 |
| Посев | Светлана Шешунова | 28.01.2005 |
О нем горячо отзывались и те писатели, которые не обращались к его личности в художественном творчестве. Так, Иван Шмелев в статье «Убийство» (1924) назвал Колчака «гордостью и отвагой русской» и был уверен, что «ему поставит Россия памятник горя и гордости"[1]. Другой Иван — Бунин, — судя по ряду дневниковых записей, испытывал к Верховному Правителю глубоко личное теплое чувство. Когда Волошин передал ему слова председателя одесской чрезвычайки Северного: «Простить себе не могу, что упустил Колчака, который был у меня однажды в руках»; автор «Окаянных дней» написал: «Более оскорбительного я за всю мою жизнь не слыхал"[2]. Запись от 4 июня 1919 г. сообщает: «Колчак признан Антантой Верховным Правителем России. В «Известиях» похабная статья: «Ты скажи им, гадина, сколько тебе дадено?» Чорт с ними. Перекрестился с радостными слезами"[3]. Примечательна и дневниковая запись 1922 г.: «Панихида по Колчаку. Служил Евлогий. <…> При пении я всё время плакал. Связывалось со своим, <…> с солнечным утром каким-то, с жизнью нашей семьи, которой конец"[4].
В статье «Чехи и эсеры», которая появилась в эмигрантской газете «Общее дело» в декабре 1920 г., будущий нобелевский лауреат иронизирует над теми, кто объясняет оппозицию Колчаку «реакционностью сего истерического генерала»; причина, объясняет Бунин, была в том, что Верховный Правитель не давал левым «партийным работникам» грабить страну [5]. Наконец, к первой годовщине расстрела Колчака писатель опубликовал в том же «Общем деле» маленькую заметку «Его вечной памяти». Она заканчивается словами: «Настанет день, когда дети наши, мысленно созерцая позор и ужас наших дней, многое простят России за то, что всё же не один Каин владычествовал во мраке этих дней, что и Авель был среди сынов её. Настанет время, когда золотыми письменами, на вечную славу и память, будет начертано Его имя в летописи Русской Земли"[6].
В этом же номере «Общего дела» была перепечатана и статья А.И. Куприна «Кровавые лавры», впервые опубликованная почти сразу после расстрела Адмирала. Она начинается словами: «Лучший сын России погиб страшной, насильственной смертью. Великая душа — твердая, чистая и любящая — испытала, прежде чем расстаться с телом, те крестные муки, о которых даже догадываться не смеет человек, не отмеченный Богом для высшего самоотречения <…>. Будет ли для нас священно то место, где навсегда смежились эти суровые и страдальческие глаза, с их взглядом смертельно раненного орла? Или — притерпевшиеся к запаху крови, все равно, будь это даже кровь великомученика, равнодушные ко всему на свете, кроме собственного сна и пищеварения, трусливые, растерянные и неблагодарные — мы совсем утратили способность благоговеть перед подвигом <…> и расчетливо преклоняемся только перед успехом, сулящим нам еду и покой?»
Какой еще глава государства Российского получал от известного русского писателя такую эпитафию?.. По мысли Куприна, походы Восточной армии, которую Колчак создал «усилиями своей воли и своего обаяния», не менее поразительны, чем блестящий переход Суворова через Альпы; но в прежние времена сердца людей откликались на «красоту и величие личного героизма», а современники на это не способны. Как и Бунин, Куприн защищает Адмирала от всех обвинений: Колчак стяжал «кровавые лавры мученика», решая задачу, которая «превышала, по своему неизмеримому значению и по своим исключительным трудностям, всё, что когда-либо выпадало на долю русских государственных людей». К поражению привели не его личные качества, а эгоистическое малодушие раздробленного и разложившегося русского общества. В простом же народе, по утверждению Куприна, Верховный Правитель встретил больше понимания: «Говорят, что Колчак был малодемократичен — и в этом одна из причин его неуспеха. Прочитайте вновь текст его присяги и его воззвание к русскому населению. Биение верного и правдивого сердца слышится в их каждом слове. Эти печатные документы хранятся до сих пор в крестьянских избах, за образами, как святыня, и, находя их, большевики расстреливают хозяев». В заключение автор, как и два названных выше писателя, выражает надежду, что подвиг Колчака еще будет оценен — «когда-нибудь, очнувшись, Россия воздвигнет ему памятник, достойный его святой любви к родине"[7].
Но, как уже было сказано, ни Куприн, ни Бунин, ни Шмелев не обращались к человеку, которого столь высоко ценили, непосредственно в своем художестве. Что же дала собственно изящная словесность?
В первое двадцатилетие после смерти Колчака о нем было написано немало стихов. Арсений Несмелов, в прошлом — офицер колчаковской армии, в 1940 г. опубликовал в Харбине стихотворение «В Нижнеудинске». Его лирический герой оказывается на перроне рядом с вагоном Верховного Правителя, уже ставшего фактически пленником чехов. Поэт стремится передать ту трагическую красоту, которую многие очевидцы отмечали во внешности Колчака в последние месяцы его жизни:
И было точно погребальным
Охраны хмурое кольцо,
Но вдруг, на миг, в стекле зеркальном
Мелькнуло строгое лицо.
