Надо ли ждать «народного сопротивления»?

Тема очередного круглого стола «ЛГ» — ожесточённая полемика вокруг законодательных инициатив президента по реформированию государственного устройства страны. Очевидно, что эта полемика стремительно перерастает в откровенную борьбу за власть

Леонтий БЫЗОВ, социолог. Исследования показывают: абсолютно все слои общества надеялись на Путина, и каждый ждал чего-то своего. Общество ждало, что Путин вот-вот приступит к всеобъемлющим реформам.
Никто не считает нынешний строй и политическую систему эффективными, справедливыми. Однако начало второго президентского срока существенно уводит в сторону от прежнего магистрального запроса к Путину.
Можно в общих чертах сформировать новый курс. Я его условно называю право-правым. Правым с точки зрения опоры на активное экономическое меньшинство, способное выживать самостоятельно. В расчёте на него провозглашён официальный курс на ускорение реформ, удвоение ВВП, повышение эффективности общества даже ценой социального зажима, когда общество ставится всё в более и более тяжёлые экономические условия. Это традиционно правый курс, связанный с авторитаристскими тенденциями, сворачиванием тех немногих оставшихся синдромов демократии.
Административные инициативы Путина — это попытка наведения порядка во имя либеральных экономических целей, во имя повышения эффективности общества и ужесточения социальной сферы. Этот курс существенно снижает электоральную и социальную базу Путина, потому что такое сочетание либерализма и административного зажима имеет менее 20 процентов реальной электоральной базы.
Инициативы, связанные с отменой прямых выборов глав субъектов Федерации, воспринимаются скорее негативно, но негативность имеет несколько пассивный характер. Люди ворчат, это не нравится, ущемляет самолюбие и самосознание граждан, у которых отнимают право выбирать, навязывают им что-то сверху. С другой стороны, понятно, что никто не будет лезть в бутылку из-за того, что эти права отнимаются.
Но мой опыт показал, что нападки на выборность губернаторов не вполне добросовестны. Люди понимают, кого они выбирают, выбирают осознанно, интерес к выборам губернаторов и активность гораздо выше, чем на думских. Уровень доверия совокупному губернаторскому корпусу соответствует 40 — 45 процентам. Это примерно столько же, сколько выступает против этой административной реформы.
Можно предположить, что как раз в тех регионах, в которых люди довольны своим выбором, они считают, что этот выбор правильный и президенту не следует вмешиваться в этот выбор. В других регионах, где выбор неудачный, считают, что, может быть, президент назначит лучшего губернатора. Но уже достаточно много прецедентов, когда органы власти формируются непосредственно президентом, и, как правило, уровень доверия этим органам власти существенно ниже, чем избранному губернаторскому корпусу.
Губернаторские выборы спасли, по сути дела, режим. Они очень существенно демпфировали социальное недовольство, переведя его в губернаторское русло. Назначенцы Ельцина в начале 90-х годов в основном провалились, за очень небольшим исключением — это буквально 3−4 человека, сохранившиеся с тех времён и показавшие свою профессиональную пригодность. В 1993—1994 годах у населения возникли иллюзии, что надо вернуть первых секретарей обкомов и эти люди смогут так же успешно управлять регионами, как они управляли ими при советской власти, но эти надежды в основном провалились. Даже если это были первые секретари обкомов, они были такими же в меру вороватыми, как и демократы, такими же в меру неэффективными.
То есть стало ясно: происхождение губернаторского корпуса принципиального значения не имеет. Но люди успели понять, что возвращение старой властной элиты не является панацеей. Это очень существенно разрядило ситуацию.
В 1991 — 1993 годах стихийно нарождающаяся демократия на волне первых Советов, прежде всего местных, начала пробивать дорогу, но была искусственно свёрнута. Тогда на руинах псевдототалитарного режима оказалось, что огромное количество людей, наполненных энергией, готовностью брать на себя ответственность за очень многое, первые советы всех уровней буквально клокотали энергией, часто дурной, неконструктивной, но это был период просто невиданной гражданской активности.
