Русская линия / Библиотека периодической печати / Христианское отношение к собственности

В настоящем очерке я вовсе не думаю говорить о собственности «всячески» и «вообще». Происхождение, различные формы исторического развития и, наконец, научные и ненаучные теории собственности — все это я, конечно, буду иметь в виду, но всего этого в данном очерке касаться не буду. С другой стороны, я не буду говорить и о формах христианского общественного служения во всем громадном размере этого вопроса. Я себе ставлю небольшую и частичную, но вместе с тем и вполне определенную задачу.

Как ни понимать сущность собственности, как ни оценивать или критиковать ее с какой бы то ни было точки зрения, все же остается совершенно несомненным и для всех бесспорным, что собственность есть крупнейший факт человеческой жизни и имеет значительное влияние на формировку и структуру всех человеческих отношений вообще и общественных и политических в особенности. Причинно объяснять такое положение вещей можно, конечно, очень разно, и это объяснение будет всецело определяться метафизическими воззрениями объясняющего, так как доселе метафизические представления являются принадлежностью и, так сказать, «частной собственностью» «отдельных лиц, а не общим достоянием. Но что собственность есть такой видимый узел, в который как-то вплетаются и с которым как-то связываются чуть ли не все проявления человеческой жизни, этого отрицать не станет никто. Ведь большая часть человеческого рода громадную долю жизненной энергии кладет на приобретение средств к жизни, т. е. некоторого рода собственности; с другой стороны, самое интимное творчество какого-нибудь современного поэта возможно только при условии известной обеспеченности, т. е. при наличности некоторой собственности.

Но раз собственность есть такое крупное и решительно важное явление, то, конечно, как у такого несчастного существа, которого никакие научные теории и никакая цивилизация не могут отучить от привычки интересоваться (вопреки, казалось бы, неопровержимой логике насущных интересов) не только тем, что есть, но и тем, что должно быть, у человека помимо вопроса о том, что такое собственность есть, необходимо встает вопрос и о том, чем собственность должна быть и каково должно быть отношение к ней со стороны человеческого сознания. Последнее, можно сказать, «вообще» окрашено моральной окраской и является так или иначе проникнутым этическими идеями. И потому отношение такого человеческого сознания, морального «вообще», к факту собственности, к чести человечества было с достаточной силой и многообразно определяемо на памяти истории. Но это же самое сознание, хотя и очень часто является видимо окрашенным христианской окраской, чрезвычайно редко бывает действительно проникнуто христианскими идеями и духом Христовым, а потому совсем не к чести представителей исторического христианства отношение христианского сознания к громадному факту собственности до сих пор еще не было определено достаточно полным и действительно христианским образом.

Моей задачей и является в этом очерке приступить к определению этого отношения и, поставив ребром несколько основных вопросов, сюда относящихся, попытаться посильно на них ответить. Для верующего христианина (приходится говорить так потом, что в наше время существует масса христиан неверующих: «христиан кесаревых», «христиан государственных», «христиан владельческих» — имя ж владельца- Мамона) — тут представляется возможным три вопроса: 1) Каково должно быть отношение каждого отдельного верующего к своей частной собственности? 2) Каково должно быть отношение, в среде верующих, объединенных в церкви, к собственности верующих и принадлежащих к церкви. 3) Каково должно быть отношение верующих к собственности неверующих (или иначе верующих) и не принадлежащих (или не хотящих принадлежать) к Церкви? Последний вопрос является «камнем преткновения», о который, спотыкаясь, многие христиане из не-Христовых теряли окончательно свои христианские манеры и обнаруживали свое настоящее естество, — а потому для меня он является главным, хотя и первые два вовсе не так уж ясны, потому что решались они правильно очень и очень давно, так что даже те, кому следовало бы помнить, просто забыли об этом, должно быть, за дальностью «исторического расстояния». Ибо многие ли из учителей учительствующих и богословов богословствующих знают, напр., и действительно понимают обручение Радости человечества — святого блаженного Франциска Ассизского с Бедностью? И многие ли знают и действительно понимают, как жили и думали первые христианские общины, когда не остыла еще в них первая любовь, и они светились живым впечатлением радости, о только что прошедшем и обитавшем среди них и опять скоро грядущем в славе и силе Спасителе?
Вот почему мне все же придется начать с первых двух вопросов и кратко на них ответить.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Итак, каково должно быть отношение каждого верующего к своей частной собственности? Как смотрит на это Евангелие?

Казалось бы, в Евангелии на этот счет есть несколько таких определенных слов, что сомнений никаких быть не может. И однако же, тем не менее… недаром на святые свитки целых 19 столетий ложилась «пыль земли». Требуется огромный труд и громадное напряжение, чтобы приподнять покров и самому без искажающих посредников начать разбирать и читать священные письмена и понимать их так же непосредственно и просто, как непосредственно и просто они были написаны. В ходячей литературе как будто умышленно распространяют взгляды, противоположные евангельским, и очень искусно, обильными явными ссылками на нейтральные места, тайно имея в виду status quo, ухитряются создавать иллюзию, — что тех прямых слов в Евангелии совсем и нет, что взгляды эти Евангелием не только не отрицаются, но даже одобряются: поистине «сыны века сего догадливее сынов света в своем роде» (Лк.16,8). Поэтому необходимо остановиться на том, что как будто бы, но всем соображениям, должно было бы считаться совсем элементарным.
Итак, как отвечает Евангелие на поставленный вопрос?

Прежде всего, в Евангелии совершенно ясно устанавливается, что принятие Христа связывается с каким-то перерывом. Над старым ставится крест, — начинается новое. «Древнее прошло, теперь все повое» (2 Кор.5,17). Для вступления в Царствие Божие нужно вновь родиться. «Истинно, истинно говорю тебе: если кто не родится от воды и Духа — не может войти в Царствие Божие» (Ин.3,3−5). Потребно новое творение: «кто во Христе тот новая тварь…» (2 Кор.5,17). «Во Христе Иисусе ничего не значит ни обрезание, ни необрезание, а новая тварь» (Гал.6,15).
Это в порядке мистическом.

В порядке же психологическом, т. е. в сознании человека, при привлечении ко Христу есть один момент, когда он должен отречься для Христа от всего. «Если кто хочет идти за Мной, отвертись себя и возьми крест свой и следуй за Мной» (Мф.16,24). Есть момент, когда он должен встать и пойти. «Иисус увидел человека, сидящего у сбора пошлин, по имени Матфей и говорит ему: следуй за Мной. И он встал и последовал за Ним». Тут разом, мгновенно и раз навсегда должны быть порваны связи, соединяющие с грешной землей, положен конец природной жизни для вступления в сверхприродный строй благодати и даров. В этот момент отречения и разрыва какая-нибудь половинчатость и раздумье совершенно немыслимы: «никто, возложивший руку свою на плуг и озирающийся назад, неблагонадежен для Царствия Божия» (Лк.9,62). И потому, отрекаясь, нужно отрекаться действительно от всего. Даже самое лучшее и святое, но человеческое и природное должно быть откинуто на мгновение, хотя бы для претворения в новое. Что может быть чище и святее привязанности детей к родителям и однако ж Христос, который трости надломленной не переломил, льна курящего не затушил, — Христос сказал слова, жестокие для мирского уха: «Если кто приходит ко мне и не возненавидит отца своего, и матери своей, и жены, и детей, и братьев, и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником» (Лк.14,26). Значит, как-то может столкнуться любовь к родителям и к домашним с любовью ко Христу и даже от первой во имя второй нужно отречься. Вода должна быть претворена в вино. Человек должен оттолкнуться от земли, отделиться от нее хоть на минуту, чтобы стать от нее свободным. Эта свобода необходима, ибо святое человеческое до этого перерыва связано неразрывными естественными связями, звено за звеном, с человеческим злым и грешным. Ступень к ступени приложена прочно, восхождение и нисхождение постепенны, непрерывны, а внизу и наверху на разных концах лестницы — идеал содомский и идеал Мадонны. Чтобы освободиться от первого, нужно на мгновение стать свободным и от второго. Нужно скинуть с себя все ветхие одежды, до первого обнажения, — для того, чтобы под новыми не оказалось ветхих.

Но если нужно отречение от всего, то, значит, и от личной собственности. Значит, весь вопрос в том, может ли быть удержана личная, частная собственность после отречения (как любовь к родителям) и претворена в новое?

На этот вопрос можно ответить только отрицательно.

Каковы бы ни были внешние условия, потребные для таких и таких-то безусловно необходимых действий (для научных исследований — книги, для ремесленного производства — инструменты и т. д.) — они не определяют необходимость собственности, для них достаточно владения, пользования. Существенный признак собственности «мое» в противоположность всякому другому вносится не этими внешними условиями, а психическим моментом, «присвоением», внутренним постановлением предела, границы и препятствия для другого. А уж Практическая сила и этот психический момент отчуждения и огораживания материализует и овеществляет так, что другой уже фактически натыкается на физическую невозможность пользоваться вещью — собственностью другого. Живой нерв собственности имеет своим «седалищем» сознание. И раз он тут уничтожен — собственность рассыпается, как ожерелье с перерезанной ниткой. Собственность подобна жидкости, которая сдерживается стенками сосуда. «Стенки» эти определяются не чем-нибудь внешним, а, как сказано, внутренним психическим моментом; и раз порыв ко Христу разбивает эти стенки, то уж от собственности не останется ничего. Она растекается в разные стороны, и неутомимость человеческой нужды впитывает ее всю. А не растекаться она не может: «Кто имеет достаток в мире и видит брата своего в нужде, — затворяет от него сердце свое, как пребывает в том любовь Божия» (I Ин.3,17). «Если брат или сестра наги и не имеют дневного пропитания, и кто-нибудь из вас скажет им: идите с миром, грейтесь и питайтесь, и не даст им потребного для тела, что пользы?» (Иак.2,15−16). Сколько же дней, вернее, сколько часов просуществует этот достаток, т. с. частная собственность, если каждого брата и каждую сестру, которые наги и не имеют пропитания, обогреть и напитать и сделать так, чтоб они не нуждались в том, что «потребно для тела?»

Но мало вступить в Царствие Божие — нужно еще в нем и пребывать. Мало раз, на один момент захотеть свободы, нужно еще осуществить ее в себе и возобладать ею. Для постоянного же обладания свободой необходимо избавиться от всего, что стесняет, что так или иначе затрудняет движения. Движения должны стать легкими и свободными.

Все, что соблазняет, должно быть удалено, хотя бы удаление это было связано с самыми тяжелыми страданиями. «Если рука твоя или нога соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя: лучше тебе войти в жизнь без. руки или без ноги, нежели с двумя ногами быть ввержену в огонь вечный» (Мф.18, 8−9). От всего, что связывает или покоряет, нужно освободиться. Нужно быть всегда готовым служить Единому Господину, а потому быть свободным от обязательств ко всякому другому, в том числе, и к тому, который именуется в Евангелии «Мамоной», ибо «никто не может служить двум господам» (Мф.6,24). Этот господин, не в пример другим, притязателен и властолюбив, и потому в Евангелии особенно рекомендуется произвести с ним окончательный расчет всякому, кто хочет господином своим иметь Христа: повторяется «не может служить Богу и Мамоне». Вот почему на вопрос юноши: «Что мне делать, чтоб иметь жизнь вечную?» — Спаситель ответил: «Если хочешь быть совершенным, пойди продай имение твое и раздай нищим» (Мф.19,21).

Слова эти задали большую работу истолкователям, и они приложили все усилия к тому, чтобы как-нибудь ослабить значение их, если не качеством, так хоть количеством соображений, например, такого рода, что тут не завет раздать имущество, а только совет (как будто советом Христа можно пренебрегать!), что Христос тут сказал: если хочешь быть совершенным, тогда продай имение твое, ну, а если не хочешь… тогда можно и не продавать. Значит, можно оставаться при старом, ничего не менять — и имущество не раздавать, «что и требовалось доказать». А некоторые, более находчивые и искушенные, к этому добавляют, что так как считать себя совершенным — является признаком гордости и не подобает по чувству христианского смирения, то раздавать имущество совсем даже и не нужно… Все это, впрочем, вызывает улыбку, если только забыть, что такого рода тончайшие соображения создавались для того, чтобы Евангелием оправдывать деяния всякого рода приобретателей и строителей своего благополучия на чужом ноту.

