Великая княгиня Елизавета Федоровна и августейший поэт К.Р.

Самые светлые (приезд принцессы в Россию, ее бракосочетание с другом Сергеем, принятие ею Православия, паломнические поездки) и самые черные дни соединяли Елизавету Федоровну и Константина Константиновича…

21 января 1887 г. Я.П. Полонский написал великому князю Константину Константиновичу по поводу полученной от него в подарок книги стихотворений, изданной в Санкт-Петербурге под криптонимом «К.Р.»^[1]: «В Вашей книжке много прекрасных стихотворений — если даже и приложить к ним мерку моего идеала; но немало и таких, которые никак не могут вполне удовлетворять меня, кажутся экспромтами или набросками без отделки»^[2]. «Не без смущения», как признавался автор письма, принялся излагать он августейшей особе «свое посильное мнение о прочитанном»^[3]. Полонский был достаточно строг к поэтическим опытам великого князя, но сразу отринул услышанное где-то мнение о поэте К.Р. как дилетанте и о том, что хвалить его следует только как «единственное лицо из Царской Фамилии, которое после Екатерины Великой настолько любит и понимает значение литературы, что само берется за перо, переводит, пишет — умственному труду посвящает свои досуги…»^[4] «Читая книжку Вашего Высочества, я провижу в ней нечто более существенное, чем простой дилетантизм»^[5], — признавался строгий критик и отмечал, что «по всей книге разбросаны <>, удивительные стихи». В качестве примера-аргумента Полонский цитировал следующие строки сборника:

Приведенное именитым поэтом двустишие взято из стихотворения, посвященного великой княгине Елизавете Федоровне:

Стихотворение написано великим князем Константином Константиновичем 24 сентября 1884 года в селе Ильинском. Во многих работах, посвященных Елизавете Федоровне, эти поэтические строки приводятся или упоминаются как яркая характеристика великой княгини, как портрет, наиболее адекватно отражающий ее образ^[8], но само стихотворение пока не стало предметом специального анализа. Дневники великого князя не только позволяют проследить за развитием дружеских и родственных отношений между такими яркими представителями августейшего семейства, как великая княгиня Елизавета Федоровна и великий князь Константин Константинович, но и дают редкую возможность восстановить процесс рождения приведенного выше стихотворения поэта К.Р. К сожалению, дневники великого князя до сих пор не опубликованы в полном объеме. Выпущенная в 1998 г. издательством «Искусство» книга К.Р. «Дневники. Воспоминания. Стихи. Письма»^[9] дает только выборочные отрывки из дневниковых записей, пропуская целые года. В частности, практически не представлены страницы, посвященные великой княгине Елизавете Федоровне. В то же время при подготовке «Материалов к житию преподобномученицы великой княгини Елизаветы»^[10] дневники Константина Константиновича были привлечены как авторитетный источник.

В заметках великого князя Константина запечатлена была его первая встреча с Елизаветой Федоровной — принцессой Эллой, дочерью Великого герцога Гессен-Дармштадтского Людвига IV и принцессы Алисы, внучкой королевы английской Виктории и нареченной невестой его двоюродного брата и друга великого князя Сергея Александровича:

«1884 год. Москва. Троица. 27 <>….В Петергофе недолго пришлось ждать на станции, скоро подошел поезд невесты. Она показалась рядом с императрицей, и всех нас словно солнцем ослепило. Давно я не видывал подобной красоты. Она шла скромно, застенчиво, как сон, как мечта…»^[11]

Таинство венчания было совершено в воскресенье 3 июня (в праздник Всех Святых) 1884 г. в церкви во имя Спаса Нерукотворного Большого дворца Санкт-Петербурга по православному обряду, а после него и по протестантскому — в одной из гостиных дворца. Для принцессы, выходящей замуж за великого князя, не требовалось обязательно переходить в Православие. В дневнике великого князя Константина читаем: «…Сегодня была свадьба Сергея. Ради нашей тесной дружбы я с утра переживал чувства и волнения, которые испытывал в день своего венчания. Я был у него, когда он одевался на свадьбу, и благословил его образком с надписью „Без Мене не можете творити ничесоже“»^[12].

Сразу после свадьбы великий князь Сергей Александрович с супругой отправились в свое имение Ильинское^[13], в шестидесяти километрах от Москвы, на берегу Москвы-реки, где пробыли с небольшими перерывами до осени. Гостями молодоженов, разделившими с ними вдали от светской суеты радости сельской поместной жизни, стали великий князь Константин Константинович с супругой — великой княгиней Елизаветой Маврикиевной, урожденной принцессой Саксен-Альтенбургской.

