 |
| Труд | Михаил Дунаев | 15.07.2004 |
Чехов, по справедливой мысли Булгакова, своеобразен в своем творчестве тем, что искание правды, Бога, души, смысла жизни он совершал, исследуя не возвышенные проявления человеческого духа, а нравственные слабости, падения, бессилие личности. Не восхищенное любование высотами духа, а сострадательная любовь к слабым и грешным, но живым душам — основной пафос чеховской прозы.
Но подобная постановка вопроса требует от человека и крайнего религиозного напряжения, ибо таит в себе опасность, трагическую для духа, — опасность впасть в безысходность пессимистического разочарования во многих жизненных ценностях при созерцании непривлекательных сторон жизни. Только вера, истинная вера, которая подвергается при этом серьезному испытанию, может уберечь человека от безысходности и уныния, но иначе и не обнаружить истинной ценности самой веры.
Чеховский принцип религиозного постижения жизни становился своего рода испытанием и для его читателей. Автор заставляет и читателя приблизиться к той опасной грани, за которой царствует беспредельный пессимизм, могуществует пошлость «в загнивающих низинах и болотинах» человеческого духа. Не в том ли одна из причин утверждения о безрелигиозности Чехова: в слабости веры иных обвинителей, не выдержавших испытания чеховским словом?
Помимо того, в нашем сознании складываются нередко некие стереотипы, которые кажутся бесспорными. О том же Чехове кто ни цитировал известного его высказывания, что медицину он признавал своей «законной женой», а литературу — лишь «любовницей»? Это из письма Суворину от 14 февраля 1888 года. И все бездумно это повторяют. Но полезнее вспомнить более позднее признание тому же Суворину (в письме от 11 ноября 1893 года) о привязанности к литературе: «…Я до такой степени привязался к ней, что стал презирать медицину». То же и относительно мировоззрения и веры Чехова.
Воспитанный в жестких религиозных правилах, Чехов, как это нередко бывает, особенно у натур вольнолюбивых, в юности пытался обрести свободу и независимость от того, что деспотически навязывалось ему ранее. Он знал, так же, как и многие, сомнения; и те высказывания его, которые выражают эти сомнения, позднее абсолютизировались. С Чеховым это было тем более просто, что сомнения свои он высказывал ясно, результаты же зрелых раздумий, напряженного духовного поиска не торопился выставлять на суд людской.
При всей мужественности характера Чехов обладал натурою целомудренно-стыдливою и все интимно-духовные переживания свои тщательно оберегал от посторонних, нередко отделываясь шуткою, когда речь заходила о сущностно важном для него. В результате — репутация холодного рационалиста, бездуховно-равнодушного к сущностным вопросам бытия.
Врач И.Н.Альтшуллер, лечивший Чехова в Ялте, засвидетельствовал, что писатель «носил крестик на шее». Задуматься бы: для чего носить крест неверующему? Уж кого-кого, а Чехова в неискренности обвинить невозможно. И если бы он был конченым атеистом, то ношение креста было бы для него грубой фальшью — а фальши он не терпел ни в каком виде. Да ведь для себя носил, не напоказ: никто и не подозревал, Альтшуллер же узнал случайно, проводя врачебный осмотр своего подопечного.
Проблема бытия Бога — центральная проблема русской литературы. Все, сознавая или не сознавая то, бьются именно над этим. Все — кто бессознательно (как Тургенев), кто осознанно (Достоевский).
«Сказал безумец в сердце своем: нет Бога…» (Пс.13,1).
Путь Чехова — путь одоления безумия. Да, ему случалось и оглядываться, различая позади манящий соблазн безбожного существования. Но не надо верить ему, когда он излишне категорично заявляет о собственном безверии. Только вот важно: он «отмахивается» от веры, от разговоров о вере, когда речь заходит о вере в обыденно-буржуазном понимании.
«Будь верен жене, молись с ней по молитвеннику, наживай деньги, люби спорт — и твое дело в шляпе и на том и на этом свете. Буржуазия очень любит так называемые „положительные“ типы и романы с благополучными концами, так как они успокаивают ее на мысли, что можно и капитал наживать, и невинность соблюдать, быть зверем и в то же время счастливым», — писал он Суворину 13 апреля 1895 года, с иронией отвергая подобное «благочестие». Но можно ли утверждать, что Чехов здесь отвергает необходимость верности жене и молитв с нею по молитвеннику?..
Неприятие вызывали у Чехова и современные ему религиозные искания в интеллигентской среде. Можно соглашаться или не соглашаться с Чеховым в его отрицательной оценке философско-религиозного движения в начале ХХ века, но должно понимать, какую веру он отвергает: пренебрежительное отношение было у Чехова именно к интеллигентской вере. Если интеллигенция оказывается оскорбленною недоверием к ее «исканиям», то это еще малый аргумент в утверждении безверия Чехова.
«Нужно веровать в Бога, — писал он Миролюбову в декабре 1901 года, — а если веры нет, то не занимать ее места шумихой, а искать, искать одиноко, один на один со своей совестью». Сама жажда веры, то есть жажда Бога, «духовная жажда», когда она сильная в человеке, есть уже начало религиозной жизни.
