 |
| Фонд «Русская Цивилизация» | Александр Моторин | 28.01.2005 |
Отсюда простая, совершенно очевидная для наших предков мысль: проникновение чужих слов в родной язык — это уже вторжение, уже нашествие, уже угроза погибели (утраты неповторимой самобытности), и весь вопрос в том, предшествует ли языковое нападение собственно военному (как это бывало обычно в истории России) или же языковое нашествие идет вслед за внезапным военным и потому уже как откровенно опасное встречает внутреннее сопротивление со стороны порабощаемого народа (как случилось при нашествии татар). Древнерусские славяне хорошо понимали это и защищали не только себя, свой дух и язык, но и языки других — многочисленных малых народов, рассеянных по просторам Руси и оказавшихся под опекой русских. Этому способствовало и принятое славянами Православие с его представлением о богоустановленной сохранности всех языков-народов вплоть до Страшного Суда и далее, в вечности, сообразно с заслугами или же грехами каждого, — так же, как будет сохранено в вечности и личное своеобразие отдельных людей (Мф. 25: 31 — 46; 21: 43).
В Новое, «светское» время истинно русские писатели, продолжили обычай летописцев, предупреждая соотечественников о том, что самые разрушительные нашествия враждебных народов обычно предваряются и довершаются порабощением языка — главной крепости народного духа. Нашествию поляков в 1612 году предшествовало многолетнее увлечение верхушки общества польским языком, нашествию французов в 1812 году — увлечение французским.
Еще в 1756 году Ломоносов проницательно заметил в связи с возросшим могуществом Франции: «Военную силу ее чувствуют больше соседние народы, употребление языка не токмо по всей Европе простирается и господствует, но и в отдаленных частях света разным европейским народам, как единоплеменным, для сообщения их по большей части служит». Для Ломоносова «сила <…> российского языка» — действительность, а не оборот красноречия. Язык укрепляет и охраняет весь быт, государственность данного народа, а распространяясь в иных странах, он способствует росту влияния народа среди других. Рассуждая об этом в наброске работы «О нынешнем состоянии словесных наук в России», Ломоносов призывает отечественных писателей быть настоящими духовными воинами, хранить и обогащать свой язык, свою словесность. Приводя в пример именно Францию, Ломоносов проницательно предугадывает опасности едва только наметившегося увлечения всем французским.
Словно бы соглашаясь в данном случае с предупреждением своего творческого соперника, А. П. Сумароков в статье «Об истреблении чужих слов из русского языка» (1859) иронически запечатлел переход от попущенного Петром I германского увлечения к французскому: «Какая нужда нам говорить вместо <…> остроумие — жени, вместо нежно — деликатно, вместо страсть — пассия? <…> одна немка говорила: Mein муж kam домой, stig через забор und fiel ins грязь. Это смешно. Но и это смешно: аманта моя сделала мне индифилите <…>. Греческие слова введены в наш язык по необходимости и делают ему украшение, а немецкие и французские нам не надобны, кроме названия таких животных, плодов и прочего, каких Россия не имеет». Приехавшая в Россию и не желающая (или не способная) забыть родной язык «немка» — это символ инородного (инонародного) вторжения. Сумароков сближается с Ломоносовым и в благожелательном отношении к греческому языку как близкородственному с русским по происхождению и духу (не случайно оба языка в своем историческом развитии глубоко восприняли Православную веру).
Спустя десять лет Д. И. Фонвизин в комедии «Бригадир» подтвердил распространение французской болезни языка, уже вышедшей далеко за пределы столиц. Сын бригадира заявляет: «Madam! <…> я хотел бы иметь и сам такую жену, с которою бы я говорить не мог иным языком, кроме французского». Советница в деревне говорит на языковой смеси, обычной для русской глубинки: «Я капабельна с тобою развестись <…>». Фонвизин показывает, что увлечение чужим языком делает из человека предателя отечества. Сын бригадира признается: «Тело мое родилось в России, это правда; однако дух мой принадлежал короне французской».
Примечательно, что Н. М. Карамзин, всегда тонко чувствовавший веяния времени, на рубеже XIX века, когда обнаружились опасные для русской государственности устремления французского духа, стал замещать французские слова русскими и церковнославянскими в поздних редакциях «Писем русского путешественника»: вояж он заменяет путешествием, визитацию — осмотром, визит — посещением, вместо публиковать ставит объявить, вместо интересный — занимательный, вместо момент — мгновение, вместо инсекты — насекомые, вместо фрагмент — отрывок и т. д.