«Ильинское. 4 <>. Все веселы, довольны. Собираются устроить театр и мне с И<> А<>^[14] дают роли. Мне так хорошо, на душе у меня было тихо, безмятежно <> После завтрака до 6 часов была репетиция. Потом мы с Сергеем вдвоем вышли погулять. Солнце садилось, освещая холодными румяными лучами оголенную осенью природу и золотя желтые верхушки деревьев. Мы разговорились. Он рассказывал мне про свою жену, восхищался ею, хвалил ее; он ежечасно благодарил Бога за свое счастье. И мне становилось радостно за него…»^[15] — читаем в дневнике К.Р.

Еще не раз после 1884 г. августейший поэт будет находить отдохновение в подмосковном Ильинском. «Село Ильинское! Я здесь наконец-то, далеко от душного Петербурга, здесь, в сердце матушки России, среди привольной весенней природы»^[16], — напишет он 6 мая 1887 года. Здесь находил поэт то, что было для него главным в жизни:

Любовь и красоту нашел К.Р., наблюдая за рождением новой великокняжеской семьи, участвуя в деревенских праздниках и домашнем спектакле, соприкасаясь с великой радостью двух любящих сердец, выслушивая восторженные отзывы Сергея Александровича о его молодой жене. «Но я не завидовал ему — к чему завидовать: лучше радоваться радости ближнего…»^[17] — резюмировал великий князь Константин Константинович в своем дневнике.

Ранней осенью 1884 года, то в Ильинском великая страсть великого князя Константина Константиновича — театр — получила благодатную почву для реализации. Заметки о пребывании в Ильинском, о молодых хозяевах имения перемежаются с рассказами об организуемых великокняжеской четой народных гуляниях и о репетициях спектакля. Вообще к художественным интересам внука Николая I августейшие родственники относились исключительно как к домашнему любительству (или, как теперь мы говорим, «хобби»). Многие члены царской фамилии являлись натурами, художественно одаренными и с детства основательно изучали музыку, живопись, литературу, но профессиональная деятельность на поприще поэзии и искусства почиталась недостойной царской крови. «Mon fils — mort plus tot que poete» («Мой сын — лучше мертвый, чем поэт»)^[18], — таков был приговор отца — генерал-адмирала, великого князя Константина Николаевича. И это были слова человека не только передового и просвещенного, оказывавшего поддержку литераторам, поощрявшего склонность детей к литературе и искусству, но и самого посвящавшего свободные часы музыке. Младшая дочь великого князя Константина Константиновича, княжна Вера Константиновна, рассказывала, что ее отец, вместе со своим отцом Константином Николаевичем «играл в оркестре, под управлением знаменитого Иоганна Штрауса»^[19] (речь идет, по всей видимости, о летних концертах в Павловске, которыми дирижировал австрийский композитор и скрипач, неоднократно гастролировавший в России^[20]). По разнообразию своих художественных задатков Константин Константинович — поэт, музыкант, композитор, переводчик, актер, режиссер — превзошел и отца, и других членов Фамилии: «С самых ранних лет обнаружилась его склонность к литературе, музыке и театру. <> часто принимал участие в любительских спектаклях и прекрасно, с глубоким чувством, играл на рояле, написав даже несколько музыкальных пьес для фортепьяно»^[21]. Кроме того, великий князь достиг высокого уровня в игре на виолончели. Есть свидетельства, что Константин Константинович исполнял однажды в Мраморном дворце концерт Моцарта с оркестром и первый концерт Чайковского^[22]. Но, «как сын Генерал-Адмирала, и по воле отца, он был определен на морскую службу»^[23].

Долг перед Отечеством, правящей династией и семьей во всю жизнь будет для Константина Константиновича непререкаем и священен: верой и правдой служил он императорам Александру II, Александру III и Николаю II — на флоте и в армии, на войне и в мирное время. Он участвовал в дальних плаваньях и сражениях, командовал ротой и полком, возглавлял все военно-учебные заведения России и Императорскую Академию Наук… И все же наряду с великим князем Константином Константиновичем — командиром лейб-гвардии Преображенского полка, генералом от инфантерии, генералом-инспектором кадетских корпусов и юнкерских училищ, георгиевским кавалером служил Отчизне и скромный поэт К.Р. «Жизнь моя и деятельность вполне определились, — записал в 1888 году в своем дневнике великий князь. — Для других — я военный, ротный командир, в ближайшем будущем полковник <> Для себя же — я поэт. Вот мое истинное призвание»^[24]. С ним, еще юношей, с интересом беседовал Достоевский, его стихи нравились Фету и Ап. Майкову. «Жизнь в каждой песне, в созвучьях прекрасных — / Вот что чарует меня. / В этих стихах, целомудренно ясных, / Бьется живая душа»^[25], — так откликнулся на книгу стихов великого князя Константина Константиновича Апухтин. Романсы на слова К.Р. писали Чайковский, Рахманинов, Алябьев, Глиэр, Кюи, Гречанинов и многие другие композиторы. Глазунов сочинил музыкальные номера для его мистерии «Царь Иудейский». Стареющий Фет, как бы передавая эстафету преемнику, прислал К.Р. третий выпуск своих «Вечерних огней», сопроводив следующей стихотворной надписью:

