Идеологические проблемы историографии эпохи Царствования Государя нашего Благоверного Великого Князя Московского и всея Руси, Божией милостью Царя Иоанна Васильевича Грозного

Простите за длинное предисловие, но для понимания того, что хочу выразить в своем выступлении, как писал историк русского права Борис Николаевич Чичерин, необходимо «договориться о словах».
Я не являюсь профессиональным историком, и моё участие в научной конференции, посвященной историческим проблемам, на первый взгляд, неоправданно. Однако это не так. Я имею профессиональное журналистское образование, которое включало в себя в себя в первую очередь не совершенствование практических навыков журналистского мастерства, но глубокое и последовательное изучение проблем политической истории, истории журналистики, публицистики и литературы, проблем политической информатики, теорий идеологического воздействия на общественное сознание, то есть теории и практики пропаганды и агитации. Вместе с тем уже самостоятельно, сверх учебных программ, я ещё студентом стал непосредственно заниматься сугубо исторической проблематикой, с 1976 года ещё на втором курсе стал работать в архивах. Мне довелось работать с документами в рукописных отделах Публичной библиотеки Узбекистана, Ленинской библиотеки, Публичной библиотеки в Ленинграде, в Пушкинском доме, в ЦГАОРе, Государственном историческом архиве в Питере, в ЦГАЛИ и других архивохранилищах Советского Союза. Мой диплом был посвящен проблемам исторической прозы 20-х — 30-х годов прошлого века. А начиная с 1988 года в своей журналистской практике я занимаюсь только историческими проблемами.
Но я прекрасно осознаю, что даже основательное многолетнее самообразование и самодеятельная исследовательская историческая практика не может заменить классического исторического образования хотя бы и среднего уровня. Однако что же меня именно профессионально роднит с профессиональными историками, помимо личного увлечения историей? Все вы хорошо помните, что в советское время всех нас — и журналистов, и обществоведов-социологов, и историков, и философов, и филологов, и экономистов, и ряд других специалистов гуманитарных профилей — всех нас называли работниками идеологического фронта. Единственное отличие дипломированных журналистов от остальных вышеназванных специалистов: в идеологии мы были более теоретически подкованы.
Сейчас не принято употреблять таких выражений — «работники идеологического фронта», когда в непрофессиональной политической публицистике за последние одиннадцать лет было столько сказано о необходимости всеобщей «деидеологизации» и в результате чего этот совершенно ложный лозунг стал руководящей идеей для современной государственной политики, то есть обязательным элементом практической государственной идеологии. Но несмотря на эти тенденциозные заклинания, любая умственная и тем более научная деятельность, обусловленная выявлением, собиранием, сопоставлением и обобщением фактов, неотъемлемо связана с теми или иными комплексами руководящих идей, то есть со своеобразными частными «идеологиями», не говоря уже о необходимости сводов руководящих идей для общественной, общественно-политической, политической, гражданской и государственной деятельности.
Здесь присутствует историк из Санкт-Петербурга, профессиональный историк и мой друг Анатолий Дмитриевич Степанов, который со мной не согласится, что названное мной выше явление, можно отнести к собственно «идеологии», к её природе.
В своей старой статье, посвященной истории идеологии как понятия, он возводил происхождение понятия и явления «идеологии» к французскому мыслителю Детю де Траси (Destutt de Tracy; 1754−1836), которым в свое время увлекался и идеи которого пропагандировал масон-декабрист Петр Иванович Пестель. Действительно, Детю де Траси ввел в оборот латинизированное слово греческого происхождения IDEOLOGUES. Собственно этот термин, по Детю де Траси, есть сжатое обобщение комплекса идей личной, гражданской и политической свободы.
Позже, в статье, опубликованной уже в этом году в газете «Десятина» — «Заметки о Русской Идее», А. Д. Степанов пишет: «Идеология… по сути своей есть продукт и одновременно предвестник Нового времени, или эпохи модерна (ее называют по-разному: индустриальная, капиталистическая, буржуазная, но эпоха модерна, — на мой взгляд, самое точное название), а значит, и — результат кризиса религиозного сознания… Важнейшая веха в наступлении эпохи модерна — так называемая великая французская революция… Идеология в эпоху модерна претендует на то, чтобы занять в обществе место религии. Все самые последовательные идеологические системы (и либерализм, и коммунизм, и фашизм) пытались заменить собою религию». Конец цитаты.
Я не могу с этим согласиться, во-первых, хотя бы потому, что греческие корни «идео» (вид, образ, наружность и, собственно, идея) и «логос» (слово, учение) сводились в одних словах уже глубокой древности — задолго до употребления подобного термина Детю де Траси и в своей совокупности обозначали собой нечто обособленное, самостоятельное и самодостаточное, сгруппированное идейно и сформулированное словесно. Например, старинное греческое слово «идеологеомаи» («diologTomai) обозначает следующее действие: что-то говорить кому-либо особо и наедине, что само по себе указывает на изложение какого-то особого, а может быть и тайного, учения.