И.Л.Щеглов (Леонтьев) записал в 1910 году: «Я думаю, когда Чехов говорил о религии Сергеенке и другим, он как художник мог говорить даже против себя, чтоб вызвать известные ноты в другом, ноты, ему нужные как художнику. Наконец, Чехов мог даже к религии относиться как художник и был объективен, как сама природа, и мог объективнее рассматривать религиозное ощущение на других. В конце концов на деле Чехов был много религиознее считающих себя таковыми».
Трудно утверждать что-либо о церковности Чехова. Можно предположить, что он оставался человеком малоцерковным, ибо ни в воспоминаниях о нем, ни в письмах его ничего о том не говорится. Но это может означать иное: сам он о том говорить не хотел и перед другими своей религиозности не выставлял.
А иногда проговаривался. Так, в книге о Сахалине он, рассказывая о своих наблюдениях, упоминает как об обыденной подробности: «8 сентября, в праздник, я после обедни выходил из церкви с одним молодым чиновником, и как раз в это время…» — и пошел рассказ о том, что заняло его внимание. Значит, ходил на литургию. И где? На Сахалине, явно не напоказ. И явно то было не единожды.
Митрополит Вениамин (Федченков) приводит драгоценное свидетельство: «Один из знакомых мне таганрогских священников знает протоиерея Б-на, глубокого старца, современника Чехова. Старец рассказывал ему, что он сам видел, как Чехов на коленях усердно молился Богу».
Вот опровержение всех суждений о чеховском неверии. В мемуарной литературе о русских писателях, кажется, только о двух еще классиках имеется подобное свидетельство: о Гоголе и Достоевском.
Многих приводит в смущение смерть Чехова. «Пришел доктор, — читаем в воспоминаниях Книппер-Чеховой, — велел дать шампанского. Антон Павлович сел и как-то значительно, громко сказал доктору по-немецки (он очень мало знал по-немецки): „Ich sterbe…“ (Я умираю. — М.Д.) Потом взял бокал, повернул ко мне лицо, улыбнулся своей удивительной улыбкой, сказал: „Давно я не пил шампанского…“, покойно выпил до дна, тихо лег на левый бок и вскоре умолкнул навсегда…» А незадолго перед тем он выдумывал уморительную историю, отвлекая жену от печальной реальности, — и заставил ее хохотать.
Пустые выдумки вместо исповеди… Шампанское вместо причастия…
Надо бы выяснить: можно ли было найти православного священника в Баденвейлере, где умирал Чехов… Или его скрытность дошла до такой степени, что стала препятствием для любого внешнего выражения религиозного чувства? И все же: Бог даровал ему легкую смерть, какою награждаются праведники.
Но главное, что свидетельствует о внутреннем состоянии художника — его творчество. О духовном содержании творчества Чехова можно написать большое исследование, но остановимся хотя бы на немногих примерах.
После прочтения рассказа «На страстной неделе» (1887) митрополит Вениамин (Федченков) записал: «Этот рассказ — едва ли не одно из самых религиозных произведений Чехова, где он прямо говорит о Господе Иисусе Христе, о влиянии веры в Него на всех людей, на всю жизнь… И как это действительно верно! Такое произведение неверующий человек не мог бы написать».
Не мог бы… Это для всех глухих и слепых сказано.
Митрополит Вениамин помогает нам в осмыслении проблемы веры Чехова и таким суждением: «Но вот что привлекло мое внимание в Чехове: касаясь православного духовенства, он нигде не пишет о нем худо. Наоборот, он выводит его в почтенном виде, искренне благочестивым, богомольным, скромным.
Конечно, это еще не свидетельствует о вере самого Чехова, но никак уж не говорит о его безбожии. Если бы он был атеистом, думаю я, то просто не стал бы совсем писать о духовенстве — и никто бы не поставил этого в вину ему…»
Б.Зайцев сделал своеобразный вывод относительно чеховского изображения духовенства: «…Чехов дает удивительную защиту и даже превознесение того самого духовенства, которому готовили уже буревестники мученический венец. Чехов превосходно знал жизнь и не склонен был к односторонности, приглаживанию. И вот оказывается, если взять его изображения духовного сословия, почти вовсе нет обликов отрицательных».
О вере писатель сказал так: «Вера есть способность духа».
«…Человек или должен быть верующим, или ищущим веры, иначе он пустой человек», — записал он для себя как жизненное правило. Называющие Чехова безразличным к вере тем самым считают его пустым человеком: ведь художника надо судить по законам, им самим над собою признанным.
«До тех пор человек будет сбиваться с направления, искать цель, быть недовольным, пока не отыщет своего Бога. Жить во имя детей или человечества нельзя. А если нет Бога, то жить не для чего, надо погибнуть. Человек или должен быть верующим, или ищущим веры, иначе он пустой человек», — пометил Чехов в записной книжке, когда обдумывал замысел драмы «Три сестры», и частично использовал позднее эту мысль в тексте пьесы. Важно, что Чехов отверг здесь понимание смысла жизни как жизни только для грядущих поколений или счастья всего человечества. Жизнь вне Бога, вне ощущения бессмертия не имеет смысла.
«Загадка о человеке в чеховской постановке, — утверждал Булгаков, — может получить или религиозное разрешение или… никакого. В первом случае она прямо приводит к самому центральному догмату христианской религии, во втором — к самому ужасающему и безнадежному пессимизму».
Булгаков в парадоксальной форме как бы обосновал мысль о том, что Чехов был «обречен» на необходимость религиозного осмысления бытия, утверждения веры как единственно приемлемой для него опоры в жизни.