Трепетный факел, — с вечерним мерцанием
Сна непробудного чуя истому, —
Немощен силой, но горд упованием
Вестнику света сдаю молодому.^[26]

«Милые две буквы», скрывавшие имя великого князя, не были тайной для читателей: стихи предварялись портретами великого князя, автор лично дарил экземпляры своих поэтических сборников литературным корифеям, за свои сочинения удостоился звания почетного академика Императорской Академии наук. Скромные инициалы («Милая надпись: К.Р.» — Апухтин) вместо великокняжеского имени подчеркивали, что поэзия — частное дело государственного человека. И театральные работы великого князя — драматурга, режиссера-постановщика, актера — могли осуществляться тоже лишь как частное дело, не выходящее за рамки домашних любительских постановок. Но дом-то был Домом Романовых! К участию в дворцовых спектаклях, помимо великокняжеских кузенов и кузин, привлекались пажи и приближенные гвардейские офицеры, но увидеть свою пьесу на Императорской сцене и тем более самому выступить перед широкой публикой великому князю Константину Константиновичу так и не удалось, хотя преданность театру, несмотря на все ограничения в силу царской крови и высокого статуса, он сохранял с юношеских лет до конца жизни.

В этом плане интересным является отрывок из неопубликованных воспоминаний племянника поэта К.К. Случевского, относящихся к началу царствования Александра III. В.В. Случевский, вспоминая свои отроческие и юношеские годы, когда он учился в Морском кадетском корпусе, в частности, писал: «Александр III, перебрался наконец с своей семьей в столицу, в Аничковский дворец. Начался, таким образом, новый период царствования этого царя <> Двор решил это ознаменовать парадным спектаклем, с постановкой „Царь Борис Годунов“ из трилогии А. Толстого. Было решено, что спектакль состоится в присутствии царя, царицы, иностранных послов. В связи с этим роли были распределены между великими князьями, княгинями и придворным великосветским людом, в частности и офицерами лучших гвардейских полков. Центральной фигурой в этом кружке актеров-любителей был вел<> Князь Константин Константинович, старший сын покойного Ген<>адм<>. Константина Николаевича и изредка тогда печатавшийся у нас поэт, не лишенный таланта»^[28].

С юности в кругу семьи наиболее тонко понимал и ценил талант Константина Константиновича великий князь Сергей Александрович. Автор монографии, посвященной великой княгине Елизавете Федоровне, И.К. Кучмаева отмечает: «Особые чувства связывали Сергея Александровича с двоюродным братом великим князем Константином Константиновичем, который с 1867 года часто приезжал в Зимний дворец. Они вместе гуляли в Таврическом саду, любили кататься на коньках, пили чай в комнатах Сергея и Павла Александровичей. Серьезные дружеские отношения укрепились, когда им было примерно по 15 лет. В это время у Константина Константиновича открылся поэтический талант, столь симпатичный Сергею Александровичу»^[29].

Поэт К.Р. посвятил другу и брату четыре стихотворения: «Великому Князю Сергею Александровичу» («…Неумолимою судьбою…», 9 октября 1881); «Письмо» («Вот и опять мы с тобою расстались…», 5 ноября 1882); «Великому Князю Сергею Александровичу» («Еще одна тяжелая утрата…», 1 апреля 1885); «В дождь» (4 июля 1888). Все они написаны в жанре дружеского послания. Их основная тема — горечь по поводу вынужденных разлук, воспоминания о светлых днях отрочества, соединявшего друзей-кузенов («А помнишь Стрельну, Павловск милый? /А помнишь Царское Село?» — I, 11), дружеская поддержка и утешение в трудную минуту жизни, вера в будущее и нерушимость их союза:

Я бы нигде не нашел облегчения -
Лишь бы осталась мне дружба твоя:
В ней моя сила, мое утешение,
И на неё вся надежда моя! (I, 24);

