Из записок добровольца

Оглавление

Жуть над городом; затаился уютный тихий Новочеркасск. Мрак. Еле мерцают фонари. Каждый день несет новую жуткую тревогу, а ночь — шаги патрулей, резкие выстрелы из-за углов: «Трах! Трах!..» Крики… Бег, и опять: «Трах! Трах!»

У лазарета гудит авто. В узкую дверь еле протискивают носилки с телами людей, покрытых шинелью или овчиной. Кровь… На полу, на комьях ваты, на скоробленной, прокисшей овчине, на пальцах и там — на искрящемся блестками снегу под Таганрогом, Батайском, Зверевом и Сулином.

Кровь и мозг из разбитого черепа. Вчера двенадцать мальчиков-юнкеров были найдены связанными и убитыми ударами шпал на полотне у маленькой степной станции. Убит удалой партизан Чернецов — защита, надежда и гордость Дона, убит подлым предательским ударом. Уходит от нас Каледин, чье сердце не выдержало позора России и Дона…

И дерутся еще из последних сил: Кутепов под Таганрогом, Марков под Батайском и Семилетов под Сулином.

Затаился уютный, тихий Черкасск в предсмертной тоске.

Надвигалась туча багровая, словно отразившись от варева бесчисленных пожаров и потоков невиданной крови; и грезились на фоне тучи багровой черные виселицы с болтающимися удавленниками, унизанные вороньем, хищные волки несметной стаей, слышался шорох ползущих пресмыкающихся, а в грохоте пушек — хохот бога тьмы; ведь можно поверить в бога тьмы, видя его звезду на лбу православного, видя загаженную церковь и замученного на навозной свалке священника. Близился грохот пушек, сжималось сердце от невыносимых предчувствий…

«Помогите партизанам! Пушки гремят уж под Сулином!» — гласит сорванное, трепещущее морозным ветром воззвание. Все чаще и чаще стонет и плачет воздух напевами похоронных маршей.

Молча, с серьезными лицами идут последние резервы на фронт: выздоравливающие от ран офицеры и юноши-добровольцы. А на другой день уже везут их назад — стонущими, окровавленными, или даже не их, а чужое тело, что-то застывшее, восковое, на замороженных досках.

Шагает история, раскрывая новые страницы героизма и трагедии: титаны Великой войны — Алексеев и Корнилов — подняли знамя борьбы за Родину. Они пошли первыми, отдавая себя в жертву… Не при восторженных криках толпы, не в буре благодарного энтузиазма — тогда не так тяжела жертва во имя Отчизны. Нет, при улюлюкании черни, при гробовом молчании большей части в страхе затаившейся интеллигенция, среди бушующей толпы, праздной, глумливой, пьяной. Лояльность к новой «народной» власти, принцип невмешательства, постольку-поскольку… Офицерский френч мелькает в роли ресторанного лакея, и десятитысячная месса фронтовиков гранит бульвары и тротуары Ростова и Новочеркасска. Глухи к призывам, глухи к голосу совести.

«Помогите партизанам! Спасите честь Родины и старого Дона!»

«Пушки гремят уже под Сулином!»

Четырнадцатилетний гимназист, увешанный патронами, с трудом, с забора карабкается на высокую, худую лошадь. Уходят последние.

В палате Н-ского лазарете умирает совсем молоденький юнкер — смуглый, курчавый, с кроткими карими глазами, прозванный товарищами «Сингапур» — вероятно, за смуглое лицо и за блеск жемчужных зубов.

Не спас его ни нежный уход дочери генерала Алексеева — Веры Михайловны, ни усилия профессора. Догорала еще одна жизнь, срезанная так дико бесцельно, так рано. Часы пробили три, но мало кто спал в этой палате: незримый, уже прилетел Ангел смерти. «Сингапур» не стонал, только дышал трудно и редко; от длинных, вздрагивающих ресниц ложилась тень.

Тускло светила лампа. Из окон, сквозь узоры льда, заструился рассвет, но не уходил командир-полковник, просидевший всю ночь над умирающим, прикрывая слезы кистью облокотившейся о спинку стула руки. Вера Михайловна часто выходила в коридор, и было слышно, как она рыдает там: глухо и неутешно. Он ушел от нас на рассвете мутного зимнего дня…

Последний раз бросаются черно-красные «корниловцы», офицеры в черных траурных погонах, «чернецовцы» и «семилетовцы» в отчаянные контратаки. Вереницей везут сосновые, небрежно сбитые ящики.

Уже не хватает для всех оркестров, и воздух не плачет напевами похоронных маршей. Растет «партизанское» кладбище за городом. По двадцать, тридцать штыков осталось в маленьких отрядах на степных станциях, загородивших путь красным бандам. Лица давно небритые, шинели промерзшие колоколом, е глазе грустные и смертельно утомленные.

Но молодой полковник Кутепов не сдает, хоть и кажется, что спасения нет: все сильнее напор врага, охватившего со всех сторон Донскую область. Не сдает и храбрейший генерал Марков под Батайском и ведет юнкерский батальон в ночную атаку.

Метель бушует с невиданной силой, холодный ветер злобно воет в телеграфных проводах, заносит лицо сухим ревущим снегом. Сиротливые, запорошенные снегом стоят вагоны юнкерского батальона, затерянные в снежной степи. Выстрелы пушек глохнут в этих диких порывах ледяного ветра, а вспышки лишь на секунду разрезают мрак…

Снимается кольцо. Напирает щетина красных штыков, нависла багровая туча. Гибель! Спасения нет! Но Лавр Корнилов спасает армию и двигает черно-красных корниловцев, офицеров и партизан за Дон, в степные дали, в туманную мглу неизвестности.

Начинается Кубанский поход, смерть и раны многим и… слава! Поход к неведомому пункту в поисках потерянной Родины…