Эту стихию начала задвигать команда Ельцина после его избрания президентом, а после 93-го она вообще вне закона. И сейчас подвигнуть рядового гражданина на то, что он за что-то отвечал, чтобы был в ответе за государство, просто невозможно. За это время люди настолько ушли в свою скорлупу, что вытащить их оттуда крайне затруднительно.
И именно поэтому никто не будет драть глотку из-за губернаторов. У людей возникло очень твёрдое ощущение: вот это — они, власть, а это — мы, моя частная жизнь. И пусть власть делает, что хочет на своём поле, хоть на голове ходит, только не лезет в нашу жизнь. Наше — это наше. А «наше» — это возможность работать на трёх работах, недоплачивая налоги, шанс самим строить свою жизнь… Поэтому рассчитывать, что народ возмутится, пойдёт на революцию, не приходится. Но эти реформы крайне опасны, потому что они существенно вбивают клин уже не между обществом и властью, а внутри самой власти.
Все разбрелись по своим норам, и вся огромная энергетика оказалась локализована. Сумма этих локальных энергий не складывается в энергию нации. Огромное количество проблем и сфер нашей жизни остаётся бесхозным, за них никто не отвечает, и они служат только объектом растаскивания на частные интересы. Возникла парадоксальная ситуация: низы ещё хотят и, наверное, будут хотеть ещё долго, но власть, действия властей в какой-то степени начинают носить саморазрушительный характер и формируют кризисы на пустом месте.

Михаил МАЛЮТИН, руководитель проекта Научно-благотворительного фонда Экспертного института РСПП. Выяснилось следующее: даже большая часть губернаторов, которые более-менее неплохо амортизировали кризис, оказались совершенно несостоятельными в условиях экономического роста. Тут уже нужны были принципиально другие технологии работы, а здесь центральное правительство от абсолютного большинства губернаторов ничем не отличалось. У всех был тот же самый принцип: «мы сидим, а денежки идут», и — «хорошо сидим!» Депутат Госдумы Е. Панина на съезде РСПП вызвала взрыв аплодисментов фразой про новую макроэкономическую категорию — «валовой национальный откат». Директоров предприятий эта ситуация действительно уже достала.
Начинает всё более возобладать точка зрения, что циклический рост, который начался после августа 98-го года, пришёл к завершению. И сейчас, вне зависимости от того, какие будут цены на доллар, рост остался в прошлом. По данным последних прикидок, ещё растут только 18 процентов предприятий страны.
О кризисе электоральной демократии. «Шквал энергии» рассосался не сам, в октябре 93-го его «помогли рассосать» из танковых орудий. До этого у нескольких миллионов людей в активной форме, а у 10 — 15 миллионов — в форме поддержки этих активных людей существовала иллюзия, что они могут влиять на власть, что они при определённых условиях сами могут стать властью и её поменять. После прошедших десяти лет возобладало следующее настроение в массовом сознании: голосуем всё больше, живём всё хуже.
От каких завоеваний демократии народ России не откажется никогда и ни при каких условиях? Пока государство активно не вмешивается в частную жизнь, пока опять не воссозданы партсобрания, пока нет необходимости бежать на массовые митинги и кричать «Да здравствует!..», пока не заставляют принудительно подписываться на займы и т. д. и т. п.
Население в основной массе сейчас ещё надеется, что как-то пронесёт, как-то обойдётся. Но совершенно очевидно, что какие-то сильные социально-экономические проблемы явно начнутся раньше 2008 года.
При этом есть ещё одно значимое обстоятельство: знаменитые сто с чем-то миллиардов, лежащие под мизерный процент в банках США. Ничего не скажу о наличии или отсутствии патриотических сил в Думе, но там по сей день не нашлось ни одного депутата, который публично задал бы вопросы об этом.
Делать ставку на экономически активных и одновременно политический авторитаризм — это противоречие по определению. Тем более что эти экономически активные привыкли к наглости до беспредела и в сфере политики, и в сфере всего остального.
Существуют три совершенно разные России, где все эти процессы выглядят совершенно по-разному. Это «глобализированная» Россия — Москва, Питер и ещё несколько отдельных точек на территории страны, — где, грубо говоря, одна политическая система, один образ жизни и одни связанные с этим обстоятельства. Это русская провинциальная Россия, которую можно различать на экономически более или менее активную и депрессивную. И в значительной степени нерусская Россия, с Северным Кавказом, детонатором дестабилизации.