Уста, уже без капли крови,
Сурово сжатые уста!..
Глаза, надломленные брови,
И между них — Его черта, —
Та складка боли, напряженья,
В которой роковое есть…
Рука сама пришла в движенье,
И, проходя, я отдал честь.
И этот жест в морозе лютом,
В той перламутровой тиши, —
Моим последним был салютом,
Салютом сердца и души!
И он ответил мне наклоном
Своей прекрасной головы…
И паровоз далеким стоном
Кого-то звал из синевы. <…>
Поэты советской России тоже не могли пройти мимо человека, олицетворявшего борьбу с большевиками. Но примечательно, что плакатный образ «врага народа» вышел, по сути дела, только у наименее одаренного из них — Демьяна Бедного (настоящие имя и фамилия — Ефим Придворов). Выходец из крестьян, получивший столичное образование благодаря поддержке Великого Князя Константина Константиновича (поэта К.Р.) и купивший еще на дореволюционные гонорары собственную дачу в Мустамяки, он быстро стал, по собственным словам, «присяжным фельетонистом» большевицкой прессы. В рифмованной агитке под названием «Честь красноармейцу» (1920) Демьян Бедный именует Колчака «палачом Урала», а в «Кого мы били» (1933−1935) — «лихим гадом», с радостью глядящим на «трупы бедного крестьянства». Но у талантливых поэтов, даже полностью разделявших ту же идеологию, образ Адмирала получался — возможно, против их воли — совсем иным. Например, Маяковский в стихотворении 1928 г. «Екатеринбург — Свердловск» (о «победоносном шествии советской власти») напоминает, как в этих местах «орлом клевался верховный Колчак». Сравнение с орлом, даже сопровождаемое снижающим глаголом «клевался», независимо от намерений поэта несет в себе положительные коннотации, поскольку издавна служило в русском языке и фольклоре для обозначения силы, прозорливости и благородства человека (такое сравнение есть, напомним, и в упомянутой статье Куприна). Еще более странные строки возникают в «Песне о ветре» Владимира Луговского (1926). В этом ярком стихотворении, изображающем поражение и казнь Верховного Правителя, вдруг звучит восклицание:
Эх, эх, Ангара,
Колчакова дочка!
Само по себе обращение к Ангаре мотивировано сюжетом, поскольку Адмирала расстреливают на берегу этой реки. Но ее именование «Колчаковой дочкой», во-первых, возносит Колчака на совершенно несовместимую с советской идеологией высоту (кто отец реке, тот, уж наверное, отец и народу), а во-вторых, изнутри разрушает атмосферу торжества победителей: вечная стихия воды оказывается в прямом родстве не с ними, а с побежденным…
Наконец, Николай Асеев написал от лица Адмирала целую главу в своей поэме о гражданской войне «Семён Проскаков» (1928). Примечательно, что сын ее «антигероя» — Ростислав Колчак — отозвался о поэме как о «любопытной»: «В стихах Асеева своеобразно отразился образ Белого Адмирала — мечтателя, полярного исследователя. Что-то верное поэтом всё же угадано"[8]. В соответствии с большевицкой версией истории, Колчак в «Семене Проскакове» — марионетка иностранных сил; но он же и трагический герой, имевший высокое предназначение и сознающий (что совсем нетипично для образа врага в советской поэзии) свою вину:
Я,
отраженный
в сибирских ночах
трепетом
тысячей звезд
партизаньих.
Я,
адмирал Александр Колчак,
проклятый в песнях,
забытый в сказаньях.
Я,
погубивший мечту свою,
спутавший ветры
в звездном посеве,
плыть захотевший
на юг
и на юг
и отнесенный
далеко
на север.
Плыть бы и плыть мне
к седой земле,
бредящей
именем адмирала,
так —
чтобы сердце,
на миг замлев,
хлынувшей радостью
обмирало.
Но —
не иная земля
у плеча,
и не акулье скольженье
у шлюзов, —
путь мой
искривлен
рукой англичан,
бег мой
направлен
рукою французов <…>.
Я,
изменивший стихии родной,
вышедший биться
на сухопутье,
пущен
болотам сибирским
на дно,
путами тропок таежных
опутан <…>.
