Кто тебе ближний?

Опять теленеделя пустая, смотреть нечего, — посетовала подруга. — Праздники…" В критических разборах считается хорошим тоном говорить о том, что есть в предмете анализа, а не о том, чего там нет. Но в ситуации пустоты телеэкрана — при его забитости разлюли-малиновой веселухой — хочется считаться не с приличиями, а со здравым смыслом, и поговорить о том, чего же там всё-таки нет. В честь праздничка — позвольте.

В притче о добром самаритянине законник спрашивает Христа: «Кто мой ближний?» И получает ответ: ближний тот, кто в тебе нуждается. Он — центр, а ты призван войти в его нужду. Во дни Рождества — великого праздника боговоплощения — и Крещения — праздника Богоявления — так особенно чувствуется это наше не просто неумение — категорическое нежелание признать ближними тех, кто в этом действительно нуждается: бедных, неблагополучных, болящих, стариков. Меж тем именно внимание к ним в эти дни было свойственно русской бытовой традиции: их кормили, одаривали, посещали, и даже неверующие люди считали это нормальным.

Для будничных дней на нашем ТВ почему-то принята концепция алармистского телевидения: отбор и демонстрация того, что потрясает, ужасает. Нынешняя российская идеология новостного вещания вся на этом и построена. Зрителя перекармливают негативной информацией, будто не живут ещё люди, не рожают детей, не любят и не созидают. Ничего подобного нет, например, ни на британском, ни на финском телевидении. Даже если не слушать текст: визуальный ряд чаще всего создаёт у зрителя спокойное, комфортное настроение, хотя, конечно, сообщают и о трагических событиях с подобающей случаю серьёзностью, но и — тактом, строгостью, даже аскетизмом «картинки».

В праздничной телесетке отечественного «ящика» — другая беда. Такое впечатление, что будничные программы и праздничные — как репортажи с двух разных планет для жителей третьей.

Меры нет. Особенно если говорить о бесконечном «Кривом зеркале» и прочем юморе ниже пояса, постоянных непристойностях и просто нарушениях общественных приличий, продолжающихся публичных игрищах «Филиппа Великого» с образом «розовой кофточки» под аккомпанемент хамской песенки «Я суперпупс. А ты-то кто?"… Ну не все же зрители живут в мире такой… дикости. Не все столь благополучны и, как бы это сказать, — девственно чисты в смысле окончательной необезображенности ни единой мыслью и неотягощённости простыми этическими нормами, чтоб жрать и ржать и видеть в этом главное веселье главных праздников года.

Что решительно поражает — отсутствие на праздничном экране примет нормальной жизни нормальных людей. Гениальным попаданием в эту нишу в своё время стала «Ирония судьбы, или С лёгким паром!»: и «про жизнь», и в духе рождественской сказки. Она, конечно, непроста, жизнь эта. Так что же, и в праздник — о грустном? Надо ли?

Не надо. ИМ не надо. ОНИ вооружились такой простой и ясной идеологией: бедные, больные, некрасивые и старые сами виноваты в своих бедах, значит, глупые, ленивые, заслуживают своей участи. И вообще хорошо бы, чтоб их не было, а то видеть их неприятно, душевному комфорту настоящих людей мешают.

Один старый философ считал: человек есть то, что он ест. Грубо, но есть в этом какая-то сермяжная правда. Сегодня столь же понятно, что человек есть то, что он видит («мы становимся тем, к чему прикован наш взор». — М. Маклюэн). Потому существует такой замечательный магический приём. Раз существовать — значит быть в СМИ, то убери человека или феномен с экрана — их и не будет. Как бы. Такое идеальное убийство.

«Здесь чужих нет, здесь только свои!» Миллионы людей сегодня не слышат этого, потому что они, как писал митрополит Антоний Сурожский, «в глазах, в сердцах других — чужие; никто не хочет сказать другому: Ты с в о й здесь, ты мне родной, потому просто, что ты человек, и ты мне ближний, потому просто, что у тебя есть нужда, а у меня есть возможность твою нужду облегчить…» И этот же ответ встречали во всех домах две тысячи лет назад Иосиф и Мария, ищущие пристанища в день Рождества.

Конечно, в визуальном изображении по природе такого изображения присутствует склонность к натуралистичности. Потому здесь так трудна метафора. В то же время и кино, и телевидение — великие иллюзионисты. Начинали они с идеальной картинки. Героями экрана становились соответствующие социальным образцам красавицы и красавцы.

Но позже у героев появились обыкновенные и даже некрасивые лица (Николай Рыбников, Алексей Баталов, Леонид Харитонов, Леонид Быков, Инна Чурикова). Они соответствовали социокультурной норме примерно до середины 1990-х годов. До этого некрасивые выступали или как характерные персонажи (Эраст Гарин), или как отрицательные герои, позже, у Андрея Тарковского, — в «Сталкере» и других фильмах — стали делом сознательного выбора и сосредоточенности на духовном мире. Так или иначе, человек с обычным неидеальным лицом имел право на внимание в эти годы и в реальной жизни. Не спрашиваю, что первично, где причина, а где следствие, просто констатирую определённое соответствие. Конечно, норма и конкретные реалии никогда не совпадают, но не принято было пренебрежительно относиться к человеку с лицом «из толпы»: «маленький человек» русской классической литературы и «простой советский человек» (обоих полов) имеют общие черты. И только в гламурной постсоветской кино- и телекартинке появляется типичная парочка: маленький, толстый, лысый, богатый (через «и» или «или») мужчина и длинноногая молодая «модель» выше его на голову. Эти же типажи становятся популярны и в реальной жизни. Женщине не дозволяется стареть и болеть, меж тем как мужчине идёт седина в бороду и бес в ребро. Мужчине можно быть всяким, только не неудачником в добывании материальных благ.

Бедность присутствовала в послевоенном советском кино, но чаще всего была опрятной, приглаженной, умилительной, вызывающей лёгкую симпатию. Сегодня она стала неприличной темой на экране, распространившись за его пределами: бедные ведь «сами виноваты». А как они неэстетичны!..

Коммунизм, по определению Питирима Сорокина, был «чувственным бунтом против чувственной культуры», а по существу — попыткой восстания духовного («идеационального», по его терминологии) типа культуры против культуры чувственной, ориентированной на материальные ценности, индивидуализм и гедонизм. Попыткой с негодными средствами, подменой идеалов — но естественной реакцией на торжество людоедского способа жизни, когда гуманистический потенциал культуры Нового времени иссякает и в жизни торжествует не «фаустовский человек», а человек массовый, частичный, одномерный.

Коммунизм в России отменили. Вместе с его культурой. И на смену «простому советскому человеку» пришёл ну очень простой постсоветский, который вроде бы хочет быть своим в цивилизованном сообществе.

Вот только традиционные буржуазные общества в ХХ веке вырулили на принципы взамоуважения, включающие в себя попытку понять всякого Другого, будь то цветной, инвалид, женщина или заключенный. Кичиться своим богатством и удачливостью вкупе с презрением к тем, кто не так благополучен, и с поклонением тем, кто оказался выше тебя на этой лестнице, — какая-то странная манера, невозможная в сегодняшнем европейском обществе. И расцветшая у нас с конца ХХ века. Куда рулим? От какого наследства отказываемся: от русской традиции, от советской ли, европейской? Кто нам ближний?

19.01.2005