Просвещение на грани риска

Представим себе на минуту, что молодой военный инженер Федор Достоевский заканчивает училище с таким скудным культурным багажом, что даже не в силах понять, к чему его зовет социалист Петрашевский. Каторги и ссылки в Сибирь не будет. «Записки из Мертвого дома» (да и остальные романы), вероятно, тоже отменяются. Семинарских знаний Чернышевского недостаточно, чтобы даже мечтать об университете. Лев Толстой — посредственный юрист или блестящий офицер, без всякого намека на «толстовство». А инспектор народных училищ Илья Николаевич Ульянов получает от своего министерства такие жалкие гроши, что о библиотеке запрещенных книг, а тем более об обучении в вузах его многочисленных детей не может быть и речи. И все это в рамках нормального европейского права. Государственное ведомство обязано принять меры безопасности и не допустить подготовки в своих стенах революционеров и слишком ретивых реформаторов. Самое простое решение — сознательно ограничить объем школьных знаний и занизить качество их преподавания. Да и само министерство. Так ли уж необходимо его существование? В Англии вполне обходились без соответствующего ведомства аж до 1900 года (первые мизерные субсидии на школу парламент выделил в 1833-м). А в США департамент образования, формально основанный в 1867-м, не имел особых прав в некоторых штатах и после 1945-го. И ничего, жили.

Но Россия всегда шла по другому пути.

Роковые предупреждения

«До тех пор, пока не явится очевидное для всех внутреннее созревание, любое усилие натурализовать науку в России будет не только бесполезно, но и опасно для государства, ибо усилие сие послужит лишь к затемнению национального здравого смысла, каковой во всех странах является всеобщим охранителем. Россия наполнится тогда бесчисленным множеством полузнаек, в сто раз худших самого невежества, ложных и горделивых умов, презирающих свою страну, вечных хулителей правительства, идолопоклонников всего модного и чужеземного, всегда готовых низвергнуть все сущее.

Другое ужасное неудобство, порожденное сей ученой манией, заключается в том, что правительство, не имея у себя профессоров, принуждено будет обращаться в чужие края; а поелику люди истинно просвещенные и нравственные не стремятся уезжать из своей страны, где их ценят, то сюда, к северному полюсу, являются часто не просто посредственности, но развращенные или даже бесчестные, дабы продать свою ложную науку за деньги. Без любви и уважения к стране, без родственных, гражданских или религиозных связей, они только смеются над слепцами русскими, которые доверяют им самое для себя дорогое. Они торопятся накопить достаточно денег и отбывают восвояси, дабы и там смеяться над Россией в злонамеренных своих книгах, которые покупает у них опять-таки сама Россия.

Ежели позволительно, господин граф, я обратил бы ваше внимание еще и на то, что наука по самой своей природе во все времена и при любом образе правления создана не для всех людей и даже не для всех людей выдающихся. Военным, к примеру (а это три четверти дворянства), наука и не нужна и не сродственна. Чиновничество, со своей стороны, тоже не нуждается ни в каких особых научных сведениях. Напрасно правительство будет полагать тот или иной род знаний обязательным для получения каких-либо отличий. Над таким законом будут лишь смеяться, и через недолгое время ученые чины станут лишь пустым именем с известною для всех ценою.

Но верх несчастия в том, что тогда всякий возомнит себя человеком ученым. Все сделаются упрямы, беспокойны, недовольны и непослушливы. Таким образом, правительство своими усилиями и огромными расходами создаст для себя лишь дурных подданных».

Храбрость или безумие?

Сто девяносто четыре года назад даже сам автор этих строк, выдающийся консервативный мыслитель XIX века граф Жозеф де Местр, не представлял, насколько верно он предсказывает роль школы в грядущих судьбах России. Занимая более чем скромную должность посланника Сардинского королевства в Санкт-Петербурге, он всего лишь делился своими сомнениями с новоназначенным министром народного просвещения.