Против народа
безмерностью пагуб
оборотившему
острие,
если б мне
снова,
сломав свою шпагу,
в Черное море
бросить ее![9][*]
Для отрицательного героя — слишком много звезд, ветра и простора, противостоящего сибирским «путам». Однако Асееву это сошло с рук. Для сравнения, в 1932 г. НКВД создало дело «Сибирской бригады», по которому проходили поэты Евгений Забелин, Сергей Марков и Леонид Мартынов; они были объявлены «нелегальной контрреволюционной организацией» за то, что в своих стихах «воспевали Колчака» — хотя Мартынов, например, всего лишь нейтрально упомянул Адмирала в единственной строке. И если репрессиям подверглись такие вполне лояльные авторы, не приходится удивляться, что в 1936 г. восемь лет лагерей получила Наталья Ануфриева — молодая христианка, которая действительно чтила Колчака как героя и читала в кругу друзей свой цикл из посвященных ему стихотворений. Отбыв этот срок, она получила повторный, но взглядов своих не изменила.
Во второй половине века на смену лирике пришел эпос. Для романистов особенно притягательной (что вполне естественно) стала история любви Колчака и Анны Тимиревой. Как вспоминает племянник Анны Васильевны — Илья Сафонов, в конце 1960-х — начале 1970-х у нее то и дело «появлялись гости особого сорта — это были писатели-старатели, искавшие, чем бы подкормить своё творчество. Прибывали они главным образом из сибирских городов, где местный Союз писателей поощрял, по-видимому, занятия отечественной историей на местных материалах <…>. Из череды такого рода визитеров уверенно могу назвать имена Алдан-Семенова, Егорова и Чмыхало. <…> Долго ждать результатов их творческой активности не приходилось <…>. Истомившийся читатель в очередной раз мог узнать массу нового, а именно: белое офицерьё состояло преимущественно из алкоголиков, трусоватых интеллигентов и других закомплексованных и неполноценных субъектов, сам Верховный имел склонность к наркотикам, был истеричен, нерешителен и становился вследствие этого игрушкой в руках «черных» сил, собственный же его цвет был сереньким и т. д. <…> Большинство писателей аккуратно именовало Анну Васильевну княжной <…>. А ведь, разговаривая с ней, могли бы хоть это-то выяснить, но нет! — их интересовали главным образом бытовые детали, некоторые правдоподобные побрякушки, с помощью которых они полагали живописать образ лютого врага Советской власти: всякие там словечки-привычки, вроде того, как, когда и куда он закладывал руку, пил ли водку, мрачнел ли от нее и т. п.».
Пока авторы советских исторических романов упражнялись в подобном скудоумии, Александр Солженицын создавал в вермонтской тиши свои «Март Семнадцатого» (1977−1986) и «Апрель Семнадцатого» (1984−1989), вошедшие в «Красное Колесо», где Колчак стал одним из самых ярких и обаятельных персонажей. «Стройный, лёгкий, с движеньями гибкими и точными», он стремителен во всем — в перемещениях и решениях: «только в действиях разряжалась его натура, его быстрый нервный ум» (VII, 16). Штрихи, которыми создается образ, подчеркивают родство героя с морской стихией: у него «парусный нос» (IX, 406); «верная подготовка и молчаливая быстрота <…> реяли <…> в действиях его» (VII, 12) — реяли как чайки или как флаги над волнами. Вся жизнь героя — горение на службе России: «Везде он искал открыть и выполнить высшую задачу, на верхнем пределе своих сил» (VII, 10).
Вот и свое назначение на должность командующего Черноморским флотом Колчак «понял как вопрос и требование к себе: что же он должен теперь совершить?» И поручение Государя взять Босфор и Дарданеллы «принял себе в жаркую цель», как свыше посланную историческую задачу (VII, 12). Как публицист Солженицын не раз критиковал внешнюю политику Российской Империи — в частности, и многовековую мечту о взятии проливов. Но как художник, он передает в «колчаковских» главах ее увлекательность. Мечта вот-вот станет явью, однако ни Ставка, ни военный министр так и не решаются разрешить Адмиралу наступать. «Нет полёта мысли, нет цельного чувства русской славы! — возмущается Колчак в своем внутреннем монологе. — <…> Самый яркий шаг России в эту войну упускали бездарно <…>. Все они, все они были не в темпе века — дремали в духе Девятнадцатого» (IX, 358). Сам-то он, как подчеркивает Солженицын, и мыслит, и действует в стремительном темпе Двадцатого — чувствует его вызовы и спешит ответить на них. Писатель не случайно несколько раз упоминает о зоркости своего героя: это не только профессиональная зоркость моряка, но и проницательность ума, позволяющая предвидеть последствия невиданных событий.
И самым страшным из вызовов нового века становится революция, ход которой Солженицын описывает по часам. Мысленный ответ ей Колчака ясен и точен: «Россия — должна развиваться, а многое костенелое мешает ей. Развиваться, да, но светлыми умами, а не кровавыми взрывами» (VII, 14). Писатель останавливается на том эпизоде, который нынешние «пламенные монархисты» ставят Адмиралу в вину и даже прямо называют изменой: Колчак ничего не ответил на телеграмму начальника Штаба Верховного Главнокомандующего, генерала Алексеева, о том, что обстановка требует отречения Императора. Большинство главнокомандующих фронтами и флотами поддержали мысль об отречении, глава Черноморского флота промолчал. Но Солженицын подчеркивает, что это молчание — вовсе не знак согласия. Напротив, Колчак совершенно не разделяет гнева общества «на правительство и Государя: виноваты были мы все, <…> в нашем невежестве, нерадении, лени… <…> Форма правления может быть разная — была бы прочная Россия. А если начинать с того, что теперь, во время войны, валить Государя, — то в какую бездну это ползёт? Это будет страшный и губительный развал.