И рассчитывать, что по одному лекалу с этими тремя совершенно разными зонами при нынешнем кадровом резерве существующего порядка, с этими проблемами можно будет легко разобраться, — это, по-моему, чересчур.

Михаил ДЕЛЯГИН, председатель президиума — научный руководитель Института проблем глобализации. Существует большой запрос на восстановление государства как представителя общества в экономике, потому что развитие бизнеса, особенно крупного, в значительной степени и слишком демонстративно направлено против общества. В результате неэффективность экономической политики в решающей степени вызвана тем, что она подчинена интересам крупных корпораций. Запрос на восстановление государства как защитника общества от грабежа и пренебрежения, в том числе со стороны крупного бизнеса, очень силён, и он абсолютно полно осознаётся на всех этажах общества и пирамиды государственной власти. Эта задача не просто реальна и содержательна — она справедлива и соответствует общественной потребности.
Цель осуществляемой политической реформы формулируется одинаково и причастными к власти, и обычными людьми в частных разговорах на кухнях: восстановить СССР на рыночной основе. Отмена выборности полностью соответствует этой задаче. Общество не осознаёт, но чувствует, что нуждается даже не в наведении порядка ради порядка, но в подготовке нормальной авторитарной модернизации, так как после 15 лет национальной катастрофы, которая продолжается и сейчас, никакая модернизация, кроме авторитарной, невозможна даже теоретически.
Однако здесь возникает проблема в качестве нашего государства — главная проблема, ибо оно никакой сторонней задачи, не касающейся набивания кармана или удовлетворения личных корпоративных амбиций, в принципе не может не только поставить перед собой, но даже просто представить себе.
И парадоксальное вроде бы сосуществование либеральных фундаменталистов в экономике и силовиков в политике на самом деле весьма гармонично, потому что либералы отбирают деньги у населения и передают их бизнесменам, а силовики сидят в кустах и спокойно забирают эти деньги у бизнесменов…
У нас уже наступило торможение, в сентябре промышленный рост составил три с половиной процента, при том что инфляция и вообще экономика выходят из-под контроля. Возможности наращивания нефтедолларов прежними темпами практически нет, в следующем году мы столкнёмся с тем, что рост нефтедолларов резко сократится, причём не только потому, что цена на нефть начала снижаться, но и потому, что возможности экспортной инфраструктуры исчерпаны.
На этом фоне осуществляемые реформы оказывают дополнительное разрушительное воздействие. Так, в рамках социальной реформы обещают огромные деньги всем и каждому, а в том же Алтайском крае по Закону о монетизации льгот люди будут получать 10 рублей в месяц. Не потому, что губернатор — бывший юморист, а потому, что денег нет.
Дополнительный фактор разрушения — реформа ЖКХ.
Власть последовательно обрезает все обратные связи, причём это видно даже на примере моего круга аппаратного общения. Работающие на государство люди говорят: «Нам совершенно не интересно, что происходит на самом деле, потому что все стратегические решения уже приняты. То, что они неверны, мы видим лучше тебя, не надо нас агитировать за советскую власть, но они уже приняты, и нам остаётся только их исполнять, а чем все это кончится — не наше дело».

Александр ДУГИН, лидер Международного евразийского движения. В размышлениях над вопросом — чего на самом деле ждёт Россия от Путина? — возникает сразу же потребность уточнить — какая Россия?
Первая Россия — это Россия постмодерна. К ней принадлежит российская элита, состоящая из людей с космополитическим «общечеловеческим» сознанием. Там, где есть реклама, МТV, сериалы и т. д., — там есть постмодерн. Пусть дешёвый и куцый, но по смыслу он тот же — отчуждённость от своей страны, набор политкорректных штампов, интернациональный сленг. Зомбарт писал: «Комфортизм есть идеология». Любит комфорт не только тот, кто им наслаждается, но и тот, кто его полностью лишён. Даже нищий может исповедовать идеологию комфорта. Точно так же глобализм может быть «богатым» и основанным на опыте, а может быть и «нищим» глобализмом.