Смысл приведенных слов, конечно, совершенно ясен. Христос сказал: «если хочешь быть совершенным"… Хотеть совершенства, конечно, не значит быть совершенным, и раздача имущества вовсе еще не обозначает достижение полного совершенства, «ибо, если я раздам имение мое., а любви не имею, то нет мне в том никакой пользы» (I Кор.13, 3). А раз так, то раздача имущества нужна не для полного совершенства, а необходима как предварительное действие для всех тех, кто только хочет совершенства. А так как хотеть совершенства должен безусловно всякий христианин (ибо если даже не хочет совершенства — то какой он после этого христианин?), то значит освобождение от имущества и раздача его нуждающимся является безусловно необходимым для всякого христианина. Необходимость, с точки зрения долга, прежде всего по отношению к самому себе. Имущество — собственность — мешают, а потому с ним и нужно расстаться, чтобы быть свободным. Христос говорил всем, собирающимся слушать Его:

25. Говорю вам: не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться. Душа не больше ли пищи, и тело одежды?
26. Взгляните на птиц небесных: они не сеют, не жнут, не собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их. Вы не гораздо ли лучше их?
27. Да кто из вас, заботясь, может прибавить себе росту хотя на один локоть?
28. И об одежде, что заботитесь? Посмотрите на полевые лилии, как они растут? Не трудятся, не прядут.
29. Но говорю вам, что и Соломон во всей славе своей не одевался так, как всякая из них.
30. Если же траву полевую, которая сегодня есть, а завтра будет брошена в печь, Бог так одевает; кольми паче вас, маловеры!
31. Итак, не заботьтесь и не говорите: что нам есть? или что пить? или во что одеваться?
32. Потому что всего этого ищут язычники… (Мф.6).

Эти слова так неудобны, что их обыкновенно не то чтобы комментируют (они как-то не поддаются искажениям), а просто замалчивают. Их отчасти стыдятся, конфузятся, в глубине души думая, что ведь это наивно и даже совсем невозможно. Спорить с последним излишне, ибо для осмысленности спора нужна хоть некоторая общая почва, а таковой, очевидно, быть не может у тех, кто таит такие мысли, с теми, кто действительно верует в эти слова. Можно только сказать, что слова эти сказаны тем же Христом, которым сказаны и другие слова, и находятся в Евангелии от Матфея и Евангелии от Луки, что в них, как и в других евангельских словах, чудесным отражением светится целостный образ всего учения Спасителя, и что они, как молитва Господня, являются живой формулой одной стороны христианского построения.

«Посмотрите на лилии полевые». — Это значит, что нужно освободиться от всего «своего» сознательно-рассудочного, своекорыстного, отделяющего, разделяющего. Сознание обычно определяется целою массою разноречивых психологических мотивов, как всякие психологические мотивы, внешних сознанию. Этого быть не должно. Сознание должно определяться мистически — Христом. Жизнь должна строиться изнутри, выливаться ключом из глубин, бить от избытка и изобилия, а не от скудости и недостатка. От оков эмпирической личности нужно хотя бы чрез хаос прорваться в миры благодати и раскрыть свою душу для воздействия Бога. Тогда место всяких усовершенствований займет естественный рост. Любовь Божия, как солнечные лучи, будет питать душу теплом и светом, и душа начнет расти в красоту, ибо рост этот, будучи единственно реальным осуществлением свободы, в то же время носит в себе свои узоры и линии, имеет свою внутреннюю определенность, по определенность и целесообразность только красоты: «Говорю вам, что и Соломон во всей славе своей не одевался так, как всякая из них». Значит, даже образ Соломона, не действительного, а так, как он отразился в народном сознании евреев, когда его изукрасили страстными религиозными чаяниями — «Соломон в славе своей», и этот образ — ничто в сравнении с тем, во что облечется душа, когда она уподобится лилиям.

Но для уподобления лилиям необходимо перестать думать о том, что есть и что пить, не заботиться о завтрашнем дне, а возможно ли при таком состоянии быть связанным с собственностью? Конечно, нет. Вот почему Христос непосредственно за словами: «посмотрите на лилии полевые», говорит: «продавайте имения ваши и давайте милостыню» и уж тут не к юноше одному обращение, а ко всем: «продавайте имения ваши и давайте милостыню» (Лк.12,33).
Тем же, кто не хочет расстаться с собственностью, не продает имений своих и не раздает нуждающимся — Христос в той же Нагорной проповеди говорит: «Горе вам, богатые! ибо вы уже получили свое утешение. Горе сам, пресыщенные ныне! ибо взалкаете» (Лк.6,25−26). Это «горе богатым» находит живой отклик в известных евангельских притчах и долго еще живет в первоначальном христианстве.

Таким образом, из вышеприведенного с достаточной определенностью выяснилось, что Евангелием от каждого верующего положительно требуется освободиться от всякой собственности. Для того, чтоб подняться навстречу Христу, для того, чтоб быть абсолютно свободным и ничем не связанным в момент выбора себе господина, нужно хоть на мгновение отбросить от себя все, между прочим, и собственность, а верховные законы Царствия Божия — Любовь и Свобода — превращают это условное отречение на мгновение, в безусловное отрешение навсегда от всего своего, т. е. и от частной собственности.

И, значит, на поставленный вопрос: каково должно быть отношение верующего к своей собственности, Евангелие отвечает: Личной собственности у верующего быть не должно. Кто не отрешается от личной собственности, тот не христианин, а язычник, «ибо всего этого ищут язычники» (Мф.6,32). Так говорит Христос.

III

Сказанного достаточно. Но полноты ради и с тайной надеждой подействовать па тех из христиан, кои почитают Евангелие книгою столь высокой и священной, что считают дерзким придерживаться и осуществлять его в жизни, смиренно руководясь при этом «богословскими мнениями», я приведу еще несколько соображений богословского свойства.

Во-первых, признание частной собственности противоречит христианскому учению о благодати. По этому Учению все, что есть в нас положительного, мы должны считать не своим, приписывать не себе, а Богу. Наше дело состоит в том, чтобы удалить препятствия, создать отрицательные условия, при которых сила Божия может начать в нас действовать. Вся свобода наша в том, чтобы хотеть правды. Но определения этой правды даются не нами. Достигая ее — т. е. реализуя в себе внутреннего человека, — мы не создаем его, не творим его сами, ибо образ его уже дан и очерчен творческим перстом Бога еще во дни творения. Мы только освобождаем его от нас же самих, только отрицательно содействуем (лучше, не мешаем) очищающему и возрождающему действию благодати. В таком высшем, т. е. настоящем и истинном смысле, мы не должны почитать своими даже нравственные успехи, на которые клали личный подвиг, как же при этом, при такой вере (а кто в это не верит, — тот не христианин) мы можем почитать, действительно своим какое бы то ни было имущество, даже приобретенное личным трудом? Не говоря уже о том имуществе, которое могло нам достаться по наследству, т. е. без всякого нашего труда, что уже не справедливо, или же еще более вследствие паразитной эксплуатации чужого труда, что уже безусловно безнравственно. Если ж мы не будем почитать имущество действительно своим, то мы не можем ставить препятствий нуждающимся пользоваться им, а и) и этом условии оно, конечно, у нас не удержится. Значит, чтоб удержать — нужно почитать своим, а почитать своим — значит не признавать учения о благодати, т. е. не признавать Христа, возгласившего это учение.
Во-вторых, владение личной собственностью есть или идолослужение, или атеизм. Это видно из следующего:

Идолослужение — есть придание религиозного, т. е. абсолютного значения вещи относительной, т. е. нарушение истинного соотношения, существующего между ней и всем. Этим ее границы, которые не существуют, если она связана со всем другим естественным нормальным порядком, выступают наружу и очерчиваются. Каждая вещь божественна (и значит, масса золота, серебра или дерева, из которого сделан идол, — тоже божественна), если уметь воспринимать и видеть ее истинное положение в становящемся космосе, истинное место ее как части, в восстановленном кровью Христа целом. Но как только отрывать ее от всего и брать ее, как таковую в ее отдельности и обособленности, она становится идолом. Имущества и материальные средства, будучи своего рода прессованной энергией и силой в сжатом потенциированном виде, могут быть чем-то божественным, когда являются общим достоянием и правильно распределенными между всеми по внутренним узорам освобожденного внутреннего человека. Когда же они вызваны из общей связи прикреплением к отдельному лицу в виде частной собственности — они становятся не только не божественными, но и прямо демоническими, и признание их, как таковых, является идолослужением. Вот почему апостол, который, конечно, умел владеть языком, употребляет такое видимо странное словосочетание: «любостяжание, которое есть идолослужение» (Кор.3,5) (нужно еще заметить, что слово «идолослужение» имело тогда значительно более реальное и менее аллегорическое значение, чем теперь); и в другом месте еще раз: «любостяжатель, который есть идолослужитель» (Еф.5,5).

Но апостол правильно говорит «любостяжание», ибо не всякое владение собственностью есть любостяжание, а потому и не всякое есть и идолослужение. Когда владение собственностью связано с интенсивно переживаемым желанием закреплять имущество непременно за собой и почитать его непременно своим, тогда оно по здравому смыслу и по Апостолу есть идолослужение. Но большей частью оно характеризуется присутствием иных переживаний или, вернее, отсутствием тех «идолослужительских» переживаний, но в то же время и отсутствием всяких других переживаний вообще, каковое отсутствие иносказательно можно признавать и за переживание, ибо при этом душа человеческая все же живет, хотя в пустоте и пустотой, а все же живет. Такое владение собственностью будет атеизмом, т. е. непризнанием никаких богов, непризнанием даже себя за идола, т. е., попросту говоря, нигилизмом, — в самом настоящем смысле этого слова. Ибо по большей части всякого рода «собственники» — и большие, и малые — относятся к собственности или к большей части ее так, что просто никак ее не переживают, ни как свою, ни как чужую. Она Для них что-то внешнее, по существу им чуждое, лежащее вне их сознания, внутренне с ними не связанное, что-то такое косное и мертвое, что не только не подлежит их воздействию, не отпечатлевает их личности, но само отпечатлевается на них, само воздействует на них обезличивающим образом. Ибо права их на нее, при полнейшем отсутствии сознания обязанностей по отношению к ней, — обращаются в притязания абсолютно пустые и носящие чисто отрицательный характер, ибо вся суть их только в отрицании прав и притязаний других. Не воздействуя сами положительно, они таким отрицанием не допускают каких бы то ни было положительных воздействий со стороны других, т. е. они как бы стараются изъять свою собственность из общего запаса средств мироздания — Божьего мира и, по крайней мере, в душевном настроении своем уничтожают ее совсем, превращая в какую-то пустоту и совершенное ничто. Такой нигилизм есть полное отрицание того, что, но существу, на самом-то деле, собственность их принадлежит Богу, и Бог, создавая ее, создавал не даром, а для чего-нибудь определенного и с каким-нибудь намерением. Не давая проявиться и осуществиться Божьему намерению в своей собственности, «собственники» служат прямыми орудиями дьявола — борющегося с намерениями Божьими и искажающего все то, что Господь сотворил «добро зело». Если душевный нигилизм есть пассивный атеизм, то такое отрицание в союзе с дьяволом власти Бога на все, что в мире (значит, и на собственность), есть атеизм активный.

Я намеренно взял только два полюса отношения к собственности, полюса, которые в чистом виде, в человеческой психологии, вообще не допускающей ничего особенно чистого, может быть, и не встречаются. В «натуре», конечно, имеется больше «смеси» в различных пропорциях, впрочем, с постоянными составными элементами: немножко атеизма, немножко нигилизма, — тогда много идолослужения; или немножко идолослужения — тогда много атеизма или нигилизма; или же, наконец, что, к счастью, встречается тоже в натуральном виде, т. е. без воздействия сознательных религиозных принципов, — немножко атеизма, немного идолослужения и много истинно христианского отношения к собственности, т. е. не только внутренней несвязанности и отрешенности от нее, но и готовности всегда поделиться ею с нуждающимися.