И что за внезапный тёмный заочный совет главнокомандующих, которым ничего не объяснено?
Колчак, разумеется, не стал отзываться никак, высказывая презрение к такому образу поведения» (VII, 16).
И когда приходит весть об отречении Императора, Адмирал не сомневается, что оно — вырванное. «И — почему не законный наследник? Петроград у руках у банды, это ясно. У Колчака уже всё было обдумано».
Он тут же вызывает к себе своего офицера — герцога Лейхтенбергского, отчим которого, великий князь Николай Николаевич, командует соседним Кавказским фронтом.
«Колчак не давал ему бумаги: такие шаги совершаются устно.
Лейтенант стоял вытянутый. Адмирал для себя почти и не знал другой позы.
— Вы поедете сейчас к великому князю, вашему отчиму, и передадите ему от меня, запоминайте! Государь отрёкся от престола.
Лейтенант вздрогнул как от тока.
— Отречение носит характер вынужденного. Я предлагаю великому князю объявить себя военным диктатором России и предоставляю в его распоряжение Черноморский флот» (VII, 17).
Но Николай Николаевич, не удостоив Колчака даже отрицательным ответом, призывает армию и флот «спокойно ожидать изъявления воли русского народа», то есть Учредительного Собрания. Адмирал не чувствует ни малейшей личной обиды — лишь сожаление об упущенном шаге ко благу России. «Но не жалел, что посылал. Всякий путь надежды должен быть испытан. Всякий тупик должен быть доказан» (VII, 320). Обращения членов династии клонят к подчинению Временному правительству, и Колчаку не остается ничего другого, как послать этому правительству приветственную телеграмму. Так реконструирована в «Марте Семнадцатого» история его «измены». Повествование опирается в данном случае на письмо капитана 2-го ранга А.П. Лукина, приведенное историком С.П. Мельгуновым в книге «На путях к дворцовому перевороту. Заговоры перед революцией 1917 года» (Париж, 1931). По мнению современного исследователя этого вопроса, А.С. Кручинина, сообщение Лукина нельзя назвать надежным источником, однако «вряд ли следует полностью отвергать столь подробный рассказ». Во всяком случае, у Солженицына такая интерпретация событий позволяет резко противопоставить Колчака растерявшимся или подталкивавшим отречение людям. Короткие, энергичные, подчас афористичные фразы, характерные для приведенных выше фрагментов, передают ясность ума и четкость действий героя.
«Апрель Семнадцатого» показывает борьбу Адмирала за сохранение боеспособности Черноморского флота. «Севастопольское чудо! — так уже называли в Петрограде первые успешные революционные недели Колчака <…>. Повсюду в России пошел развал — а Севастополя как бы не касался!» (IX, 352). Никто другой повторить это чудо не может, так как его разгадка — в личном обаянии и авторитете командующего: «он был — как флотское знамя или хоругвь. Матросы чувствовали в нем своего прямого вождя и защитника» (IX, 353). Примером таких настроений у Солженицына становится выступление матроса Баткина на митинге в Москве: «Мы не спрашиваем нашего Адмирала, почему берём курс именно на Трапезунд. Сказано так — значит надо, идём! Когда наш Адмирал говорит: бригада крейсеров направо, миноносцы налево, подводные лодки вниз и в атаку, — мы не спрашиваем зачем, а не успел он выговорить — и мы уже в атаку!» (X, 375).
Эту необыкновенную популярность отмечали и другие авторы. А.Г. Малышкин, иронически отозвавшийся в повести «Севастополь» (1927) о миссии того же Баткина («нашли присяжного поверенного, одели в клеш и возят: смотрите, как у нас матросики красно говорят»)[10], там же подробно описывает — видимо, по личным впечатлениям — состоявшееся 25 апреля 1917 года выступление Колчака перед членами Офицерского союза Черноморского флота, а также делегатами от матросов, солдат и рабочих: «Да, да, его, вождя флота, слушали благоговейно»; «Адмирал снисходительным, но повелевающим взором пресек <…> готовую бесноваться у его ног восторженную бурю. Он считал долгом своей совести заявить… что Временное правительство — только тень власти…». Советский писатель настойчиво придает Адмиралу облик недоброй, хотя и величественной птицы («клювоносое / клювастое лицо», «вглядывался скорбно и хищно», «восточные глаза с обеих строн клюва смотрели умно и строго»), но матросы кричат ему «ура» «с бешенством преданности» и безраздельно восхищаются им: «И да здравствует наш верный батька, адмирал Колчак. Усё!» [11]. Из той же преданности они готовы приписать своему кумиру совершенно немыслимые для него вещи: Колчак не даст «опять Миколашку наговорить», «Колчак сам в есеры записался"[12] (похоже, иные современные публицисты пишут об Александре Васильевиче именно по таким источникам). Наконец, Малышкин приводит слухи, будоражившие окончательно разложившийся флот в начале 1918 года: «К Дарданеллам, к Дарданеллам Колчак подошел, стоит во главе… Во главе стоит всех держав! Думаешь, когда сюда дойдет, простит всех, это хулиганство? <…>…Через Дарданеллы, при участии непоколебимого до сих пор Колчака, пробивались к Севастополю с неслыханной кровью английские дредноуты"[13]. Как видно, народная молва провозгласила Адмирала «главой держав» задолго до того, как он действительно принял крест государственной власти…
Для сравнения, Максимилиан Волошин в стихотворении «Матрос» из цикла «Личины» (1919) создает страшный и странный образ матроса-большевика, который в дни революции «ставил к стенке, / Топил, устраивал застенки», а в разгар Гражданской войны угрюмо бормочет:
«Возьмем Париж… весь мир… а после
Передадимся Колчаку"[14].
