 |
| Россiя | Владимир Лапский | 03.11.2004 |
То, что еще недавно казалось незыблемым, нерушимым, непреодолимым, развалилось в считаные дни. Мир вступил в новую эпоху.
На западной стороне «осси» — восточным немцам — беспорядочно вручали гвоздики. Восторженные возгласы, улыбки, объятия и даже слезы счастья. Все словно восклицало: наконец-то!
Казалось, люди не верили происходящему. Западноберлинцы на радостях тащили своих восточных «братьев и сестер» в соседние гастштетте, чтобы угостить пивом. В сберкассах Западного Берлина каждому прибывшему «осси» вручали «гостевые» сто марок, удостоверяя их получение штампом в паспорте. В центре города всех желающих кормили из полевых кухонь народной похлебкой «айнтопф».
По обе стороны стены
Все это казалось нереальным. В одночасье рухнул простоявший почти тридцать лет «защитный вал социализма». По сути, материализованный в бетоне «железный занавес», один вид которого навевал мысль о вечном расколе Германии и Европы. У «защитного вала» был свой зловещий счет: 764 застреленных при попытке бежать на Запад. Мало счастливчиков преодолело этот «вал». Возле КПП «Чарли» был открыт Музей стены, где, помимо фотографий и диаграмм, выставлены причудливые приспособления, с помощью которых переправлялись на Запад самые рисковые беглецы. Запомнились склеенные из реек обтянутые полиэтиленом двухметровые крылья, на которых современный Икар, бросившись с крыши многоэтажного дома, при попутном ветре преодолел «железный занавес».
Опоясавшая со всех сторон Западный Берлин стена была поставлена буквально за один день 13 августа 1961 года. В ту пору Группой советских войск в Германии (позже переименованной в Западную группу войск — ЗГВ) командовал маршал Иван Конев. Его танки прикрывали строительство «защитного вала». По другую сторону границы (тогда еще — демаркационной линии) стояли готовые к бою американские машины. Многие опасались, что закрытие границы станет причиной новой войны.
В ноябре 89-го границы открыли, но Берлинская стена продолжала угрюмо вопрошать: что дальше? Канцлер Коль торопился извлечь из разброда и шатаний властей ГДР максимальную пользу. Под Рождество, в присутствии канцлера ФРГ, «распахнулись» Бранденбургские ворота. Молодые люди с обеих сторон крушили стену, забирая куски бетона на память или на продажу в качестве сувениров. На обломках «защитного вала» уличные торговцы делали свой бизнес.
Перестройка убила ГДР
Для большинства гэдээровцев образ бетонной стены был смутной обидой за свою «невыездную» республику, комплекс гражданской неполноценности. С одной стороны — жизнь в коллективе, партийные и профсоюзные собрания, единодушное голосование, повседневная идеологическая жвачка о классовой борьбе с Западом… Ведь у 16,5 миллиона граждан ГДР по ту сторону границы проживало 18 миллионов родственников.
С другой — просто жизнь. Практически вся ГДР принимала западные телепрограммы, своими глазами видела свободную, обеспеченную, яркую публику — своих недосягаемых родственников. И молча завидовала своим землякам.
Эти невидимые миру эмоции копились годами. Они прорвались наружу осенью 1989 года. Началось с массового бегства гэдээровцев в ФРГ через Венгрию и Чехословакию. Потом зарокотали улицы городов самой ГДР.
Внешним фоном брожения в ГДР были «бархатные революции» в соседних социалистических странах. Но более всего на сознание восточных немцев подействовала перестройка в нашей стране. Может быть, с нашей точки зрения, перемены были не столь уж грандиозны, но население ГДР они просто потрясли. «Исторический победитель» производил в своем собственном доме если не капитальный, то хотя бы косметический ремонт.
Гражданам ГДР запрещалось интересоваться перестройкой. Хонеккер запретил распространение журнала АПН «Спутник» на немецком языке. За советскими корреспондентами, на которых в ЦК СЕПГ смотрели как на «бациллоносителей» перестройки, установили слежку.
Порой дело доходило до абсурда. Накануне октябрьских событий меня пригласили выступить в Клубе интересных встреч в Карлсхорсте. Зал был полон, собрались только немцы, в первых рядах сидели военные Национальной народной армии. Естественно, я рассказывал о перестройке, на что мне дали час времени. Вслед за мной, осознав идеологический просчет, на трибуну поднялся секретарь СЕПГ района Лихтенберг и минут двадцать страстно опровергал сказанное мною. Он повторял афоризм одного из членов политбюро: «Если сосед затеял ремонт, это не значит, что и мы должны тут же переклеивать обои».