Уже эти соображения, помимо других, показывают, что истинного отношения к собственности па почве индивидуальной морали установлено быть не может. Индивидуальная мораль определяет отношение к чувству собственности, но не отношение к самой собственности, как внешнему явлению; она предписывает каждому быть внутренне свободным и несвязанным ничем внешним, — но быть не связанным еще не значит не быть обязанным. То, что собственность не должна воздействовать на человека и держать его в рабстве, — еще не значит, что человек не должен сам воздействовать на собственность я подчинять ее высшим идеям. Отрешаясь от собственности, человек освобождается только от рабства, но не становится еще господином. Собственность как внешнее явление остается во власти чуждых стихий, — тут нет победы настоящей; есть победа над собой, но не победа над собственностью.
Для победы над собственностью — мало силы отдельного лица, нужны коллективные силы и условия жизни общины.
К уяснению этого я теперь и перейду.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Каково должно быть отношение к собственности в среде верующих, объединенных в Церкви? Как смотрит на этот вопрос Евангелие?

Нужно сказать, что и на этот счет в Евангелии есть несколько вполне определенных указаний, но указания это опять-таки так старались ослабить лукавыми соображениями и они так противоречат всему укладу теперешних христиан, что к ним особенно нужно приступаться и особенно в них вникнуть.

В странное и двусмысленное положение попадают теперешние христиане. При чтении Евангелия им приходится со смущением перелистывать некоторые страницы, скорей, притворяться, что они их не замечают, делать вид, что их там совсем и нет (положения — все удивительно христианские!); или с милой житейской откровенностью признавать вместе с позитивистически настроенными неверами с одной стороны и нравственными циниками с другой (союз опять-таки чрезвычайно подходящий для христиан!), что да, все это так, места и страницы эти есть, но все такое… и т. д. — словом, человечество не даром жило с тех пор, чтобы признать мечту. Тут по крайней мере хорошо то, что говорится откровенно, что места эти мечта, но тогда может быть и другие места — мечта, может быть и вся вера христианская целиком мечта; - и тогда из этих сомнительных и малоутешительных «может быть» — получается несомненный и относительно-утешительный результат: не мечта ли и не чистое ли недоразумение и то, что думающие так люди причисляют себя или считаются другими христианами? И не лучше ли было бы им пребывать «без названия», довольствуясь уж и так достаточно почетным званием «просто людей», — хотя бы из альтруистических побуждений не затруднять бедных филологов, и без того обремененных массой слов и названий, которых объяснить и связать с определенным смыслом они никак не могут? Но о теперешних христианах мне может быть придется еще поговорить дальше, и потому перейдем к христианам настоящим.

В самом деле, отвлекшись на минуту от впечатлений, от современности, попытаемся представить себе, как должно распределяться имущество между действительно уверовавшими во Христа и принявшими Его учение.

Один встает, для следования за Христом, от сбора пошлин, другой от лотка, третий от великолепного богатого ложа, четвертый от плетения циновок, но все слышат один голос: смотрите на лилии полевые и не заботьтесь, во что вам одеться и что вам есть, раздайте имения ваши и уподобитесь птицам, которые не сеют, не жнут, не собирают в житницы свои… Этим все имущество, которое было у них и все материальные средства, которые они продолжают добывать, отчуждаются Самим Господом, внутренне от них отрываются, и господами их становятся не они, а Христос, ибо Сам Христос берет на Себя заботу их питать и одевать.

С имущества спадают скрепы психологического закрепощения его непременно за отдельными лицами, из затверделого и омертвелого оно снова делается живым и текучим, и разве не ясно, что, как всякая жидкость, оно естественно, по законам тяготения, направится туда, куда будет наклон, остановится там, где будут выбоины и изъяны, и наполнит их? Другими словами, не ясно ли, что оно распределяется, как говорится в Деяниях, между всеми, «смотря по нужде каждого»? Или, как говорил Ап. Павел: «Ныне ваш избыток в восполнении их недостатка, а после их избыток в восполнении вашего недостатка, чтобы была равномерность… - как написано, кто собрал много, не имел лишнего, и кто мало, не имел недостатка» (2 Кор.8,14−15; Исх.16, 18).

Такое распределение имущества становится необходимым из одного уверования во Христа и из одного порыва встать и пойти за Христом. Но ведь уверование во Христа есть только приступ, только начало длительной и постоянной жизни во Христе. Уверовав, христианин не остается одиноким и уединенно пребывающим в обладании найденной истины, а становится братом во Христе для всех других уверовавших во внешних отношениях и внутренне единым с ними принадлежностью вместе с ними к единому телу Христа — Церкви в отношениях внутренних. Уверовавшие перестают быть самодовлеющими атомами и становятся живыми клеточками живого организма и живут жизнью не только индивидуальной, но и жизнью всего организма. Даже более того, сама индивидуальная жизнь, корнями своими касаясь питательных и живоносных источников подпочвенной соборной жизни Церкви, — изнутри как бы наливается силой, обычно ей не присущей и в ней не находящейся, а становится другой, новой жизнью, жизнью не в себе, а жизнью во Христе. Все верующие должны быть во Христе и, значит, у них получается единый центр и единая основа их жизни — Христос. Поскольку они живут во Христе, поскольку они и друг к другу становятся новыми сторонами — теми, которые до тех нор были не раскрыты. В сознании как бы обнаруживаются два полюса — эмпирическое «я» и Христос. Реальная жизнь души есть взаимодействие этих полюсов, постоянное излучение и разряжение токов отрицательных и положительных, идущих с двух сторон. Все, что в душе интимного, все святые и чистые порывы, вся любовь, на которую способна душа, — все обращается направлением к положительному полюсу, несется, как свободный дар и приятная жертва Христу. А так как Христос один, то, значит, у всех верующих — все самое дорогое в душе относится не ко многим центрам, а к одному. Христос же не есть центр пустой, а есть живая полнота, которая кругом себя изливает преизбыточествующую благодать, излучает силу, которая даже то, что только стремится к Нему, что только поднялось и обратилось к Нему, реально воссоединяет с ним, искание обращается в достижение, желание — в обладание. Но если интимная жизнь отдельного христианина не только относится и направляется ко Христу, но и находится, есть во Христе (и так у всех верующих), то, значит, через Христа интимная жизнь одного связывается с интимною жизнью другого, и они помимо каких бы то ни было внешних сношений имеют новый вид общения, принципиально от всех других видов общения отличный, общение между собой во Христе и через Христа. Этот вид общения — совершенный и потенциально полный: совершенный потому, что тут обращены друг к другу лучшими сторонами, и эти человечески-лучшие стороны очищаются и оживотворяются Христом — ибо общение через Христа; потенциально полный потому, что в общение это должно быть включено все, что есть чистого и святого в человеке, т. е. все, что может общаться, ибо на почве дурного и грязного может быть не живое внутреннее общение, а только внешняя механическая солидарность. Раз устанавливается такое общение — тогда верующие реально, так сказать, в плоскости наличного опыта перестают быть разъединенными и объединяются в живое тело, имеющие «одну душу и одно сердце», из просто верующих превращаются в одну общину, живущую своей особой коллективной жизнью.

К этом мы необходимо приходим, если начнем только мысленно представлять, в какие отношения должны стать друг к другу действительно уверовавшие во Христа. К радости нашей и к счастью, этот мысленный опыт находит свое полное оправдание в опыте историческом и полное соответствие в том, что было тогда, когда самые различные люди действительно вставали по слову Господа и веровали не устами только, а и всем сердцем и всей душой и всем помышлением — я говорю про первоначальных христиан. Тогда, по словам деяний Апостольских, «у множества уверовавших было одно сердце и одна душа». Что значат эти конкретно слова, показывает первое послание Ап. Павла к Коринфянам, 14-я глава. В ней рисуется удивительная картина общения первоначальных христиан, в наиболее интимном из всего — молитвах. Трепет любви, благодарность Богу и радости, который ровно горел в каждом из них в отдельности, — когда они сходились вместе, разгорался в неудержимый молитвенный экстаз. Они начинали озаряться пророческими предчувствиями и, чтоб сообщить другим свой восторг, громко пророчествовали и говорили незнакомыми языками. В этом было нечто столь поразительное, что, говорит, Ап. Павел, если б кто-нибудь из неверующих пришел бы в собрание верующих, то он мог бы или подумать, что они беснуются, или же, что тоже, конечно, бывало — тайны сердца его обнаружились бы и он пал бы ниц, поклонился Богу и сказал: истинно с ними Бог (1 Кор.14,25). Только представить себе ясно и в подробностях живые условия, когда следующее поучение Апостола имело реальное значение: «Если кто говорит на незнакомом языке, говорите двое или много трое и то порознь, а один изъясняй. И пророки пусть говорят двое или трое, а прочие пусть рассуждают… все один за другим можете пророчествовать, чтоб всем поучаться и всем получить утешение!» Вот что значили слова, что верующие пребывали в общении и молитвах и имели одну душу и одно сердце.

После этого становится как будто излишним спрашивать, что же становилось с имуществом верующих, как они с ним распоряжались — до того это ясно и само собой разумеется. Ну, конечно, раз у них была одна душа и одно сердце, то и имущество у них было одно, у всех общее, никому в отдельности не принадлежащее. Раз их охватывал любовный пафос и религиозный восторг, то, конечно, оставаться при личной и частной собственности они не могли. Они должны были от нее отказаться, радуясь, что могут хоть чем-нибудь послужить своим братьям и сестрам, чрез общение имуществ излить избыток любви, которую полнились и светились их сердца. Теперь, поняв религиозную правду и психологическую необходимость для верующих общения имуществ, мы уже не заподозрим в неправдоподобности известных мест из Деяний Апостольских и прочтем их с полной верой: «У множества уверовавших были одно сердце и одна душа, и никто ничего из имения своего не называл своим, но все было у них общее» «и продавали имения и всякую собственность и разделяли всем сотря по нужде каждого». «Не было между ними никого нуждающегося, ибо все, которые владели землями или домами, приносили цену проданного и полагали к ногам Апостолов, и каждому давалось, в чем кто имел нужду» (Деян.4,31−35;2,45). Так было в Апостольской Церкви, которая была живым явлением Церкви Вселенской.

Хотя дальнейшим ходом истории, т. е. с постепенным удалением от непосредственных живых впечатлений от Христа, первая любовь в верующих стала остывать, но все же общение имуществ было такой важной стороной в общинной жизни христиан, что оно сразу исчезнуть и перейти, сначала в широкую и любовную благотворительность, а потом в тепловатую филантропию, конечно, не могло. Отзвуками на общение имуществ полны памятники первоначальной христианской литературы. Я приведу несколько мест наименее доступных каким бы то ни было перетолкованиям.

В «Учении XII апостолов», в котором безыскусственно и просто передается, наверно в буквальных выражениях, действительное учение Апостолов — говорится: «не колеблись давать и, отдавая, не ропщи, ибо ты узнаешь, кто есть добрый Воздаятель заслуги. Не отворачивайся от нуждающегося, но разделяй все с братом твоим и не говори, что это твоя собственность, ибо если вы имеете общение в бессмертном, не тем ли паче и в смертных вещах» (IV cap.) Тут замечательно то, что фактическое общение имуществ, которое установилось в Иерусалимской общине и с котором говорится в деяниях, тут признается не только как желательный строй, но и как нормальный, т. е. такой, который является нормой и должен быть, а потому общение имуществ тут же заповедуется, становится как требование — наряду с увещанием: «не сомневайся в том, будет ли суд Божий, или нет», — говорят и приведенные выше слова. В другом памятнике, отделенном от «Учения XII ап.» некоторым промежутком времени и отмеченном особой тихой радостью познания, открывшегося в созерцании и раскрытии ветхозаветных символов и преобразований, — в послании мужа апостольского Варнавы, который благовествовал вместе с Ап. Павлом, говорится дословно то же: «имей общение с ближним во всем и не называй ничего собственностью, ибо если общники в благах нетленных, то не более ли в вещах тленных» (XIX cap.). По-гречески тут текст один и тот же. Это очень важно потому, что, значит, эта формулировка принадлежит не самому Варнаве, а также и не составителю «Учения XII Ап.», а является ходячей, общинной, из уст в уста переходящей формулой. А такие формулы по всему вероятию имели не иной какой источник, как слова и поучения Апостолов и даже больше, быть может Самого Христа. Идя затем далее, мы находим в первой апологии Иустина Философа, написанной к концу сороковых годов второго столетия, такие определенные слова: «прежде мы более всего заботились о снискании богатств и имения, а теперь и то, что имеем, вносим в общину и делимся со всяким нуждающимся» (XIV c.) Кроме того, если б кто-нибудь усомнился в этих показаниях по тому, что они даются самими христианами — мы можем указать на очень важное в смысле достоверности показание, которое находится у известного «Вольтера древности» — Лукиана. Саркастически описывая жизнь Перегрина Протея — который, по Лукиану, был одно время христианином, Лукиан говорит: «христиане живут сообща, помогая, утешая и поддерживая друг друга. Они пренебрегают имуществом и почитают его общим, пользуясь им без разбора, кому принадлежит». Перегрин окончил свою жизнь эффектным самосожжением, при большом стечении публики в Олимпии, в 165 г. О смерти его Лукиан мог писать после этого года, и значит еще в конце шестидесятых годов второго столетия, среди, по крайней мере, некоторых христианских общин — еще продолжало жить общение имуществ и в такой полной и резкой форме, что наблюдателям сторонним это общение казалось чуть ли не отличительной и главной их чертой. Кроме того, мы имеем еще более позднее свидетельство и исходящее из другого конца тогдашнего мира — это свидетельство Тертуллиана. Оно относится по крайней мере к самым последним годам второго столетия; в XXXIX главе своего Апологетика Тертуллиан говорит с присущей ему определенностью: «мы не колеблемся нисколько в вопросе об общности имуществ. У нас все общее».