Во-вторых, нам известны многие явления, исторически возникшие или сложившиеся в древности или достаточно давно, свое же словесное и тем более терминологическое определение получившие в значительно более поздние времена. Я, например, не могу согласиться с тем, что идеология как явление появилась в эпоху модерна, и тем более в связи с формированием комплекса идей либерализма во второй половине XVIII-го века и природно связана с первой французской революцией, да ещё является, по Степанову, подменой религии.
Религия и в древности, и в средние века и позже порождала не только исключительно духовные явления, но порождала и определенные идеи. Согласно учению Православной Церкви, духовное вообще не абстракция, Дух одухотворяет и душевное, и материальное: мы знаем, есть молитва, словесное выражение духа, знаем, что Святой Дух действует посредством святой воды, освященного елея, через цельбоносные мощи, миро от икон и мощей или другие святыни, имеющие вместе с духовным вполне материальное проявление. Так и с религиозными идеями, в том числе движущими идеями, которые приобретают политическое выражение и значение. Например, религиозная и совершенно неочевидная идея, сформулированная Святителем Петром, Митрополитом Московским, вероятно, связанная с каким-то Божественным откровением ему, идея о том, что „Москва — Новый Иерусалим“, для всех последующих поколений Московских Святителей и Великих Князей стала руководящей идеей в их созидательной, храмоздательной, градостроительной и державно собирательной деятельности, в собирании Русских Земель вокруг Москвы. И идея „Москва — Новый Иерусалим“ не просто лозунг, но верховенствующая идея над целым комплексом, сводом связанных с нею идей, религиозного, мессианского, эсхатологического происхождения, имеющих продолжение в церковном искусстве, архитектуре, градостроительстве, государственном устройстве, государственном праве и государственной политике. Именно из идеи „Москва — Новый Иерусалим“ проистекает сама идея Русского Царства, подобного Царству Давидову и Соломонову и ветхозаветному Израилю. Здесь же корни идеи „Москва — Третий Рим“. Религиозная идея „Москва — Новый Иерусалим“ стала и остается движущей силой в России и обязательно вновь станет политической идеей при возрождении России.
Кстати о политике. Аристотелево значение понятия „полития“, по большому счету, не равно современному понятию „политика“, которое также терминологически и понятийно оформилось только в XVIII веке. Но мы без труда и вполне справедливо можем употреблять такие словосочетания, как „политика Великого Князя Ярослава Мудрого“, „политика Великого Князя Иоанна Калиты“ или „политика Царя Иоанна Грозного“, таким образом определяя явления XI-го, XIV или XVI-го столетий.
Так же вполне определенно можно говорить как о цельной политической государственной идеологии Императора Августа, так и об оппозиционной идеологии римлян-республиканцев. С обеих сторон были комплексы политических идей, которыми руководствовались множества людей. Эти идеи были движущей силой противоборствующих масс людей. Причем, хотя эти идеи порой имели религиозную окраску или религиозное выражение, не религиозное, а именно политическое содержание более определяло их сущность. Религиозный упадок язычества, религиозное безразличие в канун Рождества Христова было одним из характерных свойств духовного состояния Рима в период перехода от республики к Империи. По крайней мере, многие православные церковные историки писали об этом, и эта черта религиозного состояния эпохи является общим местом.
Однако ни политическая идеология Императора Августа, ни идеология республиканцев не подменяла собой религию римлян того времени. Хотя, естественно, термин и понятие „идеология“ в то время не употреблялись по отношению к этим явлениям.
Чтобы определить именно политическую идеологию как понятие, видимо, стоит сказать, что это иерархически выстроенный комплекс, свод руководящих идей, стремящихся к преодолению внутренних противоречий между собой и четкому формулированию целей и задач политического процесса. Этот идейный свод становится основой для совместной политической и гражданской деятельности, и является инструментом определения политических единомышленников и противников.
А возвращаясь к эпохе первой французской революции, можно сказать ещё и следующее. Идеология революционного и либерального политического движения отнюдь не подменила собой религию. Традиционные для Франции разновидности католического и протестантского христианства решительно вытеснялись религиозным учением и вероисповеданием, выраженным в масонстве талмудического толка и в различных неоязыческих культах, один из которых, например, отправлялся в Нотр-Дамм де Пари, а сейчас перекочевал в Московский театр оперетты.
Не знаю, был ли я вполне убедителен для уважаемого Анатолия Дмитриевича Степанова, но так я на основании знаний, полученных в университете, на основании собственных наблюдений за политический процессами в истории вижу значение понятия „политическая идеология“.