В постмодерне живёт Россия космополитической элиты. Это люди определённого культурного типа, обозначенного французским социологом Кошэном понятием «малый народ» (речь идёт о социологической, а не этнической категории). Но в любом случае это носители специфической ментальности. Эта Россия видит свои интересы в активном экономическом слое и обслуживающих его сегментах экономики, которые стремятся вписаться в «постмодернизацию». Запад находится не в индустриальной, а в постиндустриальной стадии, «модерн» там завершён, там воцарился постмодерн. Поэтому, включаясь в Запад, Россия-один, «малый народ», элита, включается в процесс «постиндустриализации» и «постмодернизации», а не «модернизации» и не «индустриализации». Это очень существенная поправка. Она объясняет, почему олигархи и либералы из правительства не делают ничего для модернизации экономики страны. Сами они живут в иных условиях — одни, став сырьевой частью западной экономики материально, другие — либеральные экономисты — духовно и интеллектуально.
Россия-один существует как закрытый клуб, как «колониальная администрация» и смотрит на народ и государство как на «туземцев» «этой страны». Её представители стремятся вписаться в «золотой миллиард». Это малый народ российского постмодерна.
Вторая Россия — это русская Россия, которая находится в модерне. Русский этнос — за последние 100 лет в советском варианте, но ещё и гораздо раньше — был вовлечён (подчас помимо своей воли, насильственным образом) в процесс модернизации. Русский человек на евразийском пространстве — это носитель модернизации. Это он примерно работает в индустриальном секторе; это он обладает модернистическим сознанием; он атеистичен по бытовой культуре; он инженер, рабочий, студент, механик. Это модернистическая Россия этнически русская, именно русские были приоритетными носителями модернистического проекта в XX веке.
Но драма в том, что этот модернистический проект на сегодня абсолютно провалился, он вышел из стадии искусственного, перегретого подъёма, в котором когда-то находился, и вышел в стадию деградации. Он не дорос до естественного перехода в постмодерн, и теперь постмодерн представляется ему не концом пути, а чем-то совершенно чуждым.
И носители «постмодерна» уже не опознаются русскими как свои. Этот русский модернистический проект — стонущий, гибнущий и деградирующий — это Россия номер два. Это мажоритарная часть, большинство русских людей, которые сидят и смотрят на то, что у них не получилось, у разбитого корыта проекта модерна. Проекта, который провалился.
Это грустная Россия, она абсолютно пассивна и рассредоточена. Она не может осознать своего краха, она перегрела все свои силы, она истощила себя через отчуждение, которое, увы, не достигло поставленной цели. В советских терминах логично реализованный переход от модерна к постмодерну в социалистической оптике был бы равнозначен построению «коммунизма». Но это сорвалось. И русские более не понимают ничего в том, где находятся и что им делать… Они заблудились во времени, потерялись. Этой второй России сейчас очень плохо.
Третья Россия — это Россия, живущая в другом времени, это предмодернистическая, предындустриальная Россия этнических меньшинств. Это то, что не является этнически русским населением и не принадлежит к «малому народу» (по Кошену). Это традиционное общество, которое живёт по своим законам и установкам. Они были вовлечены русскими в процесс модернизации, но очень поверхностно, сохранив цельными внутренние структуры. Яркая форма — чеченцы, которые воспользовались кризисом русских, чтобы вернуться к своим обычаям. Только что я вернулся из Якутии, я видел там настоящее традиционное общество.
Татары и башкиры довольно модернизированы, но они не вложились целиком — как русские — в модернистические проекты. Они могут сказать: вы, русские, провалили этот процесс, а мы его ещё как следует и не начали, вы — старшие братья, мы за вами шли, но пришли в тупик. Теперь мы и сами можем попробовать. Проект Шаймиева таков: модернизировать Татарстан, независимо от того, что у русских получилось, а что нет, по собственному сценарию.