Нужно заметить, что в первом сборнике стихотворений К.Р. (1886) и в последовавших его переизданиях отсутствовали посвящения императрице, государю, наследнику, не был назван ни один адресат царской крови поэтических писем К.Р., в том числе великий князь Сергей Александрович. В стихах не было и датировок, позволявших соотнести поэтический текст с реальными событиями жизни членов августейшей семьи: посвящать читающую стихи К.Р. публику в жизнь Двора было просто недопустимо. Не было посвящения (или названия-обращения) и в лирическом послании, которое теперь значится в публикациях под заголовком «Великой Княгине Елизавете Федоровне». Только в третьем издании стихотворений появилось указание на дату и место написания: «Село Ильинское. 24 сентября 1884 года»^[30], что и дало возможность соотнести объект поэтического восхищения и вдохновения К.Р. с Елизаветой Федоровной. Дневники поэта, как уже отмечалось выше, позволяют проследить за творческими шагами К.Р. в написании стихотворения, увидеть, как впечатления от общения с принцессой Эллой, зафиксированные на страницах личного дневника великого князя Константина Константиновича, переливались в строки поэта.

«10 <>. Здесь я часто бываю один; жена проводит большую часть с Эллой, с которой она сошлась. Мне Элла тоже очень, очень нравится. Она так женственна; я не налюбуюсь ее красотой. Глаза ее удивительно красиво очерчены и глядят так спокойно и мягко. В ней, несмотря на всю ее кротость и застенчивость, чувствуется некоторая самоуверенность, сознание своей силы. Мы начинаем, кажется, с ней сближаться, она теперь менее со мной стесняется.<>»^[31]

«Понедельник 17 <>…Элла мне все более и более нравится; я любуюсь ею. Под такой прекрасной наружностью непременно должна быть такая же прекрасная душа. Она со мной уже менее стесняется»^[32]. Через несколько день, 24-го сентября, эти мысли великого князя Константина Константиновича развились и вылились в стихотворение поэта, посвященное великой княгине Елизавете Федорове.

Три четверостишия, написанные шестистопным ямбом (с пиррихиями), с последовательной сменой женских и мужских рифм при перекрестной рифмовке, соединили в себе классическую строгость формы с утонченностью мысли и напряженностью лирического чувства. В стихотворении нет ничего лишнего, случайного, строки отточены до совершенства, увы, далеко не всегда достигавшегося поэтом К.Р. в других произведениях, на что указывал ему не только Полонский, но И.А. Гончаров. Рядом с афористической характеристикой, дословно совпадающей с дневниковой записью («О, верно под такой наружностью прекрасной / Такая же прекрасная душа!»), поэтический текст включил в себя образы-сравнения, рожденные уже в ходе работы над стихом и не имевшие прямых аналогов в дневнике великого князя Константина Константиновича:

Если в строках о стыдливой и нежной женщине и можно усмотреть перекличку с размышлениями автора дневника, когда он отмечает застенчивость Елизаветы Федоровны или рисует ее глаза, которые «глядят так спокойно и мягко», то сопоставление с ангелом появляется в стихотворении впервые. Показательно, что, говоря о невыразимости красоты своей героини, прославляя ее чистоту и совершенство, поэт К.Р., почитатель и наследник русской романтической школы, не берет традиционную формулу-определение В.А. Жуковского, которую обессмертил А.С. Пушкин, — «гений чистой красоты», но обращается к христианскому образу тихого ангела. Найденное сравнение, позволившее наконец выразить «невыразимое», скорее всего, продиктовало поэту отказ от включения в стихотворный портрет великой княгини противопоставления ее кротости (слово, имеющее место и в дневнике, и в стихотворении) некоторой самоуверенности, сознания своей силы. Напротив, в стихотворении рождается мотив «грусти сокровенной», тревожного предзнаменования, и заключительное четверостишие звучит как заклятие от земных «зол и скорби многой», грозящих запятнать чистоту ее образа, ее жизни. Интимное лирическое послание с заключительного четверостишия начинает восприниматься как поэтическая молитва во славу Творца, «Создавшего такую красоту», и как пророчество о грядущих испытаниях, уготованных, как мы теперь знаем, героине стихотворения Провидением. Пройти через все страдания, скорби и мученическую смерть позволит святой великой княгине Елизавете то самое «сознание своей силы», которое угадал в ней еще при первых встречах великий князь Константин Константинович. А силы великая княгиня Елизавета Федоровна неизменно находила в вере.

Многими линиями переплелись судьбы этих двух удивительных людей рубежа ХIХ-ХХ вв. Как и великий князь Константин Константинович, Елизавета Федоровна была художественно одаренной натурой, с детства любила природу, особенно цветы, с увлечением рисовала их. Она тонко чувствовала и ценила классическую музыку, играла на рояле. «Это было редкое сочетание возвышенного христианского настроения, нравственного благородства, просвещенного ума, нежного сердца и изящного вкуса. Она обладала чрезвычайно тонкой и многогранной душевной организацией. <> Все качества ее души строго соразмерены были одно с другим, не создавая нигде впечатления односторонности»^[33], — писал о богатых от природы дарованиях Елизаветы Федоровны архиепископ Анастасий.