Поэтому говорить: „идеология — это марксизм и только“, или: „идеология -это либерализм и только“, или говорить, что „православное сознание или самосознание деидеологизированно“ несправедливо. Нельзя этого говорить и об исторической науке, и об историографии любого периода, начиная с Н.М.Карамзина и кончая современными российскими историками Сигурдом Оттовичем Шмидтом или, скажем, Русланом Григорьевичем Скрынниковым, которые значительную часть своего научного творчества посвятили эпохе Царя Иоанна Грозного. При этом идеология в этой сфере не нечто неуловимое или доступное только спекулятивным формулировкам оппонентов, родственным политическим ругательствам, от которых можно отмахнуться: сам такой! Идеологические характеристики подвержены точному научному выявлению с помощью различных научных методик, количественного и качественного определения различных свойств информации. Эти методики неоднократно поверены практикой, а потому их конкретное применение можно подвергать перепроверке, то есть со стороны выяснять степень их научной объективности.
Прежде чем привести только один пример части библиографического исследования, которое я предпринял по благословению известного церковного историка Его Преосвященства Преосвященнейшего Владыки Вениамина, Епископа Владивостокского и Приморского, я хочу привести цитату из труда Приснопамятного Митрополита Иоанна (Снычева). Недавно была опубликована наша беседа с писателем Андреем Хвалиным и иконописцем Виктором Саулкиным о Царе Иоанне Васильевиче. Так в это беседе Виктор Александрович приводил такие слова Владыки Иоанна, которые я хочу привести и сейчас:
„И свет во тьме светит, и тьма не объяла его (Ин. 1:5). Это Евангельское изречение, — пишет Владыка Иоанн в своём труде „Самодержавие Духа“, — пожалуй, точнее всего передает суть многовекового спора, который ведется вокруг событий Царствования Иоанна Грозного. С „легкой“ руки Н. М. Карамзина стало считаться признаком хорошего тона обильно мазать эту эпоху черной краской. Даже самые консервативные историки-монархисты считали своим долгом отдать дань русофобской риторике, говоря о „дикости“, „свирепости“, „невежестве“, „терроре“ как о само собой разумеющихся чертах эпохи. И все же правда рвалась наружу. Свет беспристрастности время от времени вспыхивал на страницах исследований среди тьмы предвзятости, разрушая устоявшиеся антирусские и антиправославные стереотипы… Желание показать эпоху в наиболее мрачном свете превозмогло даже доводы здравого смысла, не говоря о полном забвении той церковно-православной точки зрения, с которой лишь и можно понять в Русской Истории хоть что-нибудь. Стоит встать на нее, как отпадает необходимость в искусственных выводах и надуманных построениях. Не придется вслед за Карамзиным гадать: что же заставило молодого добродетельного Царя стать тираном. Современные историки обходят этот вопрос стороной, ибо нелепость деления царской биографии на два противоположных по нравственному содержанию периода — добродетельный до 30 лет и „кровожадный“ — очевидна, но предположить что-то иное они не могут. „А между тем это так просто, — пишет Владыка Иоанн. — Не было никаких периодов, как не бывало и тирана на троне. Был первый Русский Царь, строивший, как и его многочисленные предки Русь — Дом Пресвятой Богородицы и считавший себя в этом доме не Хозяином, а первым слугой“ (Самодержавие Духа. СПб., 1995, с. 132, 138−139).
Идея разделения Царствования Грозного Царя на два периода впервые была сформулирована царским изменником князем Андреем Курбским в его злобных посланиях Царю и клеветнической „Истории Князя Великого Московского о делах, яже слышахом у достоверных мужей и яже видехом очима нашима“. Именно оттуда концепция „избранной рады“ перекочевала сначала в труд великого русского историка Николая Михайловича Карамзина и стала кочевать в подавляющем большинстве трудов российских ученых. И хотя некоторые ученые 19-го и 20 веков на фактическом материале убедительно опровергали эту концепцию как сочиненную князем Курбским уже в Польше и не отражающую реальный политический процесс в правительстве России с конца сороковых и до начала шестидесятых годов 16 века, концептуальная схема этого политического мифа в той или иной степени продолжает признаваться ведущими российскими историками до сих пор. С позиций научной историографии невозможно объяснить почему объективно и научно доказанное остается на периферии (в первую очередь я имею в виду довольно известную у историков работу А. И. Филюшкина „История одной мистификации. Иван Грозный и „Избранная Рада““) как частные „мнения“ некоторых исследователей, а неточная терминология сохраняет свою силу, несмотря на смены государственного строя и многочисленных режимов — военного коммунизма, нэпа, сталинизма, бурного строительства коммунизма, развитого социализма, перестройки, демократизма эпохи реформ и нынешнего, пока достаточно ясно непределенного „изма“?
Сам термин „рада“, употребляемый Курбским, не великорусского происхождения и не мог быть в ходу у Московского Царя. Это польское слово, которое потом стало употребляться и малороссийскими казаками („знаменитая Переяславская Рада гетмана Богдана Хмельницкого“), но и тогда, сто лет спустя, на московской почве не прижилось. Очевидно, что само словосочетание „избранная рада“ в смысле избранного совета при Царе Курбский стал употреблять, чтобы потрафить своим новых хозяевам, чтобы быть понятным им, привычным к шляхетскому государственному устройству с системой политического представительства и выборными процедурами. Курбский сам видел печать „изранничества“ в себе, в окольничем Алексее Адашеве, в попе Сильвестре, в Курлятьеве, и считал это главной силой, определявшей целое десятилетие жизнь Государства Российского.