Третья категория людей в России — те, кто живёт в рамках традиционного общества. Это третья Россия, и она очень активна. Это традиционное общество, получившее сегодня в рамках кризиса проекта модерна, в рамках кризиса этнически русского модернизационного проекта право голоса. На фоне уродливого карикатурного космополитического постмодернизма российских элит, «малого народа», эта третья Россия архаических обществ становится особенно понятной, оно обретает язык, определённую убедительность. Эта часть России, не растратившая своего исторического потенциала, «пересидевшая» модернизацию. Она сберегла много сил и энергий, которые были растрачены русскими. И сегодня эта Россия этнических меньшинств на подъёме, постепенно сплачивается. Ислам играет здесь роль не только религии, но и консолидирующей идеологии.
Все три России хотят от президента совершенно взаимоисключающих вещей, и демократия никак не может способствовать нормальному развитию этого диалога. Почему у нас нет политики? Потому что нет запроса на политику.

Александр СВЕЧНИКОВ, научный сотрудник Института стратегических оценок и анализа. В новой системе выборов губернаторов есть ещё один аспект, который также полезно иметь в виду. Переход к ней означает постепенную трансформацию Российской Федерации в унитарное государство. Не знаю, учитывают ли это авторы проекта, но федеральное государство и унитарное государство управляются и живут по совершенно разным законам и правилам.
В Польше губернаторы назначаются, во Франции — префекты. Но это унитарные государства. В федерациях, как правило, главы субъектов избираются — возьмите те же США. Почему? Для организации эффективного управления в крупном государстве центру необходимо поделиться властью, иначе он захлебнётся в потоке мелких проблем, возникающих в регионах, а подлинной властью обладает не назначаемый, а избираемый администратор. В решении из центра местных вопросов неизбежно возникнет медлительность, которая не способствует росту его авторитета. В Российской империи её объективно обусловленная неуклюжесть в управлении губерниями стала не только поводом для литературных упражнений, но и самым активным фактором сепаратизма. Если же мы обратимся к явлению современного российского сепаратизма, то увидим, что корни его очень часто произрастают из имперских времён.
Я не согласен с тем, что обсуждать нашу тему, опираясь на понятие «народ», целесообразно. И я бы не спешил с утверждением о том, что весь народ не протестует против этих реформ. Во-первых, оппозиция, она ведь тоже народ, которая явно их не поддерживает — вплоть до митингов, я уж не говорю о собраниях, публикациях, передачах — всё это имеет место быть. Во-вторых, национальные республики, там, как мне представляется, всё ещё впереди. И в этом плане особого внимания требуют Татарстан и Башкортостан.
Что же касается населения остальных регионов, то здесь целесообразно посмотреть, в каких формах оно вообще может выразить протест. Если говорить о поведенческом уровне, то как на этом уровне протест может быть выражен? Массовые вступления в оппозиционные партии, участие в публичных мероприятиях и митингах. Вот, наверное, и всё. Но дело в том, что такое поведение людей не происходит само по себе, оно происходит только под влиянием каких-то структур, в наших условиях — наверное, партий. А у нас партии, даже оппозиция, всё же являются частью системы. От них трудно ожидать каких-либо непредсказуемых шагов, которые шли бы вразрез с принятыми правилами игры. Они склонны к договору. Поэтому каких-то масштабных размеров протеста ожидать не стоит.
Пока государство не трогает людей, они его любят. Но реформы, которые ожидают страну, хотим мы того или нет, людей затронут и затронут очень чувствительно. Новый Земельный кодекс позволяет предположить, что в самом заурядном дачном посёлке за квадратный метр земли придётся платить 10 рублей налога. Может, на Рублёвке от такой малости и салют устроили бы, но для пенсионеров, проводящих лето на шести сотках, это неподъёмная сумма. А ведь для очень многих из них дача — последняя радость в жизни. Покидая её осенью, они мечтают о том, как вернуться весной. Во что выльется монетизация льгот в некоторых регионах — не ясно. Будет реформа медицины — в результате, по сути дела, получим платную медицину. Предстоит и реформа науки.

