вы думаете, объявление конкурса — это от излишнего усердия? Ничуть. Просто чиновник наш, а особенно тот, что по ведомству культуры трудится, хорошо знает, как вести дела, когда надо человека неугодного, правил не признающего, на место поставить. Да, собственно, конкурс — это уж последний ход. А прежде были и обман, и клевета, и письма подменные. И, знали б вы, сколько времени ушло у Суровцева на всю эту ерунду…
Я не стану называть того, кто все это придумал. И не из опасения, что тем рассержу его окончательно. Видите ли, я считаю, что имя его не заслуживает того, чтобы стоять рядом с именем скульптора Владимира Суровцева. Не более того.

Впрочем, довольно о грустном. У Владимира Суровцева большие «французские» планы. На кладбище Пер-Лашез будет установлен его памятник русским и советским воинам, бывшим военнопленным Красной армии и детям белоэмигрантов, участникам движения Сопротивления. А к шестидесятилетию разгрома фашизма им созданы эскизы по увековечиванию памяти летчиков «Нормандии-Неман». Открытие этого памятника, мы надеемся, будет приурочено ко Дню Победы, свое согласие на участие в российских торжествах дал уже, как известно, Жак Ширак, так что волей-неволей творчество Владимира Суровцева стало уже давно частью российской дипломатии. Причем частью немаловажной, ведь Франция. Бельгия, Германия и США, страны, где стоят произведения мастера, так любят творчество нашею скульптора, являются, как говорят политики, стратегическими партерами России.

В последние годы Владимир Суровцев много занимается ландшафтной скульптурой. Идея кажется ему очевидной: если человек живет в среде, одухотворенной искусством, меняется он сам. Не обязательно памятники и скульптуры (хотя в Москве их явно не хватает), но и детские городки. скамейки, остановки — всюду есть место для фантазии художника. А дворы? Суровцев в шутку говорит: «Разве плохо быть „придворным художником? Творить красоту возле дома, на газон под окном?“» И в самом деле: только представьте себе, какой будет наша столица, если среда обитания перестанет быть типовой.

Жизнь сложилась так, что Суровцеву довелось быть близко знакомым со многими из великих мира сего. Он не коллекционирует встречи с президентами, и ему в голову не придет как-то свои связи хотя бы для того, чтобы защититься от травли. Он хорошо знает, что все эти приемы, фотографии на память, дружеские письма — как бы ни было приятно, а все-таки все одно из той, не самой интересно обязательной части жизни, избежать которой не удавалось еще никому. Но есть ведь и другая, замечательная и подлинно интересная жизнь, и начинается она в тот момент, когда остается он один на один со всем миром в своей «конюшне-мастерской» на Пятницкой (здание — бывший каретный сарай и конюшня). «Каждый день, — как-то сказал он, — наполнен счастливым ощущением, когда в тишине мастерской из-под пальцев медленно и тягуче вырастают руки, ноги, круглятся бедра, засасывается воздух в дыры, и упруго напрягается, как почка весной, сама ее величество Форма». Здесь он дома. Здесь можно дышать и творить ту реальность, которой, может быть и не встретишь за окном. Но именно она и оказывается потом самой прочной, самой долговечной материей. Материей жизни.