Эта схема узкого сословного представительства удачно ложилась на идеи сословного представительства, в первую очередь дворянского и аристократического представительства, которые вынашивались „передовым“ обществом всю вторую половину 18 века, и которые были близки Н. М. Карамзину, хотя и отрекшемуся от юношеских явно масонских убеждений, но не преодолевшему самые тонкие и потому главные соблазны этого антихристианского учения, связанные с пониманием природы государственности и конкретно природы Государства Российского. Столкнувшись с российской действительностью и искренне полюбив её, Н. М. Карамзин на самом деле так и не стал последовательным и убежденным сторонником Русского Православного Самодержавия. Ложно осмысленные идеалы глубокой древнерусской старины, принципы великокняжеского периода, которые Владыка Вениамин (Пушкарь), определил в своём труде „Собор Державный“ как „аристократический централизм“ от Московского Князя Иоанна Калиты до Великого Князя Иоанна III, и непонимание пришедшего на смену этого „аристократического централизма“ надсословного Православного Самодержавия Римского образца, определили симпатии великого историка. Именно эти аристократические симпатии к „избранной раде“ заслонили пытливый взор исследователя и не позволили рассмотреть совершенно новаторскую для тогдашней Руси, созданную молодым Царем под окормлением Святителя Макария правительственную систему отраслевых приказов. Он даже не пытался оценить новаторское значение этой системы в реальном управлении государством принципиально нового типа — Самодержавного. Само же прямое значение слова „приказ“ как оформление Царской Воли говорит об управлении государством много больше, чем инородное — „рада“ или близкое ему „совет“.
Карамзинское понимание идеи представительства и боярства разбудило у современной ему аристократической молодежи уснувшую было за Имперский XVIII век ностальгию по боярству. Именно эта побудка вызвала у 26-летнего Пушкина историческую память, выразившуюся в написании великой трагедии „Борис Годунов“. Именно „История Государства Российского“ подвигла Рылеева, Пестеля, Муравьевых в своих тайных обществах возродить институт „боярства“, сочетая его с идеями народоправства. Даже Великий Собор 1598 года, как он назывался в самой Соборной Грамоте, Карамзин называл Кремлёвским СЕЙМОМ, опять же питая либеральные умы идеями широкого избранничества и сословного представительства.
Именно эта идея сословного представительства, а потом „соборного“ представительства стала главенствующей в толковании русской истории 16−17 веков как славянофилами, так и западниками. Если Царь Иоанн, согласно этой историографии, стал инициатором созыва Первого „Земского“ Собора 1549 года, то и все его царствование необходимо рассматривать в соответствии или не соответствии идее сословного, „соборного“ или даже народного представительства.
Именно поэтому, как говорил Митрополит Иоанн, „даже самые консервативные историки-монархисты считали своим долгом отдать дань русофобской риторике, говоря о „дикости“, „свирепости“, „невежестве“, „терроре“ как о само собой разумеющихся чертах эпохи“. Конец цитаты. А ведь по законным правилам того времени эпоху эту единственно можно было бы оценивать с точки зрения утверждения Православного Самодержавия, выраженного в государственно-церковной симфонии Царя Иоанна и Святителя Митрополита Макария.
Епископ Вениамин (Пушкарь) в главе из труда „Собор Держаный“, которая вопросительно называется „Земский Собор“ — Самодержавие или… демократия?“, опубликованной год назад в газете „Десятина“, однозначно показывает, что сама духовная природа христианской соборности чужда идее представительства, и не мог сословно-представительский институт, фактически парламент западноевропейского типа, быть инструментом становления, укрепления и развития Православного Самодержавия, которое мы объективно наблюдаем на протяжении второй половины 16-го века и до конца 17-го столетия.
Так или иначе, большинство историков 19-го и 20-го веков, принадлежащих к различным политическим лагерям или не принадлежащим ни к каким лагерям, но выражавшим даже неосознанно свои политические симпатии в описании нашего прошлого, были привержены идее сословного, „соборного“, народного представительства. Эта идея была приемлема и для аристократствующих консерваторов, и для праволиберальных почитателей русской общинности, и для леволиберальных западников, и для откровенных социалистов и коммунистов. Все они находили в этой идее и корни своих политических воззрений, и утешение для псевдохристианского сострадания к боярским жертвам эпохи, и проявление собственной государственной мудрости, до которой было так далеко „взбесившемуся тирану“.
Я не собираюсь сейчас заниматься апологией Православного Самодержавия и защитой личности Царя Иоанна. Ценность Православного Самодержавия ещё будет доказана самой грядущей жизнью России, неоднократно прореченной в словах русских пророков — Преподобного Серафима Саровского, Праведного Иоанна Кронштадтского, Святого Царя-Мученика Николая. А духовную и житейскую защиту нам надо искать у самого Благоверного Царя Иоанна Васильевича, а не защищать его.