Таким образом, на второй поставленный вопрос: каково Должно быть отношение к собственности в среде верующих, мы, согласно Евангелию и живому примеру первенствующих христиан, должны ответить, верующие, отрешившись от частной собственности, должны перейти к полному общению имуществ. Между ними все должно быть общее, и всем, что имеют, они должны делиться братски и любовно.

III

Достигнутыми результатами совсем еще не решается социальный вопрос (о котором речь впереди), но вместе с тем сами по себе результаты эти чрезвычайно важны и невольно побуждают сделать некоторые выводы — может быть и неприятные, но очень существенные. Выводов этих несколько и свойства они приблизительно такого: во-первых, все желающие — кратко говоря, — и капитал приобрести и невинность соблюсти, могут искать себе оправдания где угодно, хотя бы и в курсах двойной бухгалтерии, но только не в Евангелии. Если Евангелием требуется отказ от частной собственности и общее совместное и любовное владение имуществом, то этим весь социально-экономический строй нашей жизни — в котором господствуют совершенно иные — диавольские принципы, и в котором все мы необходимо участвуем и живем — объявляется как нехристианский. Все, кто содействует активно этой неправде, т. е. все, кто так или иначе участвует в безбожной эксплуатации труда масс бедного люда, совершающейся по городам и деревням, во всяческих промышленных предприятиях и заведениях, — могут найти для себя в Евангелии только определенные указания на геенну огненную, и все представители человеческого рода, приспособление коих к капиталам, очень большим или не очень большим, унаследованным или благоприобретенным, вызвало в них непомерное развитие свойств глотательных и вообще потребительных и полную атрофию сил производительных, а также простого понимания, что такое значат чужие слезы, чужой пот и страдания, — хорошо бы сделали, если бы окончательно сложили бы с себя почетное звание христиан.

Да так, может быть, и произойдет. Бог даст и в нашем отечестве наступит «лето благоприятное» и водворится в нем свобода. Скрываться и переряжаться тогда будет незачем, быть может произойдет благодетельная дифференциация и прекратится состояние «своя своих не познаша». Тогда христиане кесаревы и государственные совсем упразднятся, а христиане владельческие, быть может, не найдут нужным скрывать имя своего настоящего господина и воздвигнут ему открыто великолепный храм. Основание и фундамент польют обильной кровью меньшой братии, кирпичики — похищенную радость других, будут скреплять глиной, разведенной слезами и потом страдальцев, имена их же Ты, Господи, веси; стены, вместо икон, украсят денежными знаками всех времен и народов, вместо креста воздвигнут копилку, ну, а на престоле, с отвисшими губами, с огромным животом, с бессмысленной мертвой улыбкой, воссядет сам безобразный Господин… как ни горько это будет — но все же менее страшно, чем-то, что совершается теперь.

Кроме того, становится ясным, что оправдания богатых и имущих и благословение на продолжение их эксплуататорских подвигов, дел и делишек, оправдания и благоволения, которые к позору нашему можно встретить чуть ли не во всех книгах духовно-нравственно-религиозно-охранительно-возмутительного содержания — даются нашими просветителями за свой страх и разум — страх поистине «иудейский» и разум поистине «эллинский». Впрочем, бывают оправдания и совершенно неожиданного свойства. Вот образчик сего последнего, поему то мне запомнившийся:

«Бедные и неимущие так же необходимы в мире, как богатые и многоимущие, подобно тому, как незаметная травка и кустики зелени среди высоких дерев и больших кустарников (…) И как пустынна была бы жизнь, если б не было ни бедных, ни богатых, ни высоких, ни низких, если бы не было разнообразия в жизни. Представьте себе бесплодную необозримую равнину, заросшую зеленой травой: везде одна трава и ничего больше Остановится ли восхищенный взор ваш на этой картине? Не вернее ли, что, скучая, утомляясь ее однообразием, он станет искать других предметов? А почему? Потому что нет гор и холмов, придающих необычайную прелесть и красоту равнине. Так пустынно было бы в мире, если бы не было разделения на бедных и богатых, связующего людей в единое общество».

Я уверен, что неопытный читатель может подумать, что наверно эти слова — результат воздействия на какую-нибудь упитанную российскую фигуру воззрений Нише — Ницше не настоящего, а Ницше дешевого издания и широкого распространения. Людям более тонким Nнезаметная травка и кустики», «необычайная» прелесть, и особенно «восхищенный взор», быть может, откроют, что тут дело гораздо проще и для формировки эстетических воззрений и восхищений автора этих слов, — помимо всяких иностранных и инославных влияний, достаточно было одной отечественной и православной семинарии. Но бьюсь об заклад, что вряд ли кто-нибудь почувствует правду и догадается, что слова эти сказаны с церковной кафедр и никем-нибудь, а христианским епископом — именно епископом орловским, преосвященным Иринеем.
Во всяком случае, нам теперь совершенно ясно, что эти слова и все им подобные являются продуктом лжеименного разума или лукавых эстетических соображений и и в коем случае не могут найти себе оправдания в Евангелии. Для «оправдателей» в Евангелии есть только многократное: «горе вам книжники, фарисеи и лицемеры» и «отойдите от Меня все делатели неправды"…

Кроме таких общих отрицательных выводов мы должны сделать и выводы положительные, но уже практического и более конкретного свойства.

Всмотревшись внимательно и вдумчиво в нашу теперешнюю религиозную жизнь, мы видим, что в ней нет самого главного и существенного — осуществления наибольшей заповеди Христовой — религиозной любви. Между нами существуют всяческие сношения и отношения, но нет религиозного общения, но если нет религиозного общения, то нет и церковной жизни. Церковь есть и блюдется, но потаенным, скрытым от нашего взора образом; сть, конечно, и теперь праведники, есть и просто искренние верующие, которые с центром церковной жизни, с главою тела — Христом, находятся в интимном и внутреннем единении. Но это единение каждого со Христом, но не всех между собой через Христа — это не общение верующих во Христе. Линии единения тут идут прямым путем от верующего ко Христу и от Христа к верующему, но не пересекаются между собой, не образуют живой ткани, которая могла бы послужить первоначальной основой для общецерковных переживаний и приготовлением рудиментарных внутренних условий для живого внешнего явления Церкви, о котором говорится в новозаветных пророчествах.

Но если у нас нет религиозного общения и церковной жизни, то общение это и жизнь эту — необходимо возродить. С этого и должно начинаться наше церковное обновление. Оно совершенно немыслимо, если не будет дано исхода глубоким исканиям народного религиозного чувства — и самой странной, разгорающей жажде всех верующих — если не будет создана и воссоздана, во всей ее полноте, общинная жизнь, связанная с каноническим и евангельским устройством прихода и раскрепощением церковного народа. Тот напор искушений, который поднимается теперь все сильней и сильней, который говорит о скором наступлении окончательного периода истории — те громадные задачи, которые ставятся этим для верующих, уже не могут быть побеждаемы и выполняемы силами отдельного, уединенного религиозного сознания. Для успешности борьбы и действий нужно сплотиться в общины.

Перед нами путь восхождения на высоты, последние очертания которых еще скрыты туманом. Но мы знаем, что обратным порядком мы должны совершить тот же путь, по которому пошла история после Христа. Там было так: сначала полнота богочеловеческой жизни во Христе, потом постепенно гаснущее сияние того же в первоначальных христианских общинах, — и наконец, — данный период, когда становление человечества богочеловечеством делается столь же незримым и скрытым процессом, как было и в до-христианском мире — в античной истории и истории древнего Востока. Теперь же обратно. Мы стоим при конце одного пути и стучимся уже в другой: процесс тайного и подпочвенного роста богочеловечества назрел настолько, что отдельные ростки просятся наружу, хотят выбиться из-под почвы на воздух и солнце, на поднимающееся солнце всемирного, уже вечного Дня — Дня грядущего Христа Первые долетевшие до нас лучи Его славы и должны объединить верующих в общины, и его сияние должно уже не убывать в них, а все больше и больше расти от растущей близости Его второго пришествия и полноты богочеловеческой жизни уже не только во Христе индивидуально, но и во всем православном человечестве — церкви коллективно. Там был путь от Христа пришедшего, теперь путь ко Христу грядущему. Этим порождающиеся общины будут отличны от тех, которые были в первые времена.

Если правильно мнение, что цель всемирного процесса есть постепенная победа над пространством и временем — тогда нужно сказать следующее: телефоны, телеграфы, железные дороги и т. д. и т. д., побеждая пространство, сближают нас с тем, что далеко по расстоянию. Естественные и исторические науки, побеждая время, сближают с тем, что далеко по времени — с прошлым. Можно представить, что процесс этот пойдет очень быстро. Но он будет совершенно тщетен, если не будет побеждено пространство психическое, отделяющее лицо от лица — непроницаемость душевная. В общинах и должна начаться действенная работа по преодолению и завоеванию психических пространств. Здесь предстоит новый век открытий и изобретений, по внутреннему смыслу своему далеко превосходящий век открытий и изобретений, предстоит новое Возрождение, но уже не то прежнее внешнее путем изучения, а другое — внутреннее, путем действительного воскрешения в себе всего прошлого и принятия в свою душу всей жизни человечества — предстоит открытие Нового Света — уже окончательного — Грядущего Иерусалима.

Но первое условие существования психического пространства — это собственность частная и личная. Она уединяет и разъединяет и является главным препятствием для общения. И потому она первая подлежит преодолению и уничтожению. В новых общинах теперешняя собственность должна быть безусловно побеждена и претворена в новое. Теперь, окаменевшая в грубых формах, она углами своими давит и обезличивает живые, Богом созданные лица, тогда расплавленная и живая, она сама будет отпечатлевать реализуемого внутреннего человека и распределяться целесообразно, становясь могучим средством для его интенсивного утверждения вовне. В теперешней жизни преобладает эмпирическая личность и ею определяется владение собственностью — тогда в общинах станет возможным высвобождение и реальная жизнь — личности идеальной — (внутреннего человека, сотворенного по образу Божию) и владение собственностью должно претвориться в новое и определяться уже условиями жизни реализованного внутреннею человека. Материальные средства и имущество должны из загородок стать мостами и путями сообщения и общения и образовать коррелят тем духовным связям и тому единению внутреннему, которые устанавливаются между всеми верующими, живущими в общине. Формы общения имущества в реальной общинной жизни, конечно, должны быть многоразличными; говорить о них конкретнее мы не можем, потому что это вывело бы нас из пределов намеченной темы. Здесь можно сказать только одно: основными стихиями общинной жизни, камнями, на которых держится и опирается все, являются стихии Любви и стихии Свободы. И общение имущества как одна из сторон общинной жизни должна быть проникнута теми же стихиями — и в высшем единстве примирять полную любовь (т. е. объектами любви должны быть асе находящиеся в общине) и с безусловной свободой.