Наскучив сокрушать всё и вся, хаотичная и безмерная народная душа (как ее понимает Волошин) ищет себе узды и опоры, символом которой и становится здесь имя Колчака.
В «Красном Колесе» Адмирал создает своё «севастопольское чудо» легко: в порыве вдохновения изобретает новые формы общения с матросами, спокойно идет на компромиссы вроде торжественных похорон лейтенанта Шмидта. В жизни дело обстояло несколько иначе. Именно в «успешные революционные недели» (а точнее, через десять дней после отречения Государя) Колчак писал Анне Тимиревой: «Десять дней я почти не спал <…>. За эти 10 дней я много передумал и перестрадал, и никогда я не чувствовал себя таким одиноким, предоставленным самому себе, как в те часы, когда я сознавал, что за мной нет нужной реальной силы, кроме совершенно условного личного влияния на отдельных людей и массы; а последние, охваченные революционным экстазом, находились в состоянии какой-то истерии с инстинктивным стремлением к разрушению, заложенным в основание духовной сущности каждого человека. Лишний раз я убедился, как легко овладеть истеричной толпой, как дешевы ее восторги, как жалки лавры ее руководителей, и я не изменил себе и не пошел за ними. <…> Каким-то кошмаром кажутся эти десять дней, стоивших мне временами невероятных усилий, особенно тяжелых, т. к. приходилось бороться с самим собой, а это хуже всего"[15].
Отношения автора и адресата этого письма занимают в «Красном Колесе» сравнительно немного места. Взаимное признание в любви описано по мемуарам Тимиревой, но завершение этого эпизода — неповторимо солженицынское по стилю: «И — горько. И — сладко. И — ничего больше» (IX, 360). Из воспоминаний Анны Васильевны взят и эпизод с корзиной ландышей, которые Адмирал заказал ей зимой по телеграфу. Но писатель вновь дополняет его — взглядом своего героя:
«И сама Аня — как эти ландыши. Эта нежная её воздушность, её колокольчатый смех — вытягивали нити из сердца.
И — страх, и — страсть: разломать сразу две семьи <…>.
И — не казалось невозможным!
И — даже на волнах революции» (IX, 360).
По контрасту, в романе Владимира Максимова «Заглянуть в бездну» (1986) эта любовь стала центром повествования: ее красота противопоставлена той стихии низменных инстинктов, в которой, по мысли автора, обречена утонуть Россия, а вслед за ней — и вся европейская цивилизация. По выражению И.И. Виноградова, роман явился «творческим откликом» на «Красное Колесо"[16]. Солженицына и Максимова объединяет взгляд на историю как результат взаимодействия Божией воли и совокупности разнонаправленных человеческих воль. В изображаемый момент воля большинства русских людей направлена ко греху, что открывает прямой путь в бездну небытия. И оба писателя показывают Колчака как человека, твердо противостоящего этой бездне.