Я хочу только на одном примере сказать о степени реализма, достоверности, наконец, научности значительного массива исторической литературы. Об историографии эпохи Царя Иоанна можно судить по такому примеру. Среди главных исторических мифов главным является миф об „избранной раде“ и двух периодах в царствовании Царя Иоанна — „хорошем“ и „плохом“: при „раде“ всё было хорошо, а когда окольничего Алексея Адашева, князя Курбского, и Благовещенского попа Сильвестра Государь от себя удалил, все стало плохо.
Давайте посмотрим, какие тенденции обнаруживаются в трудах известных историков этого периода царствования. Берем историков ХХ века: академиков АН СССР С. Ф. Платонова и С. Б. Веселовского (1876−1952), профессоров Р. Ю. Виппера и А. А. Зимина (1920−1980), ныне здравствующего члена-корресподента Российской Академии Наук С. О. Шмидта и профессора Р. Г. Скрынникова. Они очень почтенные представители российской и светской историографии, вроде бы старавшиеся в своих трудах опираться на множество источников. И сами они принимали такое правило историографии, когда, скажем, частота упоминания того или иного лица в исторических документах в количественных характеристиках определяет и его значимость в историческом процессе.
Этот метод называется контент-анализом, он известен не только в истории, но и в богословии, в политической и военной аналитике. Вот что пишет об этом методе один современный исследователь:
„Контент-анализ является одним из самых эффективных средств оценки текста. Эта методика имеет давнюю историю. Первые упоминания о его применении на практике относятся к восемнадцатому веку. В то время, подсчитывая частоту появления тем, связанных с Христом, западные теологи судили о богословской основательности той или иной книги… Ярким примером использования контент-анализа является работа американской военной цензуры в годы Второй Мировой войны. Основанием для обвинения в связях с нацистами редакторов американских СМИ служило выявление схожести в повторении определенных тем на страницах тех или иных изданий. Как метод количественного изучения содержания информации для обнаружения в ней интересующих нас фактов контент-анализ строг, систематичен и, что самое главное, ориентирован на объективные количественные показатели. Задача метода сводится к тому, чтобы просчитать, как представлены в имеющемся информационном массиве те или иные смысловые единицы“. Конец цитаты.
Пример с американкой военной цензурой очень близок к нашей идеологической и даже пропагандистской проблематике в российской историографии эпохи Царя Иоанна. Попробуем с точки зрения метода контент-анализа взглянуть на нашу ситуацию. Тут мы подошли к небольшому библиографическому исследованию, которое я проводил по просьбе Преосвященнейшего Владыки Вениамина, Епископа Владивостокского и Приморского.
У С. Ф. Платонова есть работа „Иван Грозный“. В ней о князе Курбском говорится на 16 страницах, об окольничем А. Адашеве — на 12 страницах, о попе Сильвестре — на 13 страницах, а Святитель Макарий Московский и всея Руси упоминается 5 раз.
К 125-летию академика С. Б. Веселовского был издан сборник его статей „Царь Иван Грозный в работах писателей и историков“ (М., 1999). Постоянно там говориться о князе Андрее Курбском (на 15 страницах), о попе Сильвестре 6 упоминаний, об Алексее Адашеве — 5. Их современник — Святитель Макарий, Митрополит Московский и всея Руси там упоминается только один раз! На 21-й странице о нём говорится, что Святитель Макарий заступался перед Царем за уже опальных Благовещенского священника Сильвестра и окольничего Алексея Адашева.
Смотрим книгу Р. Ю. Виппера „Иван Грозный“: о Курбском — на 16 страницах, попе Сильвестре — на 7-ми, об Адашеве на 4-х, Святителе Макарии — на 3-х.
Заглядываем в Указатель имен недавно переизданной „Опричнины“ профессора А. А. Зимина (М., 2001). Представители рода Адашевых там упоминаются на 34 страницах, о Сильвестре говорится на 16 страницах, о князе Курбском — на 68 страницах, Святитель Макарий упоминается в книге 2 раза, хотя в указателе три ссылки, но в третьей идет речь о другом — Епископе Макарии. А Святитель именно упоминается! А ведь всё это деятели, которые при жизни или в качестве исторически значимых фигур начала Опричнины не застали, и потому изначально находятся в равных положениях между собой.
Листая последнюю книгу С. О. Шмидта об эпохе Царя Иоанна Грозного — „Россия Ивана Грозного“ (М., Наука, 1999), мы на 108 страницах находим повествование об Адашевых, на 125 страницах — о князе Андрее Курбском, на 39 страницах идет речь о Сильвестре и только на 30 страницах упоминается Святитель Макарий.
В книге Р. Г. Скрынникова „Иван Грозный“ (М., 1975) нет именного указателя, но постраничный просмотр показал: А. Адашев — 31 страница, Курбский — 25, Сильвестр — 24 страницы. О Святителе Макарии 13 упоминаний, из них 5 не прямых — „митрополит“, высшее Священноначалие» и т. п.