Таким образом, в общинной жизни завершается то, что начато было в индивидуальном обращении ко Христу; субъективный порыв — во имя внутренней свободы и собственности — превращается в объективную реальность; чаяния и желания воплощаются в живую жизнь подвижных и эластичных отношений, создающихся тем не менее по определенным внутренним узорам. Чувство собственности побеждается индивидуально. Но собственность, как внешнее явление, побеждается коллективно общинной жизнью и только ею. тут победа действительная, победа по существу, и потому вопрос о собственности решен (а не подменен суррогатом решения), может быть только здесь. Вот почему — единственным выходом из теперешнего экономического строя в новый, действительно должный и нормальный строй является создание общинной жизни.

К идее необходимости общинной жизни теперь подходят с самых различных сторон; назревает сознание, что только в ней одной спасение от всего: и от внутренней разбитости и усталости, и почти полного одичания, явившегося результатом желания вех «уединяться» (см. Дневник Писателя») и от невозможности оставаться при том внешнем строе, который давно уже переросло и мучительно осудило сознание. И потому то, что кажется теперь далеким и отвлеченным, в самом скором будущем станет живой практикой и центральным вопросом жизни.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Положим, что каждый верующих выработал должное отношение к собственности в своем сердце внутри, положим, среди верующих установилось должное отношение к собственности в самом строе их жизни вовне — спрашивается, сделали ли они этим по отношению к собственности все, что требуется от них верой христианской, выполнили они все те обязанности к собственности, которые возлагаются на них необходимостью быть живыми участниками домостроительства Божия в мире? Иначе: могут ли верующие удовлетвориться рамками общинной жизни — уйти в нее целиком, и пассивно и безучастно относиться к тому, что вне общины? Ведь есть же неверующие, которые не хотят подчиняться правилам, вытекающим из того, во что они не верят, есть верующие, которые самым враждебным образом относятся к жизненному применению того, во что они веруют концами уст. Как же быть? Махнуть на все это рукой и уйти (опять «уединиться») в общину или же община, живя полной жизнью, должна нести правду своей веры в окружающее ее общество, действенно утверждать начала своей истинной жизни в чуждой стихии общественных отношений. И если должна вообще, то как это действенное утверждение должно проявляться и осуществляться в отношении вопроса о собственности? Другими словами, каково должно быть отношение верующих в собственности неверующих (или иначе верующих), не принадлежащих к Церкви?

Этот третий поставленный нами вопрос является наиболее трудным и сложным и требует исследования по существу.

Прежде всего требуется уяснить взаимное отношение общинного и общественного начала, коренное различие их природы. Личное начало не только не сталкивается с началом общинным — но находит в нем свое естественное завершение; сохраняя в себе все интимное и субъективное нетронутым — в обилие, личность только раскрывается и развивается до предельной полноты. Впадая в море, реки не высыхают и не исчезают, а только соединяются через него в одну водную систему. Таково ли и отношение общинного начала к общественному- Общественное начало завершается естественно общинным или же является для него чуждой, темной и враждебной стихией, которой может быть только борьба и никогда мир, как у рек с сушей, которая, питаясь их водами, только берет у них, ничего им сама не давая? Для ответа па эти вопросы установим, что такое общинные отношения и что такое общественные.

Характерным признаком общинных отношений является то, что в них относятся друг к другу люди исключительно одной веры, одних убеждений, одних чаяний и надежд. В них все обязательное для одного тем самым обязательно и для другого, ибо обязательность эта с внутренней необходимостью вытекает из одного общего для всех, находящихся в общине, центра — Христа. Поэтому какого-нибудь конфликта, который нужно было бы разрешать принуждением, тут и не может быть. Весь распорядок, и все могущие возникнуть недоразумения устраняются одним внутренним убеждением, одной ссылкой на то, что так заповедал Христос; каких-нибудь внешних воздействий помимо одного внутреннего убеждения тут по самому существу дела быть не может, ибо хотя каждый находящийся в общине, добровольным согласием на пребывание в общине уже заранее принимает Христа. И если, почему-нибудь, кто-нибудь взбунтуется внутренне и отвергнет для себя эту внутреннюю обязательность Христа, то он этим самым актом бунта перестает быть в общине, внутренне от нее отпадает и становится «внешним» «если и Церкви не послушает, то да будет он тебе как язычник и мытарь»). Но раз он становится внешним, то и отношения к нему, как к внешнему, не есть уже отношения общинные. Таким образом, в общинных отношениях все добровольно, все внутренне, все по убеждению, все во Христовой свободе.
Не то в отношениях общественных.

В различных классах, входящих в состав общества, интересы у каждого свои, потребности у каждого свои; интересы эти и потребности не только не согласуются и не совпадают, а находятся в прямом противоречии и в резком враждующем антагонизме. А между тем, внутренние убеждения разнообразятся не только по классам и группам, но и по отдельным лицам: чего-нибудь внутренне обязательного для всех нет. Единой внутренней нормы, которая бы определяла отношения всех — не дается. И значит отношения общественные помимо всего прочего должны регулироваться нормами внешними. Одного убеждения и психического воздействия недостаточно. Необходимы хотя некоторые виды насилия и применение физической силы. В общине все свои. В обществе есть свои, по еще больше чужих. Это и меняет все дело. и общественные отношения для христианского сознания всегда будут чуждой внешней стихией потому, что действовать в них только изнутри нельзя, нужно еще и извне, внешним принуждением. А внешнее принуждение, хотя и может быть терпимо христианским сознанием, но осуждается им с точки зрения безусловного идеала и как недолжное подлежит устранению и уничтожению. Этим и определяется для христианского сознания существенный признак общественных отношений, делающий их в сравнении с отношениями личными и общинными явлением особого порядка и фактом sui generis (своего рода. — Ред.).

Как же к этой чуждой внешней и темной стихии должно относиться христианство, активно или пассивно? Быть только зрителем и наблюдателем или участником и делателем? Тут как будто мыслима и действительно многими приводится такая точка зрения: нужно ко всем людям — значит, и к неверующим или и паче верующим и стоящим вне общины относиться по-христиански, но не ко всем сразу, а к каждому в отдельности, лично и сколько возможно полагать. В этом идея христианской благотворительности и филантропии. Вполне соглашаясь с этим и считая безусловно необходимой помимо всего прочего и частную, и общественную благотворительность, я утверждаю, что это не есть ответ на поставленный вопрос. Не только с обычной, общечеловеческой точки зрения, но и с христианской вопрос этот гораздо шире, глубже, значительнее и мучительнее.

Если я, положим, могу помочь двум или трем нищим и в то же время знаю, что тяжелые экономические условия, говоря кратко и примерно, в деревне — вынужденное малоземелье, в городе — капиталистическое сладострастие ставят вне возможности кормиться и жить своим трудом и обрекают на нужду и голод не трех или четырех, а сотни и тысячи и десятки тысяч людей и так повсеместно — то, конечно, если я хоть сколько-нибудь добросовестный человек, случайная и недостаточная помощь двум или трем не может заслонить предо мною горе и слез сотен и тысяч. Горе это и слезы остаются вполне самостоятельным вопросом, — и вопрос этот, поставленный рядом с маленьким вопросиком филантропии, только обнаруживает свои громадные мучительные размеры.

И вопросом этим сейчас же замечается особенно трудный пункт. Невозможное положение целых слоев населения зависит не от каких-либо стихийных, неустранимых, обусловленных неизбежными законами природы причин, а от того, например, что в такой-то губернии крестьяне выбиваются из сил, не будучи в состоянии обернуться наделом в полдесятины, в то время, как у графа или графини N земли стоят пустопорожними на пространстве сотен квадратных верст, или тысячи рабочих должны изнемогать в непосильном труде только для того, чтобы какой-нибудь Потапыч или Петрович имел не десять миллионов годового дохода, а двадцать. Спрашивается, если известной тактикой, в которую необходимо входит и некоторого рода насилие (ибо ни граф, ни графиня, ни Потапыч, ни Петрович от своего положения добровольно не откажутся), можно добиться, чтобы эти земли перешли в руки крестьян, которые и перестанут умирать с голоду, или чтобы рабочие, ставши участниками предприятия, получили возможность подумать и о хлебе духовном, — то как к этой тактике должен отнестись христианин? Осудить ее или оправдать? Я намеренно ставлю вопрос в такой резкой и как будто односторонней форме потому, что в возможности и необходимости положительного религиозного воздействия на общественные отношения, иными многообразными путями, в которых не включается насилие, сомнений никаких быть не может. Такое воздействие несомненно быть должно и является безусловно необходимым. Но столь же несомненно и то, что доселе сколько-нибудь действенных форм положительного религиозного воздействия на буйную стихию общественных отношений не выработано: их еще нет. Мы глубоко верим, что они будут выработаны, ну, а пока их нет, — что же делать? Отказаться от всякого воздействия, или принять тот его вид, в который, как подчиненный момент, входит насилие, по новому осветить его и наполнить новым духом?
На этот трудный вопрос мы и попытаемся дать ответ.

Нужно сказать, что, давая его, мы можем руководствоваться только одним Евангелием. Во всей до-теперешенй истории христианства, перед теми, кто мог бы дать действительно христианский ответ, вопрос этот еще и не вставал. В продолжение веков он, так сказать, и не доходил до порога христианского сознания, ибо вопрос этот, как вопрос для сознания, есть порождение конца XVII и начала XIX в. Те же, кто начал хотя и смутно его сознавать, отвечали на него или недостаточно полно и определенно, или же не как христиане, а как книжники, фарисеи и лицемеры. Развивая монашеско-аскетическую точку зрения, которая с известного периода времени стала господствующей среди официальных представителей официальной церкви, и ссылаясь на некоторые места из Св. Писания, они с необыкновенной внутренней последовательностью, наряду с оправданием и благословением войны, проповедовали политику невмешательства в общественные и политические отношения (именно политику, а не что-нибудь другое) и резко осуждали, почти проклинали всех тех, кто, думая инако, и действовал инако и не мог оставаться спокойным зрителем того, как одни немногие давили и губили других — многих. Это осуждения и прещения были «авторитетны» и так отвечали тайным вожделениям тех, кто давил и губил, что создалось мнение, будто за них стоит все историческое христианство и даже само Евангелие.

Так ли это, или нет, и какова в действительности точка зрения исторического христианства, для ясности мне нужно означить прежде, чем я перейду к обсуждению вопроса по существу.

Говорить (как это делает Д.С. Мережковский), что все историческое христианство доселе жило идеалом бесплотной и бескровной святости и безземного неба и, так сказать, руководствовалось исключительно принципом «наш суд не по плоти и крови, а по духу» — является безусловно неверным с исторической (т. е. единственно тут возможной) точки зрения. Вся история первоначального христианства полна стремления не к бесплотной святости, а к святости плоти. Чтобы не уклоняться в сторону, укажу на один факт, всем известный, — на создание первоначальными христианами целого подземного Рима. Если б первые христиане жили идеалом только бесплотной святости, не относились к своему телу и к плоти своей религиозно и не считали тело свое необходимым участником жизни по Христу не только здесь, на земле, но и там — в будущей жизни, в воскресении мертвых, — то разве стали бы они тратить громадные усилия и колоссальный труд на прорытие и устройство катакомб? Больше того, святость плоти была идеалом не только первых христиан, но и первых христианских отшельников и монахов. Св. Антоний Великий подвизался не для упразднения своей плоти, а, как он сам говорил, для «обожения плоти». Эта идея обожения плоти, не умирая, живет даже в теперешнем монашестве; и потому дело новее не в этом, а в чем-то совсем ином. Историческое христианство глубоко сознавало, теоретически и многообразно знало на опыте святость плоти индивидуальной и святость тела индивидуального; но что оно после апостолов действительно перестало не только действенно осуществлять, но и просто теоретически сознавать, так это святость плоти вселенской и тела не отдельных лиц, а тела всего человечества. В отношении последней в историческом христианстве мы наблюдаем постепенное все большее и большее убывание полноты христианского сознания и сужения ноля зрения. Восприняв одну сторону Евангельского учения о том, что Царство Божие внутри пас есть, историческое христианство с полной законченностью развило и осуществило в себе только идеал святости индивидуальной (в которую вошла и святость плоти) и индивидуального спасения и совершенно забыло другую сторону — идеал святости тела всего человечества и идеал спасения общественного. Забывши это, оно в претворении общественных отношений перестало видеть свою задачу и предоставило их произволу стихий и действию одних темных враждебных сил, а само замкнуло и ограничило себя исключительно сферой личного самоусовершенствования и достижения только личной святости и личного спасения. С односторонней резкостью это произошло только и последние столетия, раньше же было только лишь бессознательным уклоном — ибо, повторяю, вопроса в сознательной форме перед прошлыми исками христианства и не вставало, и потому позицию так называемого исторического христианства относительно нашего вопроса можно обозначить так: угасив в себе живые представления об объективном Царствии Божием, историческое христианство о стихии общественных отношений и доселе не выработало христианских форм деятельности общественно. Но оно только забыло и только не выработало, но какого-нибудь положительного препятствия к созданию и выработке этих форм оно не поставило — ибо на этот счет не было каких-нибудь церковных решений или соборного постановления. Те же полуфарисейские, полубуддийские рассуждения об общественном и политическом «непротивлении», которые твердятся некоторыми представителями духовенства, — мы можем не слушать: с полным сознанием своей правоты и с чистой совестью я считаю возможным игнорировать и оставлять без всякого внимания всю сюда относящуюся аргументацию тех, кто одобряет и благословляет пастырским благословением быть может одно из самых великих насилий, какое знает история — японскую войну и все другие войны. А ведь тут уже не простое насилие, а насилие убийством, а какое бы то ни было убийство безусловно недопустимо с христианской точки зрения и абсолютно запрещено Словом Божиим.