Страшный опыт 1812 года заставил многих русских на время отрезвиться от упоения всем французским. Н. И. Гнедич в «Рассуждении о причинах, замедляющих ход нашей словесности» (1814) свидетельствует: «Я слышал, как убийц наших детей языком убийц их у нас проклинали с прекрасным произношением; я слышал, как молили Бога о спасении отечества языком врагов Бога и отечества, сохраняя выговор во всем совершенстве!». К этому стоит добавить, что часть образованных русских не столько проклинала завоевателей, сколько любезничала с ними на французском языке. Свидетельство тому оставила мадам де Сталь: «Я вступила в Россию, когда французская армия прошла уже далеко в русские пределы, а между тем иностранка-путешественница не подвергалась никаким неприятностям и притеснениям: ни я, ни мои спутники не знали ни слова по-русски. Мы говорили на языке врагов, опустошавших страну». Багратион, смертельно раненный в Бородинском сражении, сказал на смертном одре: «Не добивайте меня французскими словами, я умру и от французской пули».
Н. И. Кутузов в рассуждении «О причинах благоденствия и величия народов» (1820) также учитывает опыт 1812 года и, развивая мысли Ломоносова, приходит к обобщению: «Иноземцы, дабы господствовать над умами людей, стараются возродить хладнокровие и само пренебрежение к отечественному наречию. Язык заключает в себе всё то, что соединяет человека с обществом <…>. Язык сближает чувства людей, совокупляет понятия воедино <…>. Народы для знаменитости и могущества должны заботиться о господстве языка природного во всех владениях своих, о всегдашнем употреблении его в совершенстве: совершенством языка познается величие народное». Кутузов считает, что добровольное духовное преклонение перед другим народом-языком — дело опасное и нетерпимое: «Какой народ может быть уверен в благородных намерениях другого народа? Не часто ли одно общество старается на развалинах другого основать свое владычество? Не находим ли мы в истории, что под личиною доброжелателей скрывались враги непримиримые?».
В том же духе рассуждает и В. К. Кюхельбекер в докладе, прочитанном по-французски перед писателями в Париже (1821): в России заимствованные иностранные слова «до сих пор искажают письменную речь, придают ей нечто от враждебной державы, оскорбляют национальную гордость и являются по справедливости предметом насмешек тех же иностранцев, у которых заимствованы эти варварские выражения». Любопытно, что будучи немцем по происхождению, но уже совершенно обрусевшим, русским по духу и языку писателем, Кюхельбекер особенно оскорбляется «немецкими словами»: они «совсем недавно вкрались в наш язык и <…> представляют собою совершенно невыносимые варваризмы. Русское ухо никогда не будет в состоянии привыкнуть к этим тевтонским звукам. Мы не теряем надежды, что, в конце концов, правительство примет меры, чтобы больше не оскорблять народного чувства шлагбаумами, ордонанс-гаузами, обер-гофмаршалами и т. п. словами».
С годами, однако, предупреждения писателей раздавались всё реже и всё туже доходили до слуха читателей. Когда в 1848 году волна мятежей прокатилась по Европе, известный романист М. Н. Загоскин написал рассуждение о «словесном нашествии иноплеменных». Он постарался, насколько возможно, воскресить угасшую за годы спокойной жизни бдительность соотечественников. Он описал «безобразное полчище тенденций, консеквенций, субстанций, эксплуатаций», в мирное время полонившее русскую землю: «Теперь вы видите, что в нашей словесности действительно есть смуты и усобица; не льется только кровь христианская, не гибнет народ православный, но зато чернила льются рекою, и писчая бумага гибнет целыми стопами».
Дальнейшая жизнь показала, что писатель тревожился не понапрасну. В 1853 году ведущие западные державы — Англия и Франция — объединились с Турцией в войне против России. И тогда, в 1854 году, уже Ф. И. Тютчев обратился с поэтическим воззванием к народу как соборному олицетворению русского слова:
Теперь тебе не до стихов,
О слово русское, родное!
Созрела жатва, жнец готов,
Настало время неземное…
Ложь воплотилася в булат;
Каким-то Божьим попущеньем
Не целый мир, но целый ад
Тебе грозит ниспроверженьем.
Все богохульные умы,
Все богомерзкие народы
Со дна воздвиглись царства тьмы
Во имя света и свободы!