Однако от колчаковских глав «Красного Колеса» (даже там, где герой терпит поражение) неизменно веет бодростью и созидательной энергией. Не то у Максимова. Его Колчак больше созерцатель, чем деятель — даже на пике своих побед: «Он стоял, печальный и бледный, среди всеобщей разрухи, и не было вокруг ни одной души, способной понять его или ему помочь. Священные развалины дымились под ним, страна кабаков и пророков с надеждой обращала к нему пустые глазницы поверженных храмов, и даль клубилась меж копытами разбойничьих табунов. <…> В содоме всеобщего помешательства он сумел сохранить в себе все, чем щедро одарила его природа: тонкость и великодушие, прямоту и мужество, бескорыстие и душевную целомудренность. Вокруг него вилось множество человеческих теней, в которые он пытался вдохнуть живую жизнь, облечь их в плоть и кровь, проявить в них облик, заложенный Творцом, — но лишь попусту тратил время. Вызванные к действию злобой и демагогией, не имевшие ни духовного родства, ни корней в окружающем мире, они улетучивались на глазах, едва его рука касалась их. Моему Адаму достался не тот материал, из которого создают миры"[17], — таким впервые возникает Адмирал в монологе Анны Тимиревой, и всё дальнейшее повествование лишь подтверждает его обреченность. Влюбленные предстают как «чистые духом люди, чья любовь друг к другу воистину сильна, как смерть, и чья любовь к Богу и к России столь беспредельна, что именно в смерти ради них — последняя для героев романа надежда»; «за этой романтикой <…> поистине хаос шевелится — древний подземный ужас"[18]. Принимая должность Верховного Правителя, Колчак у Максимова сознательно идет на Голгофу, не сомневаясь в неизбежном поражении. Но в его несломленном противостоянии всей окружающей низости — его победа, символом которой становится лейтмотив романа — одинокая, но торжествующая в ночной тверди звезда.
В 1990 роман Максимова, написанный в Париже, был опубликован в России и с тех пор породил множество вариаций. Новые писатели излагают вслед за ним те же самые документы, сопровождая их всё менее оригинальными комментариями. Юрий Власов издал роман «Огненный Крест», Марк Юдалевич (один из тех сибирских «писателей-старателей», кто приезжал в 70-х к Анне Тимиревой) — роман «Адмиральский час». Не отстают и драматурги. Канва романа Максимова изложена в пьесах «Звезда адмирала» Сергея Остроумова, «Оболганные и забытые: Следствие по делу адмирала Колчака» Леона Флаума и т. д. Старейший омский писатель Михаил Бударин (закончивший в свое время в Москве Высшую партийную школу) на девятом десятке лет также представил в театр драму «Верховный правитель (Последняя любовь Колчака)». Не только содержание, но и практически весь ее текст ясен из заглавия и списка действующих лиц (их двое — Он и Она). О качестве этих произведений умолчим, но показательно само их количество. По справедливому замечанию В.Ж. Цветкова, «образ адмирала Колчака, плачущего над письмами к Тимиревой и вздыхающего под звуки романса «Гори, гори, моя звезда»», стал в последние годы «почти хрестоматийным», превратившись в эмблему ходячего представления о белых как о людях рефлектирующих, нерешительных, не способных привлечь к себе симпатии населения и т. п.[19]
Остановимся на тексте, в котором несомненно присутствует некая историософская концепция — также весьма показательная для определенных общественных настроений. Это пьеса Василия Дворцова «Адмирал» (2001), которая имеет подзаголовок «Русская драма» и жанровое уточнение «Хроники гражданской войны в Сибири в 3-х актах». Правда, как раз войны-то в этой хронике, можно сказать, и нет (разве что Тимирева, которая работает в госпитале, упоминает о множестве раненых). Есть толпа безымянных карикатурных интеллигентов, которые на словах требуют прав человека, а на деле — министерских портфелей. Есть кучка иностранных масонов, которые сначала привели Колчака к власти, а потом за ненадобностью сдали его большевикам. Судьбу России определяют именно они (иностранцы-масоны), а не какие-то мелочи вроде Красной армии, многократно превосходившей Белую. Сам Колчак, похоже, и не вспомнил бы о своих войсках, если бы Гайда не явился к нему с жалобой на Каппеля. Да и зачем Верховному Правителю заниматься такой ерундой, как гражданская война? Ведь странствующий слепец, распевавший духовные стихи (символ мудрого, но беззащитного народа), уже открыл ему, что он, Колчак — слепой поводырь слепых. Бедный Адмирал, приняв это близко к сердцу, терзается наедине с собой: «Никто, Господи, кроме Твоего Помазанника, не имеет права на чужие судьбы… А я? Кто же тогда я? Диктатор. Почти самозванец. И власть мне вручал не Ты, Господи, а эти люди. Или нелюди? За это Ты меня оставил… И я, действительно, просто марионетка в чужом театре. <…> Я сам слишком поздно стал понимать, в какой жуткой, лютой, сатанинской игре мы оказались только маленькими цветными фантиками. Но моя главная вина в том, что, уже понимая всё, я продолжал ждать умильного легкого чуда. Я думал — нас пощадят! Господи, прости меня…"[20]
Что ж, Колчак действительно был христианином, и как любой христианин, исповедывал Богу свои грехи. Но грехи, надо думать, реальные, а не такие нарочито измышленные, как принятие власти от Совета министров, а не прямо с Неба. Любопытно, кстати, как автор представляет себе получение власти непосредственно от Господа, без всякого посредничества людей (по крайней мере в той ситуации, когда пресечена правящая династия)? И не есть ли это то самое ожидание «умильного легкого чуда», в котором совершенно бездоказательно обвинен Колчак?