Таким образом, поставленный нами вопрос с теоретической точки зрения является совершенно открытым. До сих пор на него не отвечало ни христианского «да», ни христианского «нет». Мы предоставлены собственным силам и собственному разумению.
С Евангелием в руках и попытаемся найти, быть может, очень узкую и извилистую, но, конечно, существующую тропинку.

III

Начнем с очевидного и бесспорного.

И христиане, конечно, не станут спорить со старым Аристотелем, что человек, но природе своей есть существо «общежительное». Естественные науки, социология и история культуры очень убедительно показывают, что человек разнообразными, может быть, неприметными, «о тем не менее действительными нитями, связан, во-первых, с окружающей средой, во-вторых, с умершими поколениями, и находится под перекрестным действием целой сети влияний, идущих со стороны прошлого и настоящего. Размер и истинные очертания этих влияний, культурных и некультурных зависимостей выяснить в точности, конечно, невозможно, но факт, в общем виде, налицо и отрицать простую его наличность является невозможным. С какой-нибудь точки зрения факт этот может быть малозначительным, безразличным или даже утешительным. Но для христианского сознания, воспринимающего его изнутри, он имеет исключительное значение и таит в себе самую мучительную проблему.

Буду говорить конкретнее.

Для христианина, как и для всякого человека или даже просто для живого существа, необходимым условием какой бы то ни было деятельности (и, значит, деятельности христианской) является жизнь — жизнь, понимаемая в самом элементарном физиологическом смысле этого слова. Но необходимым условием такой жизни является питание. Питание же уже связывает человека с другими людьми эмпирическими связями. Мы пьем воду, которая падает к нам не прямо с неба, а доставляется по водопроводам. Эти же водопроводы выросли не сами, как грибы после дождя, а создались трудом людей, которые, роя землю и скрепляя цементом камни, обливались потом, работали из нужды, быть может, оторванные от деревни и бросившие семью, и получали за это несправедливую, минимальную, совершенно не соответствующую их труду плату. Мы едим хлеб, и он, конечно, вырос не сам. Его возрастил, охая и молясь, голодающий мужик, его пекли, в ненормальных условиях, опять те же мужицкие, нуждою от сохи оторванные руки.

Я уже не говорю о нашей одежде и затем о всем том, что мы носим, едим, потребляем и истребляем без всякой необходимости. Если бы все это производилось нормально, правильно распределенным трудом, ну, хотя бы в тех условиях, о которых мечтал и проповедовал Рескин — тогда бы разговор был совсем иной. Но ведь условия жизни тех, чьими трудами доставляется необходимое для нашего питания и жизни — известны, значит, каждым моментом своей личной жизни мы необходимо участвуем в социально-экономической неправде всего строя нашей общей жизни. Статистика констатирует, что при таких-то видах фабричного производства время жизни рабочих значительно сокращается, а при таких-то самые здоровые работники — выдерживают не более трех-четырех лет и умирают. Зависимостью от того, что они производят, мы участвуем в неправде против них. Их преждевременная смерть наше дело и наша вина.

Если б для продолжения нашей жизни нам бы сказали, что мы должны собственноручно отравить хотя бы одного человека, наверное, на такую операцию согласились бы очень немногие. Собственноручно отравить… Да ведь это преступление, злодеяние. И оказывается, что каждым днем своей жизни мы все, без всякого исключения, действительно совершаем это преступление, действительно участвуем в этом злодеянии. Будучи связаны физиологической необходимостью питаться и одеваться с общим механизмом нашего социально-экономического строя, результат которого налицо, мы все так или иначе ходим по чужим ранам, обезображиваем детские лица, вырываем из семей девушек для публичных домов. Мы все, один больше, другой меньше, участвуем и живем в преступлении. Тут бесконечно важно, что в преступлении этом участвуют все и неизбежно против воли и против желания, даже без сознания. Все виноваты одной виной.

Дело усложняется для христианина тем, что для него отдельных людей, как самодовлеющих атомов, и нет: все принадлежат к единому телу человечества, понимаемого как единое существо, как становящаяся Церковь. Кроме того, для христианина прошлого, которое бы ушло безвозвратно, которое бы кануло в Лету бесконечно, — совсем и нет, ибо каждый момент и все прошлое живет и сохраняется в Боге, в Боге оно так же действительно, как настоящее и будущее.

Но раз так, то, необходимо участвуя своей жизнью в неправде хотя бы против одного человека, я погрешаю и виноват не только перед ним лично, по и перед всем живым телом человечества. Отдаленно участвуя, например, курением в растлении работниц на табачных плантациях, я становлюсь причастен растлению не только их лично, но и растлению всего человечества, т. е. становящегося тела Христа. Кому из христиан странна такая мысль, тот пусть продумает и переживет следующие слова апостола Павла, которые ведь находятся в Новом Завете и потому стоят того, чтобы над ними задуматься: «разве не знаете, что тела ваши суть члены Христовы? Итак, отниму ли члены у Христа, чтобы сделать их членами блудницы? Да не будет!» (I Кор.6,7) или более простые и более понятные слова Христа: «Тогда скажет ТРМ, которые по левую сторону: идите от меня, проклятые, в огонь вечный, уготованный дьяволу, и ангелам его: ибо алкал я, и вы не дали Мне есть; жаждал, и вы не напоили Меня; болен и в темнице, и не посетили Меня. Тогда они скажут Ему в ответ: Господи! Когда мы видели Тебя алчущим и жаждущим, или странником, или нагим, или больным, или в темнице, и нс послужили Тебе? Тогда скажет в ответ: истинно говорю вам: так как вы не сделали этого одному из сих меньших, то не сделали Мне».

Но если меньшая страдающая братия — не в переносном смысле, а действительно и подлинно («истинно говорю вам») есть страдающий Христос, то, участвуя в социально-экономической неправде, т. е. в неправде против «меньших сил», мы участвуем в продолжающемся и теперь распинании Христа.

Могут сказать: мыслима и возможна такая совершенная христианская жизнь, при которой в общественно и экономической неправде абсолютно никакого участия можно и не принимать. На это я отвечу: во-первых, если толпа она и мыслима отвлечено и даже конкретно представима, то фактически ее нет, во-вторых, я отрицаю самую возможность такой абсолютной несвязанности с социально-экономической неправдой и вот почему:

Допустим даже маловозможное. Представим себе человека, который пьет воду не из водопровода, а из ключа или дождевую или какую-нибудь там другую, и ест хлеб, им самим посеянный, сжатый, смолотый и испеченный. Ну и больше ничего не ест и ни в каких связях с людьми не состоит. Перестанет ли он тем самым участвовать в социально-экономической неправде? Активно увеличивать тяготу жизни всех других? Приходится отвечать: нет не перестанет. Внешне отгородиться от других и уйти в пустыню он, конечно, может, но внутренне освободиться от связей с человеческим и космическим злом и от увеличения общей тяготы жизни о общего греха для него совершенно нельзя. Ибо пусть он в юности своей соблюдал заповедь: не убий, но в Евангелии сказано: «всякий ненавидящий брата своего есть человекоубийца» (1 Ин.3,15). Пусть он от юности своея был девственным и целомудренным, но в Евангелии говорится: «Вы слышали, что сказано древним: не прелюбодействуй. А Я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем» (Мф.5,27−28). Может ли хоть один человек сказать про себя, что он и в мыслях никогда не погрешил, что у него и помысла никогда дурного не было, что он в сновидениях, в забытье или забывшись не увлекался пожеланиями? Конечно, не может и никто не может. Но раз так, то, значит, он участвовал помыслом в растлении и убиении не воображаемого лица, а реального тела Христова, — как говорит Апостол: «разве не знаете, что тела ваши суть члены Христовы». Но участвуя помыслом, он уже прелюбодействовал в сердце своем, т. е. реально погрешал против всего тела Христова, т. е. против каждого их людей в отдельности и против всего человечества в целом.

Но тогда нужно сказать: раз я погрешил и погрешаю перед всеми и виноват перед всеми, то нет на свете такого зла и такого преступления, в котором бы я не участвовал как-то, виновником которого как-то я себя не чувствовал. Говорят о грязной полицейской расправе, — виноват и я, спиваются с горя, — виноват и я; завистничают, ненавидят, — виноват и я. Это я виноват в холодном отчаянии самоубийцы, я подношу дуло к его вискам. Моим грехом держатся Тверской бульвар и публичные дома. Нищие всего мира бедствуют как-то и через меня. Во всем зле жизни, во всех неправдах и преступлениях участвую как-то и я. Но я не хочу неправды, не хочу зла, не хочу чужих страданий и чужого горя. Не хочу и каюсь, прошу у всех и всего прощения, плачу и молюсь, готовый на крестные муки, лишь бы только во всем этом не участвовать. Но если так, тогда покаянными слезами омываются мои грехи и силою свыше в душе моей воздвигается Вечная Голгофа. Тут свершается новая, пребывающая, доколе пребывает этот мир, — жертва. Все зло мира, поскольку я принял его в душу свою через чувство вины, возносится на крест, искупается страданиями, пречистым Телом и пречистой Кровью Спасителя. Тут у подножия креста страданиями и слезами очищусь я от совершенных грехов и получаю силу жить. Но связи, связавшие меня с общим грехом и с общей тяготой жизни, от этого не уничтожаются, а, наоборот, закрепляясь, претворяются в новое. Место темной истомы и тоски за свою вину и грехи занимают искупление и чистые страдания за других; все принятое в душу горе людское не уходит, а остается, только оборачивается к душе другой стороной: чувство вины заменяется чувством ответственности. Из покаянных чувств вырастает любовь, которая хочет все замирить, все утолить и всем послужить. Вот что значит «носить в себе язвы Спасителя», «сораспяться Христу», вот что значат слова Апостола «мы всегда носим в теле мертвость Господа Иисуса, чтобы и жизнь Иисусова открылась в смертной плоти нашей» (2 Кор.4,10).

Это все внутри, в глубине души.