Самому министерству в это время шел только восьмой год. Первый его глава, семидесятилетний екатерининский вельможа Петр Завадовский, ушел на покой весной 1810 года, оставив преемнику непочатый край работы. Империя уже была разделена на учебные округа с университетскими центрами, но половина университетов существовала лишь на бумаге. Сотрудники министерства разработали и добились утверждения новых прогрессивных уставов высших, средних и начальных учебных заведений, но преподавателей и даже учащихся для большинства из них предстояло еще найти. Пример самого министра, отдавшего в общедоступную гимназию двух младших сыновей (и, тем самым, буквально пожертвовавшего их придворной карьерой), вызвал лишь порицание и упреки столичной знати. «Мало учеников, — сетует в своих письмах Завадовский, — но потому, что еще мал у нас вкус к наукам».

Хотя не так уж и мал. Основываются ведь в то же самое время на частные деньги государственные лицеи в Ярославле и Нежине, организуются многочисленные научные общества: филологические, математические, медицинские, «истории и древностей российских» и даже «испытателей природы». Организатором последнего (кстати, существующего и собирающегося на свои заседания до сих пор) в 1804 году стал попечитель Московского университета граф Алексей Разумовский, уже тогда метивший в министры. Отец Алексея Кирилловича почти двадцать лет возглавлял Академию наук и покровительствовал Ломоносову. Сам он собрал крупнейшую в тогдашней России естественнонаучную библиотеку и на свои средства создал Московский ботанический сад. За шесть лет своего министерства (1810−1816) Разумовский не только расширил сеть учебных заведений, но и серьезно реформировал ее.

И вдруг в его окружении появляется человек, утверждающий, что «вместо расширения круга познаний в России его надобно, напротив, суживать ради блага самой науки и самой России», и чуть ли не прямо называющий просветительскую деятельность молодого Александра I «энциклопедическим бешенством». Казалось бы, у таких страхов нет никакого будущего. Можно, конечно, приводить в пример революционную Францию с ее культом Разума, но ведь в России все иначе. Неграмотно более 80% населения. В Сибири нужда в умеющих разобрать казенную бумагу чиновниках настолько острая, что на высокие посты сажают клейменых каторжников и убийц. Воспитанники духовных семинарий на экзаменах собственные проповеди по складам читают. Какая уж тут опасность науки?

Но Разумовский переписки с сардинским посланником не прерывает и даже посылает ему набросок устава будущего Царскосельского лицея. Де Местр подвергает проект самой ожесточенной критике. Советует «без колебаний убрать» естествознание, химию, физику, астрономию, теорию права, этику, психологию, философию, даже историю! Иначе головы выпускников «будут забиты громадными кучами непереваренных знаний или, что еще хуже, всеми теми пороками, которые всегда влечет за собой полузнание».

Вежливо выслушав де Местра, министр все же не стал существенно править устав. Лицей открылся в 1811 году. А в 1825-м трое бывших лицеистов (а также 20 выпускников Московского университета) вышли на Сенатскую площадь. Через несколько десятков лет уже сотни студентов, гимназистов и семинаристов посвятили себя борьбе с «тиранией самодержавия». Лучшие из них становились профессиональными террористами и агитаторами. Не помогали ни репрессии, ни реформы. Количество обученных за государственный счет и недовольных государством людей катастрофически росло. Система образования Российской империи не просто плодила бунтовщиков. Она добровольно вкладывала в их головы оружие, которое те порой обращали против нее самой. В 1901 году (99-летний юбилей министерства) шестнадцатый министр, профессор Николай Боголепов, был смертельно ранен студентом Карповичем.

Может быть, Разумовскому стоило послушать де Местра и существенно сузить программу лицея, а то и вовсе закрыть его? А Александру I — на корню ликвидировать народное за государственный счет просвещение? Чем мы лучше англосаксов? Все равно ведь потомки не оценят.

Конечно, в этом случае российская дипломатия могла потерять Александра Горчакова, а российская поэзия — Александра Пушкина. Хотя, скорее всего, они и тысячи других великих россиян XIX века, закончив негосударственные учебные заведения, просто жили бы немного иначе. Ну кое-кто не попал бы в историю по бедности, какой-нибудь там Суриков или Есенин. Но зато никакой борьбы с режимом, никаких претензий к государству. Хочешь узнать о теориях Дарвина и Маркса — плати! Не можешь — не обессудь. Разумно, справедливо, а, главное, безопасно.