Тебе они готовят плен,
Тебе пророчат посрамленье, —
Ты — лучших, будущих времен
Глагол, и жизнь, и просвещенье!
О, в этом испытанье строгом,
В последней, в роковой борьбе,
Не измени же ты себе
И оправдайся перед Богом…
Крымская, или Восточная, война 1853 — 1856 годов приключилась на переходе от французского языкового влияния к английскому. В ту пору русское слово, а с ним и русское дело сумели оправдаться перед Богом, не изменив себе. В течение жизни еще одного поколения в высшем образованном слое общества находились пусть немногие, но ярко одаренные люди, которые могли поддерживать общественную бдительность. Так, А. С. Хомяков в статье «К сербам. Послание из Москвы» (1860), обращаясь по сути и к русским, предупреждает против бездумных, по лени душевной совершаемых заимствований иностранных слов: «В таком приливе иноземных звуков <…> заключается прямой и страшный вред, которого последствия трудно исчислить. Начало его есть умственная лень и пренебрежение к своему собственному языку: последствия же его — оскудение самого языка, т. е. самой мысли народной, которая с языком нераздельна, гибельная примесь жизни чужой и часто разрушение самых священных начал народного быта. Дайте какой бы то ни было власти название иноземное, и все внутренние отношения ее к подвластным изменятся и получат иной характер, который не скоро исправится. Назовите святую веру религией, и вы обезобразите само Православие. Так важно, так многозначительно слово человеческое, Богом данная ему сила и печать его разумного величия».
Однако потом, с течением лет, иностранное языковое влияние только усиливалось. Французское сменилось английским, которое и способствовало распаду державы в 1917 году, ибо было именно в-лиянием, введением в русскую жизнь чуждых ей и даже губительных для нее сущностей (Временное правительство 1917 года состояло из англоманов, вроде Керенского, Милюкова и Набокова). От чрезмерных духовно-языковых примесей возникло очередное смешение или помешательство всей русской жизни. И тогда закономерно наступила «интервенция», во время которой англичане оказались самыми прыткими среди хищников, вонзивших зубы в окраины ослабленной России.
Самый дух английского языка, впитанный поколениями русских, внушает мысль о совпадении блага для англоязычного мира с Благом вообще. Вспомним признание известного русского, а затем, в зрелом возрасте, английского писателя В. Набокова, сына министра-англомана: «В обиходе таких семей как наша была давняя склонность ко всему английскому <…>. Бесконечная череда удобных добротных изделий да всякие ладные вещи для игр, да снедь текли к нам из Английского Магазина на Невском. <…>Эдемский сад мне представлялся британской колонией. Я научился читать по-английски раньше, чем по-русски» (автобиография «Другие берега»). Мать читала ему «английскую сказку перед сном». Так уже в детстве будущий писатель усвоил, что Англия — это обитель самого божества, ведь «эдемский сад» — всего лишь «британская колония». С этой точки зрения, весь мир, включая Россию, должен почитать за счастье однажды оказаться колонией Англии. Высший удел для человека вроде Набокова — послужить англоязычной мировой державе. Поэтому он, по его признанию, «в 1940 году <…> решил перейти на английский язык», после того, как «в течение пятнадцати с лишком лет <…> писал по-русски», и несмотря на «чудовищные трудности предстоящего перевоплощения» преуспел, хотя при этом с сожалением отмечал «невыносимые недостатки» в некоторых своих английских сочинениях.
Последняя волна английского нашествия, начавшаяся со времен «хрущевской оттепели», подготовила развал Советского Союза. Теперь, на переходе к новому веку и тысячелетию, нам предстоит заново осознать, что на многострадальную землю нашу опять вторгся чужой язык, быть может, самый жестокий и беспощадный. Увы, большинство народа, старательно выучивает глухие английские глаголы, еще не воспринимая их как угрозу, и английский, как некогда татарский, остается для нас «языком неким от стран неведомых», ибо не ведаем мы подлинных устремлений англоязычных народов, не ведаем сокровенной сущности их миропонимания, и даже не подозреваем о месте, отведенном нам в их замыслах. Как простодушные туземцы, увлекаемся пошлыми блестками поверхностных и лукавых рассуждений о «гуманности» и «всечеловечности», как туземцы, желаем западного благосостояния, отупляющего вещественного достатка, «ладных вещей» и «снеди», по выражению В. Набокова.