Если суммировать эти количественные показатели, получается, что о Курбском говорится на 265 страницах, об Адашеве — на 194, о Сильвестре — на 105, о Святителе Макарии — на 54-х.
Подводим предварительный итог: в трудах названных выше историков говорится о князе Курбском в 5 раз, об А. Адашеве в 4 раза и о Сильвестре в два раза больше, чем о Первосвятителе Русской Православной Церкви этой эпохи.
Справедливо ли это? Нет.
Научно ли это? Нет.
Объективно ли это? Нет — предвзято.
И картина Русского Царства в этих трудах соответствующая — королевство кривых зеркал.
Возьмем Никоновскую летопись. Окольничий Алексей Адашев там упоминаются 30 раз, князь Андрей Курбский — 25 раз, о попе Сильвестре сказано всего 2 раза, о Святителе Макарии — нередко весьма пространно — говорится на 124 страницах, и это не учитывая его речей и посланий, которые включены в состав летописи и сами по себе занимают несколько страниц большого формата (ПСРЛ, т. IX, XIII, XIV, М., 2000). То есть, более чем в 4 раза больше идет речь о Святителе Макарии, чем об Адашеве, в пять раз больше, чем о Курбском и в 62 раза больше, чем о Сильвестре.
Обратимся к современной работе, которая посвящена значению державной идеологии, связанной с формулой «Москва — третий Рим». Синицына Н. В. Третий Рим. Истоки и эволюция русской средневековой концепции. М., 1998. Там следующая картина. Царь Иоанн упоминается 38 раз, что свидетельствует о важности значения этой идеи в его эпоху, поэтому и о Святителе Макарии в книге говорится на 15 страницах. Оба они причастны и к практическому государственному строительству, и к его идеологии. Поп Сильвестр упомянут единожды и никак не в связи с идеей «Москва — третий Рим», а в сноске — в связи с его проблематичным отношением к одному постороннему литературному произведению. Курбский и Адашев вовсе там не упоминаются. Вот вам и государственники, державные мыслители.
Если миф о значимости «избранной рады» имеет источником письма изменника Курбского, как же в светской российской историографии возник образ значимого государственного деятеля Алексея Адашева?
Был такой историк-архивист, у которого, кстати, учился и работал в архиве Н. М. Карамзин, — Николай Николаевич Бантыш-Каменский (1737−1814). Он первый среди историков выдвинул фигуру Алексея Адашева из ряда современных и равнозначных ему деятелей, обратил на нее внимание своих учеников.
Вот что пишет об этом церковный историк, профессор Санкт-Петербургской Духовной Академии М. О. Коялович в своей фундаментальной работе «История Русского Самосознания по историческим памятникам и научным сочинениям»:
«В 1762 году он [Н. Н. Бантыш-Каменский] попросился на службу в Московский Архив, где и прослужил до конца дней своих. Миллер, перейдя в Москву, конечно, сразу увидел, какого неоцененного помощника нашел он в Бантыше-Каменском… Бантыш-Каменский сильно передвинул центр тяжести в нашей науке, — передвинул от вопроса о русских древностях в область достоверных, богатых русских источников — актов. Они изменили и направление Миллера, давно склонного к этому переходу… Бантыш-Каменский своими занятиями вдвинул Миллера в самую середину русской исторической жизни — в документальные богатства Московского единодержавия. В высшей степени замечательно, что Бантыш-Каменский в истории Московского единодержавия понял самый светлый момент — лучшее время [Царя] Иоанна IV, когда им руководил Адашев, от которого по ученым исследованиям Бантыша-Каменского или по семейному преданию происходила жена этого почтенного архивариуса, родом Купреянова. С пониманием этого величественного в русской жизни времени естественно соединялось уяснение других важнейших сторон Московского единодержавия, как история борьбы между школой Иосифа Волоцкого и Нила Сорского. Этим мы объясняем себе изобилие памятников по этой части в Вивлиофике Новикова, как и вообще богатство там памятников из истории Московского единодержавия» (СПб, 1884, с. 149−150).
Как видим, и конфликтное противопоставление в светской историографии Преподобных Нила Сорского и Иосифа Волоцкого принадлежит авторству влиятельного малороссийского масона Н. Н. Бантыша-Каменского.
Теперь же по своей значимости Алексей Адашев в трактовке историка С. О. Шмидта чуть ли не «премьер-министр» или «канцлер» правительства России пятидесятых годов XVI века. А Святитель Макарий оказывается на периферии криво отраженной исторической картины.
Необходимо же смотреть на эпоху не так, как на нее смотрят светские историки, и на Святителя Макария не как на фигуру одного из приближенных Царя Иоанна Васильевича Грозного, а как на его ближайшего сподвижника и духовного наставника. Он ведь — выдающийся Первосвятитель Земли Русской! Даже в ряду Московских Святителей, коих было, начиная со Святителя Петра и до нынешнего Святейшего Патриарха Алексия Второго числом 61, Святитель Макарий отличается выдающейся незаурядностью.