Риск — благородное дело?

Безопасно, но невозможно. И не только потому, что в тогдашней России равнялись больше на немцев (Фридрих II Прусский официально ввел обязательное государственное начальное обучение раньше всех в Европе, в 1863 году), чем на англичан. В конечном счете, и те и другие относились к образованию и науке одинаково прагматично. Стремились извлечь из них пользу. Прежде всего, коммерческую. На Руси же знание испокон веков было святыней. Второй по счету после веры. А поскольку поддержка Церкви была одной из главных обязанностей государственной власти еще с княжеских времен, та же власть не могла не взять на себя и ответственность за народное просвещение.

Уже Владимир Красное Солнышко открывает в Киеве первую на Руси государственную школу на 300 (число для современной ему Европы немыслимое) человек. Ярослав Мудрый продолжает дело отца в Новгороде. Они собирает первую на Руси библиотеку, поощряя монахов переписывать книги и для других заказчиков. Такие князья, как Владимир Мономах или Андрей Боголюбский, не только не стремятся сделать знание монополией узкого круга лиц, но, напротив, ощущают потребность в том, чтобы как можно шире распространить его, просветить своих подданных. Не только богатых и знатных, всех.

Сегодня доказано, что многочисленные берестяные грамоты, найденные в Новгороде, имели хождение и в тех древнерусских городах, чья почва не так хорошо сохранила их. Писавшие часто были людьми самого низкого звания, и, что самое удивительное, среди них встречались женщины. Русская школа уже при своем рождении была лишена каких-либо политических, социальных, экономических, национальных и даже половых предрассудков. Дочь Ярослава Анна, выйдя замуж за безграмотного короля (!) Франции Генриха I, основала в полуварварском Париже такую же женскую школу, что и ее племянница Анна в Киеве. А ведь почти в то же время западноевропейские богословы всерьез обсуждали, можно ли считать женщину человеком, и стоит ли позволять чтение кому-то, кроме церковнослужителей и юристов.

Долгие годы татарского ига и последовавших войн лишили государство возможности тратить на просвещение народа достаточные средства. Борьба с европейской культурной экспансией, а также появившиеся в XV—XVI вв.еках ереси вынудили правительство усилить контроль и за церковными школами. Но тяжелее всего на судьбах русского просвещения отразился церковный раскол середины XVII века. Возникший в ходе поспешного и непродуманного исправления книг и обрядов (и здесь в центре конфликта книжность!), он поссорил с властью едва ли не большую часть образованных людей России. Массовое начальное образование, оставшееся в руках старообрядцев, оказалось как бы вне закона. Пути Московского государства и народного просвещения могли разойтись навсегда. Но как только Петр I начал свои преобразования, они снова постепенно сходятся. Дело здесь не только в том, что власти вдруг понадобились офицеры, чиновники или механики. Их можно было найти и за границей. Но просвещения желал сам народ. И не какого-нибудь чужеземного, а своего, государственного. Доступного всем сословиям в равной мере.

На это удивительное по своей силе и вековой устойчивости желание до сих пор мало кто обращает внимание. Многих сбивает с толку петровская «Табель о рангах», законодательно связавшая образованность человека и его бюрократическую карьеру. Но ведь не карьеризм привел юношу из Холмогор в Москву, Петербург и Марбург. И уж совсем непонятно с какой стати карьерист стал бы на старости лет хлопотать об открытии в Москве общедоступного высшего учебного заведения.

«В начале отрочества своего, сыне мой, паче всех наук прилежи книжному научению, не только славянскому одному, но и греческому, и латинскому, или хотя польскому», — так еще прежде рождения Ломоносова на заре XVIII века крестьянин Посошков начинает свое «Завещание отеческое». Возвратимся на семь веков вспять и найдем в «Изборнике» Святослава «Слово некоего старца о чтении книг». Тот же завет, та же бескорыстная тяга к истине.