Валерий СОЛОВЕЙ, эксперт Горбачёв-фонда. Пытаясь обобщить множество проблем, которые российское общество предъявляет президенту и на решение которых надеется, мы с удивлением обнаружим, что всю их совокупность можно свести к двум пунктам: безопасность и свобода. При этом речь идёт о широко понимаемой безопасности — не только физической, но и об отсутствии серьёзных угроз социальному и моральному здоровью человека и общества. Свобода же — это возможность для каждого человека и общества в целом определять свою судьбу. Тем самым свобода оказывается синонимом демократии в её наиболее глубокой трактовке. Два этих кардинальных требования — безопасность и свободу — можно назвать магистральным запросом всех человеческих обществ, хотя в каждом из них он преломляется и реализуется в зависимости от историко-культурной традиции.
Ценности свободы и безопасности находятся в неразрывной и диалектической связи, и всю историю человечества в некотором смысле можно представить как поиск оптимального, гармоничного сочетания свободы и безопасности. Гипертрофия одной из этих ценностей означает умаление другой. Эту зависимость блестяще сформулировал один из отцов-основателей американской демократии, по словам которого, тот, кто готов пожертвовать свободой ради безопасности, не заслуживает ни свободы, ни безопасности.
Вряд ли кто-то решится оспорить фундаментальность запроса на безопасность всех видов — от физической до социальной и психологической — в современной России. Со свободой дело обстоит сложнее: нам с нарастающей силой пытаются внушить, что в отечественной традиции ценность свободы отсутствует, что русские отрицают скомпрометированные ельцинским правлением демократические понятия и институты, что наши люди согласны обменять жалкие остатки ельцинской демократии на безопасность, которую им якобы несёт Путин. Все эти утверждения представляют собой злокозненную ложь или добросовестное заблуждение.
Понимание ценности свободы исторически присуще русским ничуть не меньше, чем англосаксам, французам или немцам. Другое дело, что реализовать свободу в полномасштабных демократических формах в России в силу ряда причин не было возможности вплоть до конца XX века. Тем не менее в России существовала устойчивая форма локальной демократии — крестьянская община, выступавшая оплотом сопротивления Левиафану русского государству. Её кардинальное отличие от западной состояло в том, что это была внелиберальная демократия.
Но именно понимание глубинной демократичности (и потому враждебности авторитарному государству) крестьянской общины стимулировало большевиков (а ещё раньше — Столыпина) на её разрушение через коллективизацию. Одна из главных целей этого предприятия состояла в ликвидации локальных социальных сетей и ячеек местного самоуправления, выступавших потенциальной альтернативой коммунистическому государству.
Отобрав у России зачаток свободы, большевики, правда, дали ей взамен кое-что существенное — ускоренное развитие страны, что, в свою очередь, обеспечило начиная с 60-х годов прошлого века небывалые в отечественной истории безопасность и процветание общества.
Но получившие максимум безопасности люди неизбежно взалкали свободы. Разве драматические и трагические перемены рубежа
80-х и 90-х годов не вдохновлялись идеями свободы и демократии? Как бы мы сейчас ни смеялись своей тогдашней наивности, но революционную динамику вызывают только утопические идеи, каковыми были прекраснодушные чаяния свободы и демократии. Никакие частные и корпоративные интересы не способны привести к слому социального и политического порядка, они могут лишь адаптироваться к нему.
Россия получила свободу в её самом экстремальном воплощении: последнее десятилетие ушедшего века стало временем хаоса и анархии — свободы без безопасности и порядка. Поэтому и пользуется популярностью мнение о готовности русских ничтоже сумняшеся обменять злополучную свободу на стабильность и безопасность путинского режима. Однако на самом-то деле люди не готовы обменивать одно на другое, они хотят сочетать свободу и безопасность, демократию и социальное благополучие.
Планомерно лишая людей остатков свободы, нынешняя власть не дала им и толики безопасности. Только дураку непонятно, что за два года между «Норд-Остом» и Бесланом ситуация в этом смысле лишь ухудшилась. Драматически ухудшается и положение вещей в сфере социальной безопасности: так называемые «социальные реформы» представляют собой кардинальное наступление на последние очаги советского наследства — образование, здравоохранение, ЖКХ, выступавшие страховкой от русского бунта.
А что взамен? Ускоренное развитие, «авторитарная модернизация»? Но ведь этого нет и в помине! Страна последовательно и упорно деградирует, уходит в историческое прошлое — об этом неумолимо свидетельствуют ключевые социоантропологические показатели: продолжительность и качество жизни, состояние человеческого потенциала, индекс интеллектуального развития молодёжи и т. д.