Многое сближало августейшего поэта и Елизавету Федоровну, многое было предопределено самим рождением. В программном стихотворении великого князя читаем:

«Счастье состоит не в том, чтобы жить во дворце и быть богатым, — писала Елизавета Федоровна своим воспитанникам — детям великого князя Павла Александровича (младшего брата Сергея Александровича) Марии и Дмитрию. — Всего этого можно лишиться. Настоящее счастье то, которое ни люди, ни события не могут похитить. Ты его найдешь в жизни души и отдании себя. Постарайся сделать счастливым тех, кто рядом с тобой, и ты сам будешь счастлив»^[34].

«Баловни судьбы» — члены великокняжеского рода, каждый из которых в пору своей юности мог сказать словами К.Р.: «Я родился под звездою счастливой» (I, 24), — видели свое счастье в служении людям, православному народу, в сострадании и страдании.

«Вообще надо сказать, что при чтении стихотворений К.Р. приходится иногда задумываться над вопросом: почему у „баловня судьбы“ нередко встречаются такие слова, как „юдоль земная“, „горе“, „беда“, „печаль“, „огорчения“? —  задавался вопросом Н.Н. Протопопов. — И ответ не заставляет себя долго ждать: не о себе, не о своей горькой доле печалится он. В силу своей органической человечности, в силу своей, как некоторые предпочитают выражаться, врожденной гуманности, Великий князь не в состоянии был спокойно проходить мимо чужих страданий, не потянув руку помощи, не ободрив и не посочувствовав чужой беде. По существу, разве это не является следствием личного его религиозного опыта, разве это не результат неразделенного восприятия им двух основных заповедей Закона Божия — о любви к Богу и к ближнему своему!»^[35]

Как чувства и деяния великого князя Константина Константиновича созвучны душе святой преподобномученицы великой княгини Елисаветы! «Все знавшие Елисавету с детства отмечали ее любовь к ближним. У нее совершенно не было эгоизма; она всегда старалась помочь другим и часто делала это в ущерб себе. Как говорила впоследствии сама св. Елисавета, на нее еще в самой ранней юности имели огромное влияние жизнь и подвиги Елизаветы Тюрингенской, одной из ее предков, в честь которой она и была названа»^[36]. Жить для других было смыслом Елизаветы Федоровны. Она создавала дома призрения для сирот, инвалидов, тяжело больных, находила время для посещения их, постоянно поддерживала материально, привозила подарки. «Особенное внимание княгиня обратила на несчастных детей Хитрова рынка, несших на себе печать проклятия за грехи своих отцов»^[37]. Любовь к детям — к родным и чужим, любовь деятельная, христианская, великого князя Константина Константиновича, прозванного по заслугам «Отцом всех кадет», сближает его с Елизаветой Федоровной, не меньше, чем любовь к прекрасному и художественная одаренность.

Роднили Константина Константиновича с Елизаветой Федоровной твердые религиозные убеждения и любовь к паломничеству. И все же главное, что соединило великого князя и великую княгиню, — это преданность и чувство любви к одному человеку — великому князю Сергею Александровичу. Из всех сверстников Дома Романовых Константину Константиновичу именно он был ближе всего, был не только родственником, но задушевным другом, что нашло яркое отражения и в стихах, и в дневниковых заметках К.Р. 3 июля 1883 г. еще юный Константин Константинович пишет в дневнике: «Меня радует, что мы, молодежь, так близки друг другу и так дружно живем. Глядя на отца и дядей, я неприятно поражен их казенным отношениями. Они едва между собою видятся, между ними нет почти ничего общего, они еле друг друга знают. Неужели и мы, Митя, Петюша, Сергей, Павел, тоже со временем замкнемся каждый в свой семейный круг и наши отношения будут так же натянуты?»^[38]

Не все в отношениях великих князей будет таким, как виделось в молодости, жизнь и новые заботы, государственные и семейные, разведут их: назначенный генералом-губернатором Москвы великий князь Сергей Александрович уехал из Петербурга, контакты стали редкими. Определенное охлаждение и даже временный разрыв произойдет между кузенами в связи с трагическими событиями на Ходынском поле в дни коронации Николая II. Константин Константинович считал, что Сергей, московский генерал-губернатор, должен был отменить торжества и сам поехать на место трагедии, почтить память погибших. Но гибель Сергея Александровича еще раз подтвердила, сколь дорог и значим он был для Константина Константиновича.