Правда, тот же драматург стремится передать и укорененность своего героя в русской истории. Икона, которой архиепископ Сильвестр благословил Адмирала «в поход за Россию» — это в пьесе икона Ермака. Автор подчеркивает параллель между двумя покорителями Сибири: обоих предали, обоих убили ночью, оба нашли могилу в холодных сибирских водах. Более того: у Дворцова этой иконой промыслительно становится образ Богоматери «Утоли моя печали», в день почитания которого (7 февраля) Адмирал и принял смерть. Тем самым путь Верховного Правителя как бы осенен свыше — тем более, что в эпилоге указано на прославление владыки Сильвестра в лике святых. Но после приведенного «саморазоблачения» это может вызвать только недоумение: зачем же святой благословил «марионетку в сатанинской игре»?
«Русская драма» Дворцова чрезвычайно характерна для современного массового сознания: автор готов признать большую человеческую привлекательность отдельных белогвардейцев (в данном случае, Колчака), но не правоту их дела в целом. Он настойчиво позиционирует себя как православного христианина, противника захвативших страну большевиков, и не замечает, что отвергая смысл Белого движения, фактически оправдывает и продолжает дело этих же самых безбожников. Оценки, привычные для советской пропаганды, подаются ныне как откровение Святой Руси — и это намного страшнее, чем прежний убогий агитпроп в стиле Демьяна Бедного.
А недавно появились сообщения о том, что идею написать пьесу о Колчаке вынашивает и Рустам Ибрагимбеков, автор сценария фильма «Сибирский цирюльник». Очень хотелось бы надеяться, что Адмирал не будет в ней съедать стеклянные стаканы или драться на дуэли за честь кокотки.
При сопоставлении художественного мира с документальными источниками любопытно не только то, какие черты исторического персонажа писатель воспроизвел, но и то, от каких он отказался. Какие качества реального Колчака не попали на страницы изображающих его произведений? Не попала, например, его способность к самоиронии и вообще своеобразный юмор, который проявлялся подчас в его письмах. По семейным воспоминаниям, «его характер был живой и веселый"[21]. «Да, этот человек умел быть счастливым», — писала о нем и Анна Тимирева[22]. Но счастливым, смеющимся, даже просто шутящим писатели Колчака не показывают.
Не показана, в сущности, и его государственная деятельность. При изображении правителя страны (Петра I, Цезаря и т. д.) его образ, как правило, не сводится к частной жизни, сколь бы привлекательной для художника та не была. И Колчак на посту Верховного Правителя был занят не только свиданиями с Анной Тимиревой. Каково, собственно, было государство, которое он возглавлял? Любопытно, что писатели, окружая Адмирала разными символами (вроде слепого странника), не обращают внимания на тот символ, который он сам избрал в качестве государственного. Герб Российской Империи, утративший весной 1917 г. свои короны, был при Колчаке увенчан сияющим крестом и надписью: «Сим победиши» (очевидна аналогия с видением святого равноапостольного царя Константина). Смысл этого шага был для современников прозрачен: «Правительство адмирала Колчака… восстановило легкомысленно и преступно порванную связь церкви и государства и после правительств, лишенных простого государственного смысла и богоборствующих, <…> склонилось к подножию Креста Господня"[23]. А.С. Кручинин указывает и на иную духовную параллель: «В дни отречения Государя была чудесным образом явлена икона Божией Матери «Державная», на которой Заступница приняла регалии утраченной власти Божьего Помазанника — венец, скипетр и державу. И встречным движением, от земли к Небу, герб терзаемой смутой страны был увенчан Крестом <…>, но угасающий дух народный уже не смог на это отзваться"[24].
Символична, как указывает тот же историк, и дата убийства Колчака. В апреле 1918 г. Церковь избрала 7 февраля днем «ежегодного молитвенного поминовения <…> всех усопших в нынешнюю лютую годину гонений исповедников и мучеников». Можно спорить, пишет А.С.Кручинин, была ли дата расстрела Адмирала выбрана чекистами сознательно, или совпадение с днем поминовения новомучеников «произошло помимо их злой воли, — ясно лишь, что оно не было и не могло быть случайным: у Бога «случайностей» не бывает"[25].
Симфония духовной и светской власти — популярная нынче тема. Но в церковной и околоцерковной публицистике она привязывается исключительно к самодержавной монархии. Правление Колчака — свидетельство возможности ее воплощения и в иных государственных формах. В апреле 1919 г. Омский съезд духовенства объявил Колчака «Божией милостию покровителем Церкви» и обязал поминать его имя на всех богослужениях как «Благоверного Верховного правителя»; с мая 1919 г. в таком же виде поминовение проходило и на Юге России. Архиепископ Уфимский Андрей предложил Адмиралу проект государственного устройства, где системе Советов противопоставлялось местное самоуправление на базе церковных приходов; Колчак принял этот проект, но не успел воплотить его в жизнь (в 1922 г. эту идею попытался осуществить в Приморье генерал М.К. Дитерихс). Кстати, Демьян Бедный в своем «антиколчаковском» стихотворении «Пора!» (1919) не преминул откликнуться на эту грань жизни свободной Сибири — разумеется, в меру своего разумения: Колчак у него всех «в церкви <…> загоняет железной палкою».