Книги Архимандрита Макария (Веретенникова) «Московский Митрополит Макарий и его время» (М., 1996) и «Жизнь и труды Святителя Макария, Митрополита Московского и всея Руси» (М., 2002) наглядно свидетельствуют о подлинной величественности этой фигуры в российской истории. И хотя сам церковный историк к личности Грозного Государя относится довольно критически и скептически, его научный подвиг в восстановлении исторической справедливости по отношению к сподвижнику и духовному наставнику Царя будет иметь непреходящее значение и послужит делу расколдования, расконцепчивания эпохи Царя Иоанна Васильевича.
Необходим именно такой по-церковному общий взгляд на явления, которыми ознаменована середина XVI столетия. Что есть Православное Царство, по учению Церкви, в идеале своем? Объяснение есть у церковного историка протоиерея Льва Лебедева, который к личности Царя Иоанна относился не очень доброжелательно. Отец Лев объяснял само Православное Царство как икону Царства Небесного. Византийское Православное Царство разрушено. Его наследие переходит на Русь. Но как новая икона это наследие сразу явным образом не воплощается. Воспитывается среди духовных наследников Святителя Геннадия Новгородского и Преподобного Иосифа Волоцкого Святитель Макарий. Он первый после 16-летнего перерыва со времени удаления Святителя Серапиона с Новгородской кафедры по воле Великого Князя Василия III взошел на неё. А после, уже при юном Великом Князе Иоанне IV, был Освященным Собором поставлен на кафедру Московскую и Всероссийскую.
Именно Святителю Макарию во многом принадлежит замысел уже открытого провозглашения и иконного воплощения Православного Царства на Русской Земле. Ведь Святитель Макарий был воспитателем юного Великого Князя Иоанна Васильевича и именно он венчал его на Царство. Опытный иконописец может подтвердить, сколько возникает жизненных искушений при написанием новой иконы. А здесь икона вселенского значения! Она вызывала такую мировую злобу, масштаб которой нам без собственного покаянного духа бытовым сознанием понять невозможно. В полноте же это понимают только духовные православные люди, наделенные законной властью — Первосвятители, Великие Князья, Цари.
Именно Святителю Макарию принадлежат слова «Святая Русь», он сочинил, изобрел это словосочетание и наполнил привычным нам смыслом. До массового прославления Собора русских святых, главным инициатором которого был Святитель Макарий, такого понятия в ходу не было. Более того, протоиерей Григорий Дьяченко в своем «Полном Церковно-Славянском Словаре» пишет:
«Первоначально Россия называлась „Русью“, затем до Иоанна IV Грозного она называлась „Русиа“. Современный Иоанну Грозному Митрополит Московский Макарий первый начал употреблять слово Россия, и Государи, следовавшие за Иоанном Грозным, в своих речах и грамотах большею частию употребляли слово „Русиа“ и весьма редко Россия, и только с Царствования Алексея Михайловича вместо „Русия“ во всеобщее употребление вошло слова Россия» (М., 1993, с. 563, со ссылкой на книгу Успенского — «Опыт повествования о древностях русских», 1818, т. 1, с. 19).
То есть, самому нынешнему названию нашего государства — Россия — мы обязаны не попу Сильвестру или окольничему Алексею Адашеву, а симфонически образованному церковному уму Святителя Макария Московского!
Если мы реальные исторические масштабы расставим по истинному ранжиру, с точки зрения Русского Православного Самодержавия, с точки зрения церковно-государственной симфонии, то вдруг увидим, что в историографическом и духовном значении перед нашим взором открывается совершенно незнакомая эпоха Царя Иоанна IV Васильевича Грозного и Святителя Макария I, Митрополита Московского и всея Руси.
Создание научно-богословского, исследовательского и учебного центра по агиографии, летописанию, правоведению, иконописанию, церковной архитектуре и прикладным церковным искусствам в Кремлёвском Чудовом монастыре. Формирование идеологии Самодержавного Царства. Организация книгопечатания. Первый примирительный Государственный Собор. Казанский поход и взятие Казани. Строительство Покровского собора на Рву. Блестящее начало Ливонской войны. Все государственные реформы, нацеленные на развитие и укрепление централизованной Самодержавной Власти. Создание нового Судебника.
Рассматривая совокупность этих свершений и деяний не предвзято, не концептуально, а с точки зрения реальной власти, становится очевидным, что духовным вдохновителем здесь могла быть только одна личность — второй человек в Государстве — Первосвятитель, а никак не кучка «молодых реформаторов». Такие кружки «младотурков» возле верховной власти бывают знамениты больше гонором, чем реальными делами. И ничего лучше польского шляхетского государственного устройства эти восхваленные в научных книгах «реформаторы» представить себе не могли. Все их «достижения» придуманы близкими им под духу историками XIX и XX веков.