Самые светлые (приезд принцессы в Россию, ее бракосочетание с другом Сергеем, принятие ею Православия, паломнические поездки) и самые черные дни соединяли Елизавету Федоровну и Константина Константиновича.

«1891 год Санкт-Петербург

14 апреля.

Вчерашний день был знаменателен для нашего Дома: Элла присоединилась к Православию. Она сделала это не из каких-нибудь целей, а по твердому убеждению, после двухлетнего размышления. Трогательный обряд присоединения совершился у Сергея в его домовой церкви, рано утром»^[39], — читаем в дневнике великого князя Константина.

Может быть, когда принцесса Элла думала и читала, и молила Бога указать ей правильный путь, «найти всю настоящую и сильную веру в Бога, которую человек должен иметь, чтобы быть хорошим христианином», она вспоминала строки стихотворения К.Р. «Молитва»:

Может быть, строки «Молитвы» Константина Константиновича помогали великой княгине Елизавете Федоровне стойко перенести ужас убийства террористами ее любимого мужа и по-христиански простить убийцу, призывать его покаяться?

Первым, кто из царской фамилии откликнулся на произошедшую в Москве трагедию и поддержал Елизавету Федоровну в ее горе, был великий князь Константин Константинович. Не раздумывая ни минуты по получении скорбного известия, великий князь и его жена Елизавета Маврикиевна решают, что Константину Константиновичу необходимо быть рядом со вдовою (сама Елизавета Маврикиевна, находившаяся на последнем месяце беременности, не могла его сопровождать). «И у ней и у меня было чувство, что мне надо ехать в Москву, к телу бедного моего друга, к бедной Элле, подле которой нет никого из родных»^[40], — записывает великий князь в дневник. Дальнейшие записи — документальные свидетельства о днях похорон, об одиночестве Елизаветы Федоровны в момент тяжелой утраты:

«Здесь, в Москве, странное и тяжелое впечатление производит отсутствие ближайших родных. <> Их величествам, говорят, опасно покинуть Царское. Если бы не я, бедная Элла должна была бы появляться на официальных панихидах одна. <>

Элла изумительна: она делает все, что должно, думая только о других, но не о себе, принимает всех желающих выразить ей участие, часто ходит ко гробу, на панихиды, которые то и дело служат различные общества, учреждения, полки, заведения, и, кроме того, на официальные в 2 и в 8»^[41].

«Понед<>. 7 февр<>.

Проездом из Петербурга в действующую армию по поручению государя был у Эллы флиг<>- адъют<> кн<> Трубецкой. Здесь слышали от него, что в Петербурге великим князьям не велено ехать в Москву, чтобы не подвергаться новым покушениям. Не понимаю, что это значит: ведь не будут же они сидеть взаперти по своим домам, а показываясь на улицу, они столько же подвергаются опасности, как если бы приехали в Москву. Здесь же среди приближенных Сергея, отсутствие членов семьи производит весьма неблагоприятное впечатление»^[42].

Великий князь Константин, друг убиенного Сергея Александровича, не знал, что сама Елизавета Федоровна первая просила императорскую чету, не приезжать на похороны, так как террористы могли использовать этот случай для нового покушения. Сразу после первой панихиды в Чудовом монастыре великая княгиня возвратилась во дворец, переоделась в черное траурное платье и начала писать телеграммы, и прежде всего — сестре Александре Федоровне^[43].

Не побоявшись террористов, на похороны прибыл находившийся за границей в изгнании (из-за его второго брака, совершенного без царского дозволения) родной брат Сергея Александровича Павел Александрович — по этому случаю император позволил ему приехать в Россию. Приехали также родственники Елизаветы Петровны. Но официальным представителем Дома Романовых оставался один великий князь Константин Константинович. 9 февраля он записывает в дневнике:

«Павел рассказывал, что был накануне в Царском. Государь и обе императрицы неутешны, что не могут отдать последнего долга покойному; покинуть Царское им слишком опасно. Все велик<> князья уведомлены письменно, что не только им нельзя ехать в Москву, но запрещено бывать на панихидах в Казанском или Исаакиевском соборе. Об этом, т<> е<> об опасности для всех нас, Треплев докладывал государю, после чего и было отдано это распоряжение»^[44].

Москва скорбела. Отсутствие на похоронах семьи императора и великих князей производило не лучшее впечатление. В воспоминаниях товарища министра Внутренних дел В.Ф. Джунковского о тех днях читаем: «Говорят, что в первый момент государь хотел ехать в Москву на похороны своего дяди, но благодаря влиянию Трепова не поехал. То же было и с вел<> кн<> Владимиром Александровичем, старшим братом Сергея Александровича, который, как говорят, со слезами на глазах умолял государя отпустить, но государь не позволил ему ехать. А между тем, я думаю, если бы государь не послушался Трепова и приехал бы в Москву, это произвело бы колоссальное впечатление и подняло бы ореол царя среди народа»^[45].