Однако в конце XVIII века карьеристы в российском образовании действительно появляются. Следуя примеру соседней Европы, они стремятся использовать как государственную заботу о просвещении, так и народное доверие к нему в политических интересах. Школы и книги становятся «очагом революционной заразы». Первый натиск такого типа людей Российская империя успешно отбила. Публицист Радищев сослан. Книгоиздатель Новиков заточен в крепость. Проект организации сети народных училищ положен под сукно.

«Черни не должно давать образование, поколику будет знать столько же, сколько вы да я, то не станет повиноваться нам в такой мере, как повинуется теперь», — пишет своему фавориту просвещенная Екатерина II. Как видим, бабушка Александра I была не глупей сардинского посланника. И ее потомки прекрасно понимали, чем рискуют.

Как аукнется, так и откликнется

«Державная рука Александра подписала бессмертный указ о заведении новых училищ и распространении наук в России. Многие государи имели славу быть покровителями наук и дарований; но едва ли кто-нибудь издавал такой основательный, всеобъемлющий план народного учения. Петр Великий учредил первую Академию в нашем Отечестве, Елизавета — первый университет, великая Екатерина — городские школы; но Александр, размножая университеты и гимназии, говорит еще: да будет свет и в хижинах! Новая великая эпоха начинается отныне в истории нравственного образования России, которое есть корень государственного величия и без которого самые блестящие царствования бывают только личиною славы монархов, не Отечества, не народа!»

Так восторженно создание министерства народного просвещения в 1802 году приветствовал не один лишь российский историограф Николай Карамзин. Прошло всего сто одиннадцать лет, и молодой большевик, редактор «Правды» Алексей Бадаев бросает с думской трибуны в зал:

— Нет более злого, более непримиримого врага просвещения народа в России, чем российское правительство. Девяти десятым населения правительство заграждает путь к образованию. А наше министерство народного просвещения есть министерство полицейского сыска, глумления над молодежью, надругательства над народным стремлением к знанию!

Бадаев приводит цифры, согласно которым безграмотность русского народа вдвое больше, чем безграмотность североамериканских негров. Что российские школы не посещают четыре пятых детей соответствующего возраста, и, следовательно, «такой дикой страны, в которой бы массы народа настолько были бы ограблены в смысле образования, света и знания, — такой страны в Европе не осталось ни одной, кроме России».

Но цифры лукавы. Попробуйте представить себе негра или индейца, в 1912 году обвиняющего федеральное правительство США с трибуны конгресса. «Ограбленный» крестьянский сын Бадаев обязан оплеванному им министерству всей своей политической карьерой. Кто еще в Европе, кроме ненавидимого им реакционного правительства, дал бы простому петербургскому слесарю легальный шанс к 30 годам стать депутатом парламента и возглавить крупнейшую оппозиционную газету?

А кто и когда грабил в смысле образования лидера его партии Владимира Ульянова, писавшего эту речь в эмиграции? Какая злая ирония судьбы — правнук нижегородского крепостного, сын человека, посвятившего народному образованию всю свою жизнь, упрекает власть в «неисполнении своего долга», в том, что она обрекает народ на «духовную нищету»! «Министерство народного затемнения!..» Цитата тем более печальная, что еще через 80 лет подобные упреки вернут ее автору.

Расправился с царем — расправься с букварем!

1917 год, казалось бы, полностью оправдал прогнозы де Местра. Корона Российской империи зашаталась, рухнула и разбилась под напором тех самых «ложных и горделивых умов, презирающих свою страну», которых провидел сардинский посланник. Но, странное дело, вместе с другими государственными обязанностями революционеры наследовали и даже многократно усилили просветительский идеализм прежней власти. С первых же дней своего существования молодая Советская Россия объявила не только о начале ликвидации безграмотности, но и о введении конституционного права всех трудящихся граждан на бесплатное образование вплоть до высшего. Этим самым она заранее вырыла себе могилу.