Рядом с корпунктом газеты «Известия», которую я представлял в Берлине, стоял дом, похожий на нашу хрущевскую пятиэтажку. В нем поселили молодых (до капитана) сотрудников госбезопасности. С офицерами Штази у меня сложились вполне корректные отношения. Как-то раз, оглядываясь по сторонам, ко мне пришла соседка, сотрудница госбезопасности, и тихо спросила, смогу ли я выступить в их клубе, который был устроен в подвале дома. Я согласился. «Только об этом никому ни слова», — попросила немка.
Интерес, с которым молодые офицеры слушали о перестройке и гласности, был неподдельно жадным. Но больше всего их потрясла переведенная из «Известий» информация «В Политбюро ЦК КПСС». Не помню, по какому поводу «библейские мудрецы» проголосовали не единогласно: кто-то один был «против», двое воздержались.
А если власть употребить?
В первые дни октября молодежь из радикальной оппозиции дралась с полицией, партийная пресса сообщала о «хулиганских» выходках. Накалялись страсти. В те дни, со ссылкой на своего коллегу из «Берлинер цайтунг», я записал: «7 октября, в день 40-летия ГДР, Эрих Хонеккер рано лег спать. Утром 8-го первый секретарь узнал о прошедшей накануне демонстрации протеста на Александерплатц и, обращаясь к Эгону Кренцу, воскликнул: «Почему против контрреволюционеров не применили оружие?!» В тот момент, когда начались стычки на центральной площади, Хонеккер находился на трибуне.
Отмечалось 40-летие. После торжественного заседания во Дворце республики руководители соцстран, в центре — Горбачев, в приподнятом настроении шагали по Унтер-ден-Линден к трибуне. На противоположной стороне проспекта, на скромной деревянной трибуне переминались журналисты. Кто-то пустил слух, будто готовится массовый прорыв в Западный Берлин в районе Бранденбургских ворот. В те часы это казалось правдоподобным. По проспекту маршем шли военные, первыми — немцы, следом — наши солдаты. Потом — гэдээровские комсомольцы. Наступила очередь «простых» демонстрантов. На Унтер-ден-Линден стало тихо — никто не ожидал увидеть над колоннами лозунги в поддержку перестройки, реформирования власти. Знавший немецкий язык премьер Польши Раковский, переводивший Горбачеву надписи на транспарантах, заметил: «Вы понимаете, что происходит? Это конец, Михаил Сергеевич».
Опасно тянуть с реформами
Понимали ли в Москве, что падение Берлинской стены приведет к скорому краху ГДР и всего социалистического содружества? Много лет спустя я задал этот вопрос Михаилу Сергеевичу. Дело происходило на презентации его книги «Как это было. Объединение Германии». Он ответил: «Во всем виноват Хонеккер. Он тянул с реформами, к которым его подталкивал Советский Союз и другие соцстраны. Ему было сказано: тот, кто опаздывает, — проигрывает. Именно из-за его отказа от реформ после падения Берлинской стены процесс германского объединения принял обвальный характер. В Москве рассчитывали, что изменения в ГДР пойдут по социал-демократическому или социалистическому пути — в западном понимании. ФРГ же просто поглотила ГДР».
Несомненно, Хонеккер понимал, что перестройка по советским чертежам, а тем более разгерметизация германо-германской границы, это, по сути, — смертный приговор «первому социалистическому государству рабочих и крестьян на немецкой земле». Думается, что он также хорошо понимал, что попал в политический цугцванг, когда ему некуда деваться.
После открытия германо-германской границы события между Одером и Эльбой развивались не по московскому, а по боннскому сценарию. На что рассчитывали московские политбюрократы? Было видно, как наше руководство шаг за шагом отступало под натиском исторической необходимости. Но разве не Москва в те годы громче всех призывала к единой Европе и прекращению холодной войны, к системе коллективной безопасности, доверию и сотрудничеству? Происходило логически неизбежное, повергая московские верхи в растерянность, переходящую в испуг. К примеру, завотделом ЦК Замятин втолковывал «бойцам идеологического фронта», что якобы в ходе разрядки классовая борьба с Западом. усиливается!
«Никакого насилия»
Начались переговоры по формуле «2 + 4» между ФРГ и ГДР — с одной стороны и СССР, США, Англией и Францией — с другой. На переговорах тогдашний министр иностранных дел Шеварднадзе вел себя так, будто у него заклеен рот. Нам, журналистам, в то время казалось, что Советский Союз лишь принимает к сведению исторические императивы. Европа объединялась на западных условиях. Но, главное, мирно.
СЕПГ расползалась по швам. Требования улицы: свобода выезда, свобода слова, наказание партийных и государственных бонз. Не выдержав накала борьбы, в отставку уходит Хонеккер. Его место занимает молодой по партийным меркам Эгон Кренц.