Великий князь Константин Константинович одним из первых и из первых рук узнал о посещении Елизаветой Федоровной находившегося в тюрьме Ивана Каляева, террориста, убившего ее супруга. Поступок потрясает князя, в дневнике появляются строки, ценные не только своей документальностью, но и той характеристикой, которая, скорее всего, впервые тогда была дана Елизавете Федоровне и оказывается провидческой:

«По поручению Эллы ее сестра Виктория сказала мне, что Элла ездила к убийце Сергея; она долго говорила с несчастным и дала ему образок. Накануне я слышал об этом посещении от генер<>-адъют<> А.П. Игнатьева и, пользуясь отсутствием Эллы, ушедшей укладывать детей, сообщил Павлу, Мари, Виктории и Беатрисе, что слышал. Им не было известно, что Элла была у убийцы, и они не верили этому, даже смеялись. И точно, такое мужество, такая высота души прямо невероятны. Она — святая«^[46].

Великий князь Константин Константинович был в Москве и 4 июля 1906 года, когда прах Сергея Александровича погребали в новой небольшой церкви преподобного Сергия Радонежского, расположенной под церковью митрополита Алексия Чудова монастыря. Описание этой церкви, разрушенной большевиками, находим в дневнике К.Р.: «Она устроена под высоким синим с золотыми и разноцветными звездами сводом, склон которого начинается немного выше старого, с красноватой каймой мраморного пола. Иконостас весь из чисто-белого мрамора исполнен по рисункам Павла Жуковского в византийском стиле… По стенам тянется кайма синего цвета по золоту, с белыми и малиновыми обрамлениями. В северной стене полукруглая выемка под пологим золотым мозаичным полусводом. Под ним приготовлена могила Сергею, а рядом Элла устроила место и для себя. Эта церковь бесподобно хороша, в ней таинственно-укромно. Освящение ее состоялось рано утром перед нашим приездом»^[47].

Как верный друг, Константин Константинович оказался сопричастным и новому важнейшему этапу жизни и подвига служения Елизаветы Федоровны — открытию Марфо-Мариинской обители. В отличие от многих представителей Двора и света, не понимавших столь крутого поворота в жизни великой княгини и сестры императрицы, Константин Константинович, мечтавший в детстве стать не только поэтом, актером, но и монахом, путь которого был так же закрыт для отпрыска царского рода, как и художественное поприще, чутко отнесся к решению великой княгини. «…Впервые по посвящении в настоятельницы созданной ею общины появилась Элла, вся в белом, с апостольником, покрывающим голову и лоб, с белым платком поверх апостольника, с наперсным крестом и четками», — вот еще один портрет Елизаветы Федоровны, запечатленный в дневниках поэта К.Р. 6 мая 1910 года. Об уюте в общине на Ордынке, куда он был приглашен Эллой на чашку чая, есть упоминание в письмах великого князя. За преданность ей и памяти Сергея Александровича великая княгиня Елизавета Федоровна отплатит сторицей своему кузену и брату по духу уже после его смерти. Великий князь Константин Константинович скончался в 1915 году, но трагические события еще раз соединили его с Елизаветой Федоровной.

Последние месяцы своей жизни Великая Княгиня провела в заключении в школе на окраине города Алапаевска вместе с Великим Князем Сергеем Михайловичем (младшим сыном Великого Князя Михаила Николаевича, брата Императора Александра II), его секретарем — Феодором Михайловичем Ремезом, тремя братьями — Иоанном, Константином и Игорем (сыновьями Великого Князя Константина Константиновича) и князем Владимиром Палеем (сыном Великого Князя Павла Александровича).

Строгие в отношении церковных и династических традиций, Великий князь Константин Константинович и великая княгиня Елизавета Федоровна не признавали второго морганатического брака великого князя Павла Александровича, не признавали его вторую семью, даже когда тот получил прощение императора и разрешение вернуться в Россию. Но незадолго до смерти Константина Константиновича сын Павла Александровича князь Владимир Палей (он не мог носить фамилии своего отца — Романов), выпускник пажеского корпуса, фронтовик, талантливый поэт, перевел на французский язык известный поэтический труд великого князя Константина Константиновича «Царь Иудейский». К.Р. пожелал услышать перевод своего произведения, и в апреле 1915 г., когда молодой солдат прибыл домой на побывку, К.Р. пригласил его к себе в Павловск.