Большевиков не стоит упрекать в самонадеянности. Многие из них, Троцкий или даже Бухарин предлагали повременить со всеобщим просвещением до мировой революции. Народный комиссар просвещения Анатолий Луначарский поначалу носился с проектами создания «пролетарской культуры», в среде которой молодые строители нового мира будут образовываться безо всяких школ. Но Ленин был неумолим. «Все театры советую положить в гроб, — писал он Луначарскому. — Наркому просвещения надлежит заниматься не театром, а обучением грамоте».

Выступая перед молодежью, новый руководитель страны не уставал повторять: «Мы нищие и некультурные люди. Не беда. Было бы сознание того, что надо учиться. Была бы охота учиться».

А охота была. Всеобщее бесплатное образование, пожалуй, — самая популярная в России идея большевиков после раздачи земли крестьянам. Сотни тысяч новых Ломоносовых, откликнувшись на нее, еще до всякой коллективизации двинулись из относительно сытой деревни в голодные города поступать на рабфаки. В 1927 году Луначарский докладывал XV съезду: «Наши города, в особенности, Москва, буквально переполняются этими паломниками за знаниями, людьми в лаптях, людьми кое-как одетыми, людьми голодающими, проводящими ночи на улице; они осаждают экзаменационные комиссии и все места, через которые можно пролезть на рабфак. Происходят трагические сцены — слезы, угрозы самоубийства, заявления о том, что они не могут вернуться домой. Это совсем не поверхностное явление».

В 1928-м рабфаки отказали в приеме половине всех, подавших заявления. В то же самое время сеть восстановленных после гражданской войны школ едва-едва достигла дореволюционных размеров. Ни зданий, ни учителей, ни учебников… Большевицкое правительство наконец-то осознало всю необъятность задачи, стоявшей перед прежним, имперским министерством, и обратилось за помощью к народу. И люди откликнулись. В 1930 году общество «Долой неграмотность» объединило в своих рядах пять миллионов человек. Больше, чем всех коммунистов и комсомольцев в СССР, вместе взятых.

Партия жестко руководит просвещением. «Чистит кадры», усиливает идеологический блок. Но остановить, задержать, ограничить приобщение народа к знаниям никто не пытается. Школы обязаны строить и оборудовать все ведомства от Наркомата путей сообщения до НКВД. Множество малых народов обретают свою письменность, свою литературу, свою национальную интеллигенцию. Каждый получил право требовать знаний. Де Местр назвал бы это безумием. Ведь ясно, что через несколько десятилетий культурные требования неминуемо сменятся политическими.

Так и случилось. Пресловутые, «свалившие систему» шестидесятники выросли из мальчиков и девочек осени 1933-го и последующих годов. Первое советское поколение, полностью охваченное сталинской школой. Говорят, там воспитывали рабов. Но ведь тогда и ВСХСОН, и Союз Христианского Возрождения организовали бы не лучшие, а худшие ее ученики. Их еще более грамотные дети в 1991-м снесли памятник Дзержинскому на Лубянке.

Почему это произошло? Таит ли народная тяга к знаниям некую постоянную угрозу государству, на которую очередное российское правительство готово вновь и вновь закрывать глаза? А может, в этом как раз и проявляются достоинство этого правительства, величие породившей его страны? Страны, которая никогда не боится лишний раз пожертвовать своим внутренним покоем, рискнуть стабильностью всех политических и социальных институтов во имя просвещения. Во имя познания не только научной истины, но и всей, даже самой страшной правды. А такая жертва, такая вера в ее значение всегда вознаграждаются больше, чем благоразумная осторожность.

Напоследок нужно добавить еще вот что. Автору меньше всего хочется, чтобы после прочтения этой статьи, российские министры просвещения выглядели бы в глазах читателя какими-то романтическими камикадзе. Ни Завадовский, ни его преемники особой восторженностью на своем посту не отличались. Они просто честно работали на благо народа. В меру своих сил. Не загадывая на будущее. Не боясь его.

Будем им за это благодарны!

Артемий Ермаков, кандидат исторических наук