Но это прикосновение к Тайне Христовых страданий, преображая самое сердце душевной жизни, меняет всю душевную жизнь и, значит, ту ее часть, которая направлена вовне; внешнюю деятельность, проявление и дела деятельной Христовой любви, которая хочет все загладить. Если я с вышины пустил камнем вниз, а внизу стоит народ, и камень, наверное, кого-нибудь ушибет или убьет, и я знаю это, и уже раскаялся в этом, и уже не хочу, чтобы это было, но камень все летит, ибо он пущен, то я не могу уже остаться спокойным, я должен броситься вниз, предупредить тех, кто внизу, пока он еще летит; или же, если он кого-нибудь уже ударил, подать тому помощь, просить прощения и делать что угодно, хотя бы глупости, только не оставаться безучастным. Если я бросил отраву в источник, который течет по разным местам, и я знаю, что люди самые разные, дети, юноши, девушки, старики и старушки будут приходить к нему и черпать из него, чтобы пить, а я уже раскаялся и не хочу вовсе, чтобы они пили отраву, то, конечно, я должен сделать и делать все, чтобы только предупредить несчастье или быть с теми, кого несчастье по моей вине уже застигло. Но ведь всей своей жизнью, каждым нехорошим поступком, каждой грешной мыслью и нечистым помыслом я пускал в человечество не один камень, а целые массы, бросил не одну отраву, а целые ворохи; и камни эти, пущенные, уже летят и, может быть, уже принесли ушибы и раны; и отравы эти, брошенные, уже несут заразу в еще нетронутые места, может быть, уже безобразят живые лица, разрушают живые ткани пречистого Тела Христова. Я покаялся у креста. Господь простил за страдания, которые я Ему причинил, за раны, которые я Ему нанес. Но разве от этого прощения эти страдания перестали быть, разве от этого прощения из Его ран перестала сочиться Пречистая Кровь? Нет, страдания эти есть, и раны продолжают болеть. Ну, тогда ясно, что я должен делать. Я должен делать так, чтобы страданий этих не было, чтобы раны эти перестали болеть. И тут уже все равно, один ли я их нанес или все другие. Всего себя отныне я должен отдать на служение тому, против кого я реально погрешил, тому, тяготу жизни кого я реально увеличил — на служение человечеству.

Таким образом, уже недостаточно переродиться внутренне и стать чистым в душе своей, мало того: недостаточно религиозной любви и религиозного общения во Христе с верующими в общинной жизни, т. е. мало должного отношения к тем, кто во Христе, необходимо еще должное Христово отношение к тем, кто вне Христа, вне церкви и вне общины. Необходимо общественное служение. Итак, чувство вины перед всеми и грехи перед всеми, раскрытые и пережитые по-христиански, делают для христианина субъективно необходимым и религиозно-должным общественное служение, другими словами, — христианскую общественную и политическую деятельность в том обществе и государстве, в котором он живет. Но все это только субъективная сторона. Есть другая, объективная, которая, помимо того, что нужно делать, показывает и то, что нужно делать.

Чувство вины открывает перед нами, что мы связаны с другими; нас, как отдельных, нет, мы существуем лишь как часть всех. Мы и другие — одно. В нашем сознании обозначается целое, появляется изнутри зрение на человечество как Единое Существо, с которым мы связаны неразрывно. Если бы это было одно только наше внутреннее переживание и только субъективное чувство, тогда бы оно очень мало значило и ни к чему твердому определенному повести не могло, ибо чувство вины нашей перед всеми, чувство покаяния нашего и любви нашей сами по себе, конечно, малы и слабы. Но они бесконечно важны для нас потому, что открывают нам глаза на то, что доселе было не сознаваемо — на многие места из Св. Писания, которые объективно обрисовывают и определяют то, к чему мы подошли субъективно.

По Ветхому и Новому Завету человечество есть нечто единое. Один человек Адам согрешил, — и грех его распространился на вес человечество. Один человек Иисус Христос отдал тело Свое и кровь Свою во искупление, — и искупление распространяется на все человечество. Но если человечество едино, то едина и церковь. Церковь же есть тело Христово. Отдельные члены этого тела — суть отдельные верующие; но верующие, как отдельные люди, являются членами единого человечества. Но если они члены зараз тела Христова и тела человечества — а то и другое едино и цельно, — то тело человечества и тело Христово соединяются через них между собой и становятся тоже чем-то единым и нераздельным. В членах церкви, живущих в земных условиях — конкретно видно это единение и эта связь. Они — не святые и безусловно чистые, но могут стать святыми; они живут во Христе, но они могут и отпасть от Христа, и действительно каждым грехом своим отпадают, значит, их жизнь во Христе не абсолютна. Подлинно они не суть члены Христовы, но в то же время подлинно, не не суть, ни то, ни другое, а третье: они становятся членами Христа. Так и тело всего человечества подлинно не есть тело Христа и в то же время подлинно и не не есть, опять третье: тело человечества есть становящееся тело Христово — человечество есть становящаяся церковь. Церковь же имеет в себе тело и душу. Тело, по слову Апостола, есть верующее в их отдельных сознаниях; душа же — Самосознание, сознание Себя как Единого Существа, как единого Лица, которое, согласно пророчествам, откроется и всем верующим в последние времена, будет знамением во спасение. Душа церкви — невеста, готовящаяся к браку с Господином Своим Христом.

Но если такова вера наша истинная и подлинная и не на устах только, а и в сердце нашем, и в мыслях наших, и в чувствах наших, и во всех переживаниях наших, если мы не только отвлеченно исповедуем эту веру, но и живем ею, и с ней и под ней, то уж для нас нет больше отдельных людей как таковых. В каждом мы видим не только его как человеческую личность, но его как маленькую частицу Единого целого и, значит, в нем прозреваем и реально переживаем все человечество, как великий Собирательный Индивидуум, становящуюся Церковь. Но если так, то ясное дело, что помимо обязанностей и должных отношений к каждому из них, определяемых индивидуальной христианской моралью, т. е. любить их всех, не осуждать их, молиться за них всех, быть смиренным с ними со всеми до отдачи последней Рубашки, до подставления правой щеки, когда ударят в левую, — у меня есть и другие обязанности и должные отношения уже не к ним, а к тому целому, частью которого они являются, к тому живому Лику и Лицу, телом которого они становятся. Служение этому Лику, обязанности по отношению к Церкви определяются не индивидуальной моралью, правила которой можно сформулировать, а религиозно-мистической моралью, правила которой несказанны и невыразимы, потому что они ни в Иерусалиме, ни на Гаризиме, а в Духе и истине. Сталкивается ли или не сталкивается та и другая мораль, отменяет вторая первую или нет? Во всяком случае, ясно, что вторая мораль сравнительно с первой обязывает к чему-то другому, новому и особенному.

К чему же? В каком духе заставляет нас действовать служение церкви, как Лику невесты Христовой? — служение человечеству как становящемуся телу Христову? Это становится ясным из следующего:

Согласно многочисленным указаниям ап. Павла, организм церкви подобен организму человеческому, — подобен настолько, что апостол, рассуждая о церкви, употребляет, например, такие выражения: «если нога скажет: я не принадлежу к телу, потому что я не рука, то неужели она потому не принадлежит к телу? И если ухо скажет: я не принадлежу к телу, потому что я не глаз, то неужели оно потому не принадлежит к телу? если все тело глаз, то где слух? Если не слух, то где обоняние?» и т. д. (I Кор.12,15−17). Основываясь на этом, и мы будем рассуждать по подобию.
Каково должно быть отношение и каковы обязанности отдельного человека к своему естественному, природному телу? В теле и во всей телесной жизни обозначаются очень ясно две стороны, которые так резко отличны друг от друга, что с полным правом можно сказать, что одна сторона — путь погибели и смерти, другая — путь спасения и жизни. Одна сторона вместе со всей тварью, стеная и мучаясь, ожидает воскресения, и когда оно касается, с радостью принимает Сына Божия, приобщается Его пречистому телу, но слову апостола: «разве вы не знаете, что тела наши суть члены Христовы?» В другой же господствует «иной закон» греховной плоти, дела коей, как говорит апостол, известны: они суть прелюбодеяния, блуд, нечистота, непотребство (Гал.5,19). Сообразно с этим и отношения к той или другой стороне должны быть совершенно различны, к одной — отрицательные, к другой — положительные. И не пассивно отрицательные, а активно. Для того, чтобы в природном человеке могла открываться святая жизнь тела, для того, чтобы это естественное тело могло вмещать в себя образ нетления будущей славы, — ту, другую сторону, — похоть необходимо обуздывать: поднимется пожелание — напряжением его побороть, возникнет позыв, насильно его подавить. Если ж пожеланиям и позывам дать свободу развиваться, то они, получивши силу, захватят власть над всем телом, все его загрязнят и осквернят, по слову апостола, отнимут члены Христовы, чтобы сделать их членами блудницы (I Кор.7,7).
Итак, к телу обязанности: претворять молитвой в тело Христово и обуздывать во имя этого претворения. И обуздывать прежде, ибо без обуздания, без победы над одной стороной тела, невозможна святая жизнь другой.

Делаем выводы: если мы не забавляемся и не в мета форы играем, говоря о человечестве как о становящейся Церкви Невесты Христовой, если мы подлинно веруем, что оно есть единое живое существо, то указанные выше обязанности по отношению к телу индивидуальному, к телу отдельного человека сохраняют всю свою силу и все свое значение и по отношению к телу коллективному, к телу всего человечества. И в коллективном теле человечества, становящейся Церкви, мы должны различить две стороны — должную и недолжную — святую и греховную, Господню и диаволову. Но если всемирно-исторический процесс есть процесс становления человечества подлинным Богочеловечеством, т. е. Богочеловечеством по образу Богочеловека Иисуса Христа, в котором оба естества, и Божеское, и человеческое, соединялись совершенным образом, т. е. без подавления и уничтожения одного естества другим, то и для постановления универсального Богочеловечества нужны не только одна воля и любовь Божия, но и свободная самодеятельность человечества, приготовляющего в себе все отрицательные условия, при которых воля Божия может действовать в нем и осуществляться. Но раз нужна свободная самодеятельность людей, то указанные выше обязанности лежат и на людях, должны быть выполняемы людьми и через людей. Относительно второй обязанности — претворять тело человечества в тело Христово и положительно содействовать становлению его Богочеловечеством — заблуждений внутренних не встречается. Труден и сложен вопрос о конкретном осуществлении этой задачи, но принципиальную желательность положительного религиозного воздействия на общественные отношения вряд ли многие станут оспаривать, и хотя вопрос этот именно в наше время является наисущественным и требует самой детальной разработки, я коснусь его бегло, потому что прямого отношения к моей теме, к вопросу о собственности, он не имеет.

В этой положительной деятельности три стороны — все три равно необходимы и важны: из них первую мы знаем на опыте нашем, вторую жаждем, имея живой образ ее в прошлом, третью только предчувствуем и чаем. Первая — это личная работа во всех ее видах, от свободного исследования и службы в земствах и попечительствах до наиболее высокой личной культуры — поэзии и музыки; вторая — это создание общинной жизни, в которой, оплодотворяясь религиозным o6щением, личные илы превращаются в новый вид религиозной энергии, качественно отличный от энергии личной и превосходящий ее количественно по интенсивности; и третья — это то, к чему звал уже в своих первых работах Влад. Соловьев, создание «великого и таинственного искусства», «свободной теургии» («Кр. отв. нач.», стр. 334, 335) или, как говорит теперь Вяч. Иванов, «создание всенародного искусства» — и «религиозных действ».

Но эта положительная религиозная деятельность не может быть сколько-нибудь действенной, если не будет выполняться первая обязанность, не будет подавляться и устраняться то, что пассивно мешает и активно препятствует становлению человечества Богочеловечеством. Но тут поднимается несколько очень существенных вопросов.

И первый вопрос такой: что значит конкретно диаволова сторона в жизни человечества, которая нуждается в обуздывании? Значит она вот что:

Если можно есть не просто, а во славу Божию, т. е. чисто и свято и чрез питание касаться целой стороны мировой жизни и вместе со всем, что питается — славить Бога, то все отношения и необходимо возникающие между людьми на почве этого питания и вообще всех необходимых потребностей тела, т. е. в элементарном виде отношения уже экономические, могут быть такими же чистыми и святыми. Но можно есть и не во славу Божию, а во славу диавола. Можно из телесных потребностей создавать себе источник утонченных и грубых наслаждений, пожеланий и вожделений — чрево и то, что ниже чрева, может стать богом; и тогда вместо святости жизни телесной получается мерзость жизни плотской и скотской, которая доходит и до «глубин сатанинских». Но это уже отражается на строе отношений к другим. Ибо вожделения и пожелания удовлетворяются на счет этих других, — их трудами и усилиями и даже ими самими, их телами и их жизнью. А так как они добровольно на это не соглашаются, то их заставляют силой и принуждением. Отсюда власть, а из власти принудительная постоянная эксплуатация. Извращение жизни индивидуального тела переносится в жизнь тела коллективного; жизнь нормальная в теле человечества уничтожается, образуется растление и зараза, которая губит живые клеточки и живые ткани, могущие стать живыми клеточками и живыми тканями тела Христова. В теле человечества обнаруживается экономическая похоть. Если на этих извращенных экономических отношениях вырастают извращенные отношения социальные, то нарождается похоть социальная; если последняя юридически закрепляется политическими формами, то нарождается похоть политическая. Эта троякая похоть и есть диаволова сторона в естественном теле человечества. С нею и нужно активно бороться, и активно ее обуздывать. Определять, в чем выражается она конкретно, ввиду существования газет, является совершенно излишним. В каждом номере любой газеты стоят кошмарными рядами красноречивые факты и фактики, достойные быть занесенными в коллекцию фактов и фактиков Ивана Карамазова.