Вот как бы надо общо и цельно посмотреть на эпоху Царя Иоанна Васильевича Грозного и Святителя Макария, Митрополита Московского и всея Руси и потом приниматься за её детализацию и в свете этого общего взгляда решить, кто важнее — окольничий или Митрополит? Митрополит или один из многих иереев, к тому же вызванный самим Святителем из Новгорода? Один из военачальников или Митрополит? И вопрос об «избранной раде» растает, яко воск, и расточится, яко дым. Тогда становится понятным, чьё влияние на Царя было кардинальным и законным, а кто беззаконно пытался хоть на краткий период урвать царской милости и внимания, и попробовать монополизировать свое влияние на Царя.
И вот в этом, может быть ещё непривычном, взгляде на эпоху становится понятным, почему же простой Русский Народ не то, что до времен карамзинских, а вплоть до революции 1917-го года так почитал справедливость Царя Иоанна Васильевича Грозного, державно взращенную и духовно взлелеянную Святителем Макарием. Ведь известно, что в Архангельском соборе Кремля, где простой люд заказывал панихиды и о Великих Князьях, и о Русских Царях, велась специальная запись свидетельств, кто после панихид по Царю Иоанну Васильевичу Грозному получал Божью помощь. Чаще всего такая треба заказывалась в начале или в процессе каких-то тяжб, потому что заступничество Государя, справедливость которого народ почитал еще при жизни Царя, давалось людям по вере в правых делах и по его смерти.
Попробуем же посмотреть на эпоху с позиций иной идеологии, адекватной эпохе Царя Иоанна Васильевича, с позиций Православного Самодержавия, с позиций образов Священного Писания.
Когда Государь Иоанн Васильевич восшел на Престол, продолжали еще существовать остатки страшной ереси жидовствующих в лице еретика Башкина и его последователей. С нею Царь Иоанн и Святитель Макарий, боролись и соборно, и молитвой, и другими средствами… В связи с остатками ереси жидовствующих вспоминается и загадочный образ Царской опричнины.
Сам замысел строительства Государства Российского Царь Иоанн Васильевич Грозный и Святитель Макарий черпали из Священного Писания. Оттуда почерпнута и идея Царской опричнины. Образ опричного Царства мы видим в Царстве Давида до смерти Царя Саула. Уже впавший в нечестие Государь Саул гнал своего самого верного слугу — помазанного пророком Самуилом на Царство Святого Давида. Он вынудил Святого Давида устроить, как сейчас бы сказали, «партизанское» Царство, опричное Царство. При этом Царь Давид весьма чтил законность пребывания на Израильском Престоле Царя Саула. Царь Давид неоднократно имел возможность свергнуть Царя Саула с Престола, просто убить, но не делал этого, свято памятуя Божий завет: не прикасайся к помазанным Моим, более того, он наказывал тех, кто пытался покуситься на жизнь Саула и его власть.
Образ странствующего Царя Давида и его опричного Царства явился прообразом — Царства не от мира сего, пребывавшего здесь на земле во время последних трех лет земной жизни законного Царя Иудейского Иисуса Христа, Царство Которого духовно противостояло земному царству Ирода из династии узурпаторов. Спаситель призвал сначала 12, а потом 70 Апостолов и учеников, коих число было гораздо больше. Вот они и составляли с Иисусом Христом опричное Царство не от мира сего. Иисус Христос в Своём Царстве являл тот же образ противостояния, которое мы все ожидаем в самые последние времена накануне Второго Пришествия Христова, когда в значительной части мира будет царствовать беззаконник-антихрист, но Господь при этом через Своего нового избранника-помазаника Самодержавного Русского Православного Царя будет сохранять Свою Церковь. Само слово «царь-помазанник» имеет значение защитника Церкви.
Опричное Царство как образец для последнего Русского Царства апокалиптических времен Царь Иоанн Васильевич Грозный сотворил в самом начале Русского Царства. Он же «свернул» его и написал в своем завещании: образец учинен. Но данный образец не был нужен ни его сыну Царю Феодору, ни Царю Борису Годунову, ни Царю Михаилу из династии Романовых. Именно поэтому поиски библиотеки Иоанна Грозного пока безуспешны. Она откроется не искателям, она откроется тому Государю, которому действительно нужно будет наследие Святого Равноапостольного Царя Константина Великого и последующих Византийских Государей, и наследие самого Царя Иоанна. Отсюда и мировая злоба всех антихристианских и бесовских сил к прозорливому Государю Иоанну. И, порой, эта лютая злоба проникает даже в сердца добрых христиан и даже в сердца некоторых пастырей, богословствующих и пишущих нелестно о Царе Иоанне. Проникает она и в сердца некоторых православных историков, мешает пониманию того, что же было такое — опричное Царство Царя Иоанна и вся эпоха его Царствования. Бог даст, и мы станем свидетелями утверждения действительно соборной правды об этом великом человеке как в исторической науке, так и в возрожденном исконно русском самосознании, в русской идеологии, в русской политике, которая будет защищать исконные интересы России, а не примериваться то к Западу, то к Востоку.