На глазах у нас, недопонимающих, страна стремительно покрывается паутиной школ «с языковым уклоном», где в ущерб преподаванию родного слова воспитание и образование ведется всё более на языках чужих (преимущественно английском). В нашей стране уже нельзя чего-нибудь приобрести (включая и хлеб насущный), чтобы в глаза, а значит и в душу, не бросились английские слова, а значит и дух. Без знания английского почти невозможно овладение «компьютером» и пользование «мировой паутиной» «интернета» (имена получателей и отправителей, названия страниц и служб в этой сети только английские — без всякой на то необходимости).
В российской глубинке почти незримо (потому что без освещения средствами «массовой информации») действуют «волонтеры» американского «корпуса мира» — молодые люди, которые «бесплатно» преподают английский язык (а значит и строй миропонимания) в глухих деревеньках. Лишь однажды (4 октября 1999 года) «информационная программа» НТВ вскользь сообщила, как «волонтеров» ловили в закрытых для иностранцев местах дальневосточной тайги, — сообщила, естественно, с сочувствием к пойманным и с уважением к их благородному просветительскому труду, задачи которого не ставились под сомнение даже и ловцами из госбезопасности (то есть даже госбезопасность теперь считает, что одно дело — выведывать тайны государства, а другое — воспитывать его граждан в духе, а значит и в скрытом подданстве другого государства). И всё это притом, что американцы с лукавой и самоуверенной насмешливостью назвали своих лазутчиков в духе откровенно военного словоупотребления (также как и другое подразделение из того же наступательного ряда — «армию спасения»).
Примечательно, что со своей стороны сборная (чтобы не сказать неуместное здесь «соборная») англоязычная душа всегда сопротивлялась проникновению русских слов в собственные владения (хотя наш язык в отличие от английского свободен от страсти поглощать и уничтожать иные языки и виды мировосприятия). Английский строй сознания противится соединению с русским как с совершенно чуждым, неудобоваримым для себя и потому опасным, с английской точки зрения, ибо русские, исповедуя по языковой памяти православную любовь и признание равного достоинства всех языков-народов перед лицом Бога, самим естеством своим противятся господству английского языка над всеми другими (как уже тысячелетие противятся они и притязаниям церковной латыни на первенство в христианском мире). В пору послевоенного расцвета Советского Союза в Англии был написан и распространился как некая страшилка по всему Западу роман Э. Бёрджесса «Заводной апельсин» (1962), где хулиганы с неимоверно изуродованными душами, будучи послушными исполнителями извращенной авторской воли, пытаются говорить между собой на русском языке. Тем самым нашему языку и духу в подсознательном восприятии западного обывателя был придан образ свирепой, неистовой, разрушительной и наступающей силы. Впечатление многократно усилилось после того, как в 1971 году режиссер Стенли Кубрик снял по этой книге фильм. Так жрецы современного английского образа жизни воспитывали у своего обывателя устойчивое отвращение ко всему русскому и вносили свой вклад в духовную борьбу языков и народов. И это творилось тогда, когда английский язык начинал свое очередное действительное, а не воображаемое романистами, вторжение в пределы России. Начиналось это нашествие в «хрущевскую оттепель», а горькие плоды его мы пожинаем теперь.
Мы всё еще искренне не понимаем, почему, по какой скрытой и основной причине США и Англия в последнее десятилетие противоестественно разбогатели, а Россия столь же противоестественно иссохла, потеряв в одночасье половину земель и населения (половину нашего русского, русскоговорящего мира, включая сюда и подопечные народы, добровольно признавшие благое для себя покровительство русских). А ведь в это время, подражая Западу, мы стремились именно к мирскому благополучию.
Так что же нам теперь делать с иноязычным нашествием? Попытаться, подобно Набокову, говорить, думать и жить по-английски? Или закрыть пока не поздно все многочисленные школы с английским уклоном и отгородить своих детей от «западного просвещения»? Нет, конечно. Но и дети, и взрослые должны осознать, с чем они имеют дело (одни «образуясь», а другие «образовывая»). Изучение иностранных языков должно совершаться ради взаимополезного общения, а не услужения Западу, ради любви, а не подобострастия, ради очищения, а не дальнейшего засорения родной речи. В глубине души каждый русский должен понимать, что изучает язык, а соответственно и духовное оружие своего возможного врага. И тогда, в тяжкую годину, подобное знание поможет устоять.
24.01.2005