Сильнее тяжелой болезни подорвало здоровье великого князя известие о гибели на фронте его сына Олега, в котором отец видел не только наследника царской крови, но и продолжателя своего дела на литературном поприще. «Господу угодно было взять у меня того из сыновей, который по умственному складу был наиболее мне близок. Да будет Его Господняя воля»^[48], — сообщал великий князь в письме А.Ф. Кони 5-го октября 1914 года. Встреча с князем Владимиром в какой-то степени восполнила поэту К.Р. его утрату. Старшая дочь Константина Константиновича впоследствии рассказывала: «Владимир Палей вдохновенно читал, сначала стесняясь, увлеченный прекрасным произведением. Все слушали, затаив дыхание. <> Тогда Отец обратился к переводчику своей драмы, обнял его: «Володя, я чувствую, что больше писать не буду, чувствую, что умираю. Тебе я передаю свою лиру»»^[49].

Примирение Елизаветы Федоровны с князем Владимиром также произошло у гробовой черты. Великая княгиня Елизавета Федоровна, воспитывавшая детей Павла Александровича от первого брака, свое неприятие княгини Палей переносила и на ее детей. Однажды, когда великая княгиня Елизавета Маврикиевна в разговоре с ней заметила, что хорошо, что в семье есть два поэта — великий князь Константин Константинович и князь Владимир, Елизавета Федоровна ответила, что Владимир Палей не принадлежит к семье. Оказавшись в изгнании, сначала она не очень была рада тому, что ей приходится разделять заточение с князем Владимиром. Однако в Алапаевске великая Княгиня Елизавета и князь Владимир близко узнали и полюбили друг друга. Сводная сестра князя, воспитанница Елизаветы Федоровны Мария Павловна рассказывала впоследствии: «…Володя и тетя Элла по-разному помогали ободрять и поддерживать своих соузников… Володя был совсем необычайной личностью, и он и моя тетя, до того как они умерли одной смертью, разделили дружбу, о которой он писал домой с великим воодушевлением»^[50]. «Время, проведенное вместе в стенах алапаевской школы, раскрыло сердца узников. Мир и любовь царили в этом скорбном доме. Каждый вечер все собирались вместе в комнате Елизаветы Федоровны, и она читала молитвы попеременно с князем Иоанном Константиновичем»^[51], — отмечает Т.А. Александрова. Среди молитв и скорбных бесед узники Алапаевска могли вспомнить строки стихотворения К.Р.:

Мы свято совесть соблюдем,
Как небо утреннее, чистой
И радостно тропой тернистой
К последней пристани придем
(«О если б совесть уберечь…» — I, 164).

Вместе с князем Палеем, нареченным сыном поэта К.Р., с тремя родными сыновьями великого князя Константина Константиновича и остальными царственными мучениками встретила свой смертный час святая преподобномученица Елисавета.

18 июня 1918 года, на другой день после убийства царской семьи, в Алапаевске было продолжено истребление членов Фамилии Романовых. Второе злодейское убийство превзошло по жестокости и цинизму даже екатеринбургскую трагедию: великокняжеских узников отвезли на заброшенный железный рудник в 18 км от Алапаевска, избивали прикладами и живыми сбрасывали в шахту. Первой столкнули в яму великую княгиню, которая крестилась и громко молилась: «Господи, прости им, не ведают бо, что творят!» Елизавета Федоровна упала не на дно шахты, а на выступ, находившийся на глубине 15 метров.

Она не погибла сразу, поддерживала других заживо погребенных в их смертный час, пела молитвы.

Когда Белая армия заняла Алапаевск и началось расследование убийства великих князей, рядом с Елизаветой Федоровной, нашли тело Иоанна Константиновича с перевязанной головой. С тяжелейшими переломами и ушибами, она и здесь стремилась облегчить страдания ближнего, перевязала своего двоюродного племянника- первенца великого князя Константина Константиновича, которому отец посвятил в дни его младенчества «Колыбельную песенку» (1887). Малютке царственной крови, рожденному в Мраморном дворце, он напевал колыбельную, в которой были печальные строфы, напророчившие его будущую трагическую судьбу:

Страшное предзнаменование сбылось. Пути великого князя Константина Константиновича и великой княгини Елизаветы Федоровны опять трагически переплелись.

В ХХI строфе поэмы К.Р. «Севастиан-Мученик» (1887) есть строки, которыми можно закончить размышления о великой княгине Елизавете Федоровне и августейшем поэте, о трагических судьбах «баловней судьбы», которые разделили они с судьбами России:

Лариса Сугай, профессор, доктор филологических наук

14.01.2005