Но тогда поднимается второй вопрос, и в нем есть Действительное затруднение, требующее разрешения. Нужно обуздывать похоть экономическую (два других вида похоти оставляю в стороне, как не относящиеся к моей теме) — но как, какими средствами? Убеждением, пропагандой, словом, личным примером? Но ведь эти средства не действительные, не действенные, в лучшем случае, при наибольшем развитии силы — только паллиативы, а то и просто полное ничто, так, одна забава. Как же быть? Закрыть уже раскрывшиеся глаза, отойти в уголок, обольстив себя «самоусовершенствованием»? УЖ конечно нет. Нужно не то: нужно перестать быть толстовцами и буддистами и стать христианами. Повсеместно, по всем странам выработаны самой жизнью определенные формы борьбы с экономическою похотью и неправдою экономических отношений: стачки, забастовки и устройство союзов. Нужно принять эти старые формы, наполнить их новым духом и сделать их христианскими средствами. Для этого, повторяю, нужно перестать быть толстовцами и стать христианами. С стачке несомненно есть элемент насилия. Она имеет целью против воли того, на кого направлена, вынудить согласие на известные меры, принудить к уступкам. Тут-то и возражают: может ли христианин что-нибудь требовать, к чему-нибудь вынуждать, когда христианину заповедуется: если просят одну рубашку, отдай и другую, если ударят в одну щеку, подставь и другую? Но сколько в этом возражении под видом правдивости скрыто глубокой лжи, глубокого недоверия и самых антихристианских настроений, это показать нетрудно.

Толстовец и буддист, конечно, могут из Евангелия выпускать все им неподходящее и это будет естественно и в известном смысле дозволительно. Но христианину с Евангелием обращаться «свободно» уж, конечно, совершенно и ни в коем случае не подобает. Был ли Христос совершенным воплощением христианского настроения и христианского поведения? Христиане, конечно, ответят? «да». Но тогда откроем 27-ю главу Евангелия от Иоанна (так знаменательно, что подробнее всего пишет об этом апостол Любви) и прочтем:

13. Приближалась пасха иудейская и Иисус пришел в Иерусалим.
14. И нашел, что в храме продавали волов, овец и голубей и сидели меновщики денег.
15. И сделав бич из веревок, выгнал их храма всех, так же и овец и волов; и деньги у меновщиков рассыпал, а столы их опрокинул.
16. И сказал продающим голубей: возьмите это отсюда и дома Отца Моего не делайте домом торговли.
17. При сем ученики Его вспомнили, что написано: ревность по доме Твоем снедает Меня (Ин.2,14−17).

Я не знаю, нудно ли тут что-нибудь комментировать? Никакими рассуждениями не скажешь больше, чем сказано в этих словах непосредственно. Когда Христос свивал бич из веревок, когда Он выгонял их храма торговце, когда он опрокидывал столы меновщиков (только представить это конкретно!) неужели Он не был Христом, не был Богом и Спасителем нашим? Неужели бы в эту минуту могли подойти к Нему современные фарисеи и книжники и задать свои вопросы, уподобляясь тем, которые при распятии говорили, кивая головами: «э! разрушающий храм и в три дня созидающий! Спаси Самого Себя и сойди с креста» (Мк.15,29−30) и которые ведь думали тоже, что и они уличают Христа в противоречии. Ведь значит же это место, что можно, свивая бич и опрокидывая столы, оставаться верным Христу, внутренне быть готовым на отдачу последней рубашки, на подставление правой ланиты? А раз можно, то значит вопрос наш теоретически и принципиально решается в положительном смысле. Из стачки можно сделать христианское средство борьбы. Но если можно сделать — то это конечно еще не значит, что уже сделано, не значит, что всякая стачка есть христианское средство и что существующие и известные нам исторические формы стачки есть именно то, о чем мы говорим. Очень близко подходит к тому, о чем мы говорим, громадное по своему внутреннему смыслу движение 9-го января. Оно носит по истине христианский характер. Но и оно еще не может быть названо вполне тем, что мы считаем действительно христианскими формами стачки.

Стачки могут быть двоякого рода и сообразно с этим и отношение к ним должно быть неодинаковое.

1. Стачки обычные (если они не соединены с убийствами), хотя и не могут особенно рекомендоваться — но вместе с тем не могут и отрицаться безусловно до тех пор, пока не создано ничего, что могло бы их заменить и сделать их уже более ненужными. К ним должно быть отношение такое же, как к гигиене в медицине. Последние имеют целью сохранение физического здоровья или восстановление его, если оно нарушится. Обычная экономическая борьба — путем союзов — организованных стачек и делает в теле всего человечества то, что медицина и гигиена делает для здоровья тела отдельного человека. Но если применение средств социальной гигиены не должно быть воспрещаемо христианину — то вместе с тем оно никогда не может явиться сколь-нибудь высшей формой его деятельности. На христианах в мире лежит обязанность не столько сохранять эгоизм в том виде и в тех формах, в которых оно дается, сколько наполнять ее новым содержанием, творить новые формы — развивать, углублять ее — словом всеми силами двигать ее вперед к заветной последней цели. И вот в борьбе с экономическим рабством христианство должно создавать новые формы стачки.

2. Стачки нового типа так же принципиально отличаются от стачек обычных, как принципиально отличается аскетика от гигиены. Гигиена имеет целью здоровье физическое, аскетика — моральное и духовное, т. е. то общее здоровье индивидуума, в которое, как подчиненный момент, входит здоровье физическое. Стачки нового типа, как одно из действительных средств социальной аскетики, должны иметь целью не эмпирическое благосостояние большего или меньшего количества лиц, а усиление нормальности в течении самых высших и самых важных процессов, совершающихся в человечестве. Они должны облегчить муки родов — становление человечества — богочеловечеством. Для этого становления необходимо, чтобы все индивидуумы человеческого рода были освобождены когда-нибудь из тисков экономического рабства, для сознательного и внутреннего самоопределения, которое не может произойти, пока внешние условия не перестанут быть принудительно порабощающими. Этой борьбе за экономическое освобождение новый принцип социальной аскетики придает и новый характер и совершенно новый дух — дух властный, пророчественный дух работы Господней, совершаемой со страхом и трепетом. такие стачки станут возможными лишь тогда, когда им найдется опора в реальном человеческом мире, когда правда общинной жизни будет не обличительным идеалом для христиан, а живой повседневной практикой. Такие стачки могут быть результатом лишь планомерного реализования уже реализованной правды общинной жизни на окружающий ее мир насилия, гнета — и порабощения.

По самому существу дела в перспективах будущего, (поскольку они могут быть ясны теперь) — и эти стачки нового типа будут носить характер лишь временных мер. С одной стороны грядущее торжество социализма сделает ненужным всякую борьбу за экономическое освобождение и тогда все силы возрожденной церкви должны быть направлены на последнюю и самую трудную борьбу за освобождение из рабства духовного (которое социализм лишь видоизменит и отольет в последние формы). С другой стороны, все усиливающееся возрождение истинной церкви откроет такие силы и такие действенные пути влияния на окружающую церковь общественную среду, что и разбираемый вид социальной аскетики будет оттеснен в сторону другими более мирными видами. Он может стать даже совсем ненужным как становятся излишними для отдельного человека формы внешней аскезы — когда начинает в нем действовать и явно присутствовать Святой Дух.
Но пока продолжает (и во все время пока будет продолжать) действовать в человечестве похоть экономическая и продолжает давить, мучить, надругиваться и обессиливать в неравной борьбе тысячи и десятки тысяч безумных человеческих индивидуальностей и не давать раскрываться им и самоопределяться духовно; пока нет той ивой силы Господней в церкви, чтобы оно могло какими-нибудь другими, но такими же действенными путями бороться с разрушительным действием этой похоти — до тех пор обязанность всех христиан — принимать самое деятельное участие в совершающейся экономической борьбе и всеми силами стараться создать новые более соответствующие христианские идеи метода этой борьбы, новые формы христианской общественности. И вот в данном вопросе — в вопросе собственности — мы и зовем всех христиан к организации и развитию стачек нового типа!

Но, может быть, скажут: Христос вознегодовал святым гневом оттого, что дом Отца Его сделали вертепом разбойников, а ведь в экономической борьбе никакого «дома Отца» нет и впутывать сюда Христа — унизительно для религиозного чувства, да и на святой гнев люди не способны. Зачем же сближать положения, ничего общего не имеющие?

Скажу и на это: возражение это мнимое, обличающее тех, кто его делает, в полном внутреннем неверии и цинизме. Для кого весь мир и все, что происходит в мире — только «серая борьба», в которую унизительно впутывать Христа, то не только во Христа не верует, а просто ни во что не верует, ни в какого Бога не верует, тот позитивист до мозга костей, тот в сердце своем «дом Отца» сделал действительно домом торговли, купли и продажи, будничных явлений, вызывающих чеховские настроения и микроскопические настроения и больше ничего. Он и уподобляется тем, для кого из веревок свил бич Христос. Экономическая жизнь есть такой же подлинный «дом Отца», как и все другое. Ибо каждый из угнетателей есть оскверняемый храм Бога живого, каждый из угнетаемых разрушаемый храм Бога живого, а потому в каждом действительно верующем эта серая экономическая борьба вызывает не другую какую-нибудь ревность, а ревность по Боге, а в ком не вызывает, так тот и не верит во Христа абсолютно. Стачка, как действительное средство обуздания экономической похоти в теле человечества, вызывается именно ревностью о доме Господнем, о теле Христовом, а потому она и есть тот бич, которым Христос изгонял из храма торговцев. Сказанное о стачке распространяется и на устройство союзов. А что люди самые обыкновенные, не святые, а просто честные, не способны на святой гнев — так то клевета на людей. Кто живет сам в рабстве, кто не знает свободных порывов, свободных движений и свободных чувств, только тот может утверждать такие вещи. Люди способны на святую любовь, и уж святой гнев знаком каждому свободному человеку. Когда на наших глазах, не один, а целые массы людей, оставляя все и презирая личную опасность, даже до безбоязненного отношения к смерти, спокойно идут на то, к чему зовет их совесть, мы, конечно, можем упрекать их в чем угодно, только не в отсутствии той свободы, которая на каждую подлость, на каждую низость может возгораться бескорыстным святым негодованием.

Итак, мы уяснили теперь, какие средства могут быть употребляемы, как христианские, в деле обуздания экономической похоти — это забастовки, стачки, устройство союзов. Этим самым мы нашли ответ и на третий поставленный нами вопрос: каково должно быть отношение верующих к собственности неверующих или иначе верующих.

Нося в себе полную свободу от всякой собственности и установив в среде своей полное общение имуществ, верующие и во вне, в собственной стихии, должны обуздывать экономическую похоть, устанавливать нормальные экономические отношения, положительными и отрицательными религиозными воздействиями утверждать и здесь ту божью правду о собственности, которая осуществлена ими в интимной жизни и личных отношениях.
Практическая программа действий (в узком смысле) определяется уже местом и временем и всей совокупностью обстоятельств; последние обрисовываются фактами, а факты нужно искать, конечно, не в эмпиреях, а в эмпирии, которая с интересующей нас стороны ведается особым отделом наук, называющиеся науками экономическими. Эти же науки, как и вся наука вообще, суть для нас живые явления и прояснения в человеческом сознании того Самого Логоса, о котором в Евангелии от Иоанна сказано: (Ин.1,1), а потому фактические указания их принимаем с полным доверием и практическую программу строим сообразно с ними.
Но это уже совершенно новый вопрос.

1905

Христианское отношение к собственности Посвящается памяти Вл. С. Соловьева

Христианское отношение к собственности

Посвящается памяти Вл. С. Соловьева