Особо горячо поддерживал Верховного Правителя уже упоминавшийся архиепископ Омский и Павлодарский Сильвестр (Ольшевский, 1860−1920), в 2000 г. прославленный Юбилейным Архиерейским Собором Русской Православной Церкви как священномученик. Он и лично благословлял Адмирала, и обращался к населению с призывами всячески ему помогать. Но этот, столь близкий нам по времени, союз правителя и святого остается мало замеченным; за примерами такого рода обычно отправляются далече — в эпоху Дмитрия Донского и Сергия Радонежского.
Правление Колчака показывает, что столь тесный (и отнюдь не формальный) союз государства с Церковью вовсе не означает апологии патриархальности. Работа правительства Адмирала, как и его собственные действия, соответствовала темпам ХХ века. Даже в тот короткий срок, который ему был отпущен, и несмотря на тяжелейшие условия Гражданской войны, оно успело в несколько раз увеличить объем сельской кооперации, проложить сотни верст новых железных дорог, ввести в строй десятки промышленных предприятий. Чего стоит хотя бы тот факт, что при Колчаке был детально разработан проект «соединения в единый комплекс уральских рудных богатств и кузнецких угольных месторождений», и уже начались работы по его реализации[26].
Но та созидательная энергия, которая была движущей силой Верховного Правителя (и всего Белого движения, которое он возглавил и олицетворял), в художественной литературе воплощения совсем не получила. Хотелось бы думать — пока.
Примечания
[1] Шмелев И.С. Собр. соч.: В 5 т. Т. 2. — М.: Русская книга, 1998. С. 468.
[2] Бунин И.А. Избранное / Сост. и вступ. очерк А.Н. Архангельского. — М.: Мол. гвардия, 1991. С. 129−130.
[3] Там же. С. 177.
[4] Цит. по: Бунин И.А. Публицистика 1918−1953 годов / Под общ. ред. О.Н. Михайлова; Вступ. ст. О.Н. Михайлова. — М.: ИМЛИ РАН, Наследие, 2000. С. 8−9.
[5] Там же. С. 96−97.
[6] Там же. С. 97−98.
[7] Куприн А.И. Голос оттуда: 1919−1934: Рассказы. Очерки. Воспоминания. Фельетоны. Статьи. Литературные портреты. Некрологи. Заметки / Сост., вступ. ст., примеч. О.С. Фигурновой. — М.: Согласие, 1999. С. 202−203.
[8] Колчак Р.А. Адмирал Колчак, его род и семья: (Из семейной хроники) // Военно-Исторический Вестник [Париж]. — Май 1959. N 13, С. 17.
[9] Асеев Н.Н. Собр. соч.: В 5 т. Т. 2. — М.: Изд-во худ. лит-ры, 1963. С. 333−335.
[10] Малышкин А.Г. Избранные произведения: В 2 т. Т. 1. М., 1978. С. 285.
[11] Там же. С. 249, 265, 314.
[12] Там же. С. 249.
[13] Там же. С. 446, 448−449.
[14] Волошин М.А. Молюсь за тех и за других. М.; 2001. С. 288−289.
[15] «Милая, обожаемая моя Анна Васильевна…» С. 156−157.
[16] Виноградов И. Между отчаянием и упованием // Континент. 1995. N 1 (83). С. 328.
[17] Максимов В. Заглянуть в бездну // Знамя. 1990. N 9. С. 9.
[18] Виноградов И. Указ. соч. С. 330−331.
[19] Цветков В. «Белогвардейская» альтернатива // Посев. 2003. N 12. С. 40.
[20] http//www.pereplet.ru
[21] «Милая, обожаемая моя Анна Васильевна…» С. 13.
[22] Там же. С. 88.
[23] Цит. по: Кручинин А.С. Адмирал Колчак: духовные параллели. [М.], 2001. С. 2.
[24] Там же. С. 3−4.
[25] Там же. С. 10.
[26] Дмитриев Н.И. Экономические перспективы России глазами правительства адмирала А.В.Колчака // Белая Россия: Опыт исторической ретроспекции. СПб; М.: Посев, 2002. С. 101. См. также: Цветков В.Ж. Указ. соч. С. 41−43.
[*] Февральская революция 1917 г. застала А.В. Колчака в должности командующего Черноморским флотом. Разложение российских Вооруженных Сил, ставшее следствием «Приказа N 1» петроградского совдепа, коснулось Черноморского флота значительно позже, нежели другие воинские соединения. Но и здесь в конце концов возник «матросский комитет», который потребовал от Колчака, в соответствие с упомянутым «приказом», сдачи личного оружия. Лишенный возможности оставить при себе свою шашку, но и не желая подчиняться беззаконию, Колчак предпочел выбросить ее в Черное море. — Прим. ред.
NN 9, 11. 2004 г.