Власть делает всё диаметрально противоположное общественному запросу: отбирает крохи свободы, увеличивает риск и нестабильность, лишает страну минимальных шансов на развитие. Поэтому интересы власти и интересы общества не просто расходятся, они глубоко и последовательно антагонистичны.
От прямой конфронтации, лобового столкновения между народом и властью ситуацию удерживают пока несколько ограничителей, которые, однако, последовательно демонтируются, причём самой же властью!
Мы столкнёмся с гораздо более серьёзными проблемами и рисками раньше 2008 года, вследствие чего политическая диспозиция в стране кардинально переменится. Мы живём накануне очередных великих потрясений, неизбежно воспоследующих за липовой стабильностью.

Владимир ПЕТУХОВ, директор ВЦИОМа по исследованиям. Безусловно, есть запрос на порядок. Но в условиях террористической войны и террористической угрозы наличие этого запроса естественно. Меня всегда поражает, что запрос на порядок рассматривают как некую альтернативу демократии.
Порядок вовсе не тождествен запросам на авторитаризм, полицейщину и т. п. Население действительно готово наделить власть дополнительными полномочиями для борьбы с терроризмом. В то же время категорически отвергается любая «чрезвычайщина», будь то отмена на ближайшие годы всех выборов, запрещение забастовок и других массовых выступлений граждан, ограничение личных прав, ужесточение контроля документов, прослушивание телефонных переговоров, ограничение свободы передвижения и т. д. Также не поддерживается и идея приостановления деятельности оппозиционных политических объединений и введение политической цензуры, хотя число сторонников этих мер достаточно велико.
Отношение в обществе к демократии сложное и неоднозначное, я бы сказал — благожелательно-скептическое. Благожелательное к самой идее демократии, её базовым ценностям и крайне негативное — к её инструментальным возможностям, особенно с точки зрения реализации базовых социально-экономических прав: таких, как право на труд, образование, достойную жизнь и т. д.
Неудовлетворённость граждан тем, как в нашей стране реализовался демократический проект, вовсе не означает, что у них есть стремление побыстрее избавиться от любых демократических институтов и процедур.
Более того, у людей есть отчётливое понимание, что демократические институты представляют собой пусть слабый, но всё же противовес экспансионизму российской бюрократии и олигархии, своеобразную «страховочную сетку» против окончательной узурпации ими власти. Отсюда и сдержанное отношение к инициативам президента по укреплению государственной власти. Россиян, как и Путина, беспокоит слабость власти, но ещё больше беспокоит её неэффективность, избирательность действий и непредсказуемость.
Идея «изначального» авторитаризма массового сознания россиян — это лишь удобный инструмент, используемый иногда властью, иногда оппозицией, а иногда и некоторыми зарубежными наблюдателями для решения каких-то конкретных политических задач.
Но мы должны признать: в России достаточно быстро идёт формирование «среднего класса», а проще говоря, российского буржуа, обывателя, со своими привычками, пристрастиями, мировоззренческими установками. Главная особенность этого сословия как раз и заключается в невысоком интересе к политике, отчётливо выраженной направленности на частные интересы и индивидуальную самореализацию. На обслуживание интересов этих групп работает практически вся индустрия развлечений, книгоиздания, туризма, не говоря уже о телевидении и кино.
Одновременно в обществе сохраняется большая доля населения, для которых проблема поиска «хлеба насущного» остаётся по-прежнему первоочередной.
И главное противоречие и главная проблема — как соединить интересы этих новых адаптивных групп и этой традиционалистской России. Здесь настоящая проблема и настоящий конфликт, который, по всей видимости, будет приобретать и политическое, и социокультурное измерение.
Совершенно очевидно, что мобилизационный ресурс идеи «стабильности и порядка» в значительной степени исчерпан. Всё больше на смену этой идее приходит требование «нового качества жизни», поскольку четырёхлетний экономический рост когда-то должен сказаться и на уровне и качестве жизни населения.

Круглый стол организован и проведён «Литературной газетой» совместно с Институтом стратегических оценок и анализа.

1−7 декабря 2004 г.