И вот грянул гром. Утром 4 ноября, под дождем, на Александерплатц потянулись демонстранты с плакатами. На них были слова «Перестройка» и «Гласность» на русском и немецком языках, призывы разогнать Штази и правящую партию. На сколоченную на глазах трибуну поднимались политики, писатели, журналисты, юристы, священники. Они обличали, требовали серьезных перемен. Собралось полмиллиона человек. Первый секретарь Берлинского окружкома СЕПГ Гюнтер Шабовски признал допущенные ошибки, клялся, что партия приступает к радикальным переменам. «Опоздали!» — кричали из толпы.
Полицейских на площади не было, на тротуарах и ступенях перед подъездами зданий стояли молчаливые мужчины с желто-зелеными лентами через плечо, на лентах слова: «Keine Gewalt» — «Никакого насилия». Обошлось без эксцессов, берлинцы держали себя на редкость сдержанно и достойно.
Спустя полтора месяца в разговоре со мной Эгон Кренц, тогда уже рядовой член партии, сказал: «Пожалуй, важнейшей своей заслугой я считаю то, что при мне удалось избежать кровопролития».
Неожиданная радость объединения
Правда, за три дня до исторического митинга на Александерплатц Кренц для перестраховки полетел в Москву, чтобы встретиться с Горбачевым. В своих мемуарах он описал такой эпизод: «ГДР — дитя Советского Союза, — говорю я. — Для нас важно знать, признает ли он по-прежнему свое отцовство. Пока мой вопрос переводят, я внимательно наблюдаю за собеседником. Он задумчив. Тихо, будто беседуя сам с собой, он произносит фразу, русскую пословицу, смысл которой — сколько веревочке ни виться, все равно наступит конец». Из разговора с советским лидером Кренц делает вывод, что «от советских друзей не следует ожидать ни гарантий военной поддержки в случае всеобщего восстания, ни какой-либо экономической помощи для восстановления власти».
Желая догнать события, теряющая власть партия уже в ноябре предложила образовать расплывчатое во времени и пространстве договорное сообщество между ГДР и ФРГ. В ответ канцлер Коль выложил на стол идею создания конфедерации.
Трудно сейчас поверить, что даже самые энергичные сторонники германского единства видели его где-то за горизонтом истории. В «революционном Лейпциге», где каждый понедельник вечером гремели многотысячные митинги за объединение, я спросил голосистого мужчину средних лет, когда, по его мнению, оно произойдет. «Не позже, чем через десять лет», — прокричал он. До прощания с ГДР оставалось менее десяти месяцев.
Наше посольство выжидало, советские дипломаты, как правило, отказывались от комментариев.
Крайнюю позицию занимали некоторые старшие офицеры из ЗГВ, с которыми мне довелось встречаться в Берлинской бригаде и в штабе Группы войск в Вюнсдорфе. Они страстно доказывали, что пора «прекращать анархию» и вывести танки на улицы восточногерманских городов, «закрыть» Западный Берлин. Того же самого ждала от нас значительная часть гэдээровской номенклатуры, не желавшая терять власть и привилегии.
Мир изменился
Но за ускорением процесса объединения с опасением следили и союзники ФРГ по
НАТО: «большая Германия» представлялась непредсказуемой величиной. Не будет ли она, как в прежние времена, довлеть над Европой? На саммите ЕС в 1989 году Маргарет Тэтчер отозвала в сторону Миттерана, достала из сумочки испещренную пометками карту Европы и, указывая на Силезию, Померанию и Восточную Пруссию, сказала: «Это все они заберут себе, а заодно и Чехословакию». Воспоминания о горьком прошлом были все еще свежи.
Позже забеспокоились поляки. Им померещилось новое издание Пакта Молотова — Риббентропа, дескать, ось Москва — Берлин позволит договориться о новом разделе сфер влияния на континенте, и Польша, как обычно, пострадает первой.
Спустя 15 лет после падения Берлинской стены, из-за которой не раз могла вспыхнуть война, это событие сегодня кажется далекой историей. Сложилась совершенно новая геополитическая ситуация. Старый континент выбросил на свалку идеологический багаж, за который XX век заплатил непомерно высокую цену. Победил прагматизм, здравый смысл, общечеловеческие ценности. Был бескровно решен самый болезненный в послевоенной истории вопрос: германский. Слом стены переломил европейское сознание. Стало понятно очевидное: сохранить мир помогают не горы оружия, а коллективная безопасность, основанная на доверии и доброй воле.
Владимир Лапский — журналист-международник. Работал в редакциях «Комсомольской правды», «Известий» и «Российской газеты». Был собственным корреспондентом «Известий» в ГДР, Западном Берлине и ФРГ с 1987 по 1992 год.
28 октября 2004 г.
