 |
| Радонеж | Александр Богатырев | 26.04.2004 |
Мир его принял и пришел в восторг. Казалось бы и нам надо было бы последовать примеру цивилизованного сообщества и возрадоваться успеху отечественного кинематографа.
Фильм я посмотрел, а вот с радостью как-то не получилось. Только еще сильнее захотелось понять, в чем же причина такого оглушительного успеха. Но западного зрителя трудно удивить режиссурой. И тем более, уж коль скоро мастера и критики мирового уровня простили нашему земляку некоторые професиональные огрехи, то дело тут должно быть не в уровне режиссуры, а в идеях или особом национальном колорите, который всегда в чести у европейцев.
Разобраться в этом непросто, как непросто дать однозначное толкование символам, которыми пронизан этот фильм. Вероятно, сам автор даже не подозревал о многочисленных ракурсах прочтения его фильма. Но сам факт такого рода возможности современному зрителю не может не импонировать.
С самого начала зритель даже не догадывается, а знает наверняка, что эта жуткая история о гибели отец из-за ослушания своего младшего сына имеет мистический подтекст. При этом режиссеру удалось скромными изобразительными средствами без спецэффектов, автомобильных гонок, без постельных сцен и кровавых убийств достичь изрядного эмоционального воздействия на зрителей.
Подобное удается далеко не всякому голливудскому фильму даже с многомиллионным бюджетом и звездами первой величины. А здесь и финансовые средства были более чем скромны, и звезд никаких.
Мой знакомый школьный учитель показал «Возвращение» ученикам разных классов — от третьего до одиннадцатого. Поразительно, но никто не ушел с просмотра. А удержать внимание современных молодых людей в течении часа и сорока минут очень нелегко. Почти всем фильм понравился. Правда, интересных ответов на вопрос «Что именно понравилось?» было немного. Но все-таки были. Один мальчик увидел в смерти отца освобождение от сталинизма. Несколько человек попытались растолковать увиденную историю с христианской точки зрения. В конце все сошлись на том, что в фильме есть некая тайна или загадка, и каждый может отгадывать ее по своему усмотрению.
Так тайна или загадка? Но тайна тем и отличается от загадки, что не имеет разгадки. В данном же случае меня, на мой взгляд, нам предлагают разгадать тайну.
Люди любят таинственное. Тайна влечет, завораживает.
Мы понимаем, что в происходящих на экране событиях заключено нечто большее, чем видится на первый взгляд и до конца фильма терпеливо ждем обещанного. А потом долго пытаемся расшифровать, что же автор имел в виду.
При этом, надо отдать должное — фильм сделан просто, без претенциозной тягомотины, к которой прибегают некоторые режиссеры, чтобы подчеркнуть смысловую многоуровневость своего шедевра.
Хотя претензия на притчу явно ощущается. Но если это притча, то о чем? Какую весть принес своим сыновьям неизвестно откуда явившийся отец? Какой зарытый талант он отыскивает?
Фильм начинается с эпизода, в котором мальчишки прыгают с вышки в воду. Все прыгнули, а младший из братьев Иван не может. «Если не прыгнешь, ты трус и козел». Но и после такого приговора своих друзей он не может пересилить липкий, панический страх высоты. С вышки его поздно вечером окоченевшего и дрожащего, более от обиды и оскорбления, чем от холода, снимает мать. На следующий день ребята отказываются с ним играть, потому что «с трусами и козлами не разговаривают». Его старший брат — Андрей вынужденно соглашается с приговором приятелей. Иван начинает драку, бежит вслед за убегающим братом.
Прибежав домой, по дороге превратившись из преследователя в преследуемого, он кидается к матери. Но она приказывает им вести себя тихо, чтобы не разбудить отца.
— Какой отец? Откуда он взялся? — недоумевают братья.
— Приехал, — отвечает мать.
Но это не ответ. Ни для них, ни для нас.
Братья не понимают, откуда взялся отец, как не понимают и всего того, что стало происходить в их жизни с появлением в ней этого человека. Почему он не только не приласкал сыновей после долгой разлуки, но даже просто с ними не поздоровался? Почему он повел себя, как патриарх за первой трапезой: взял еду первым, «преломил» хлеб и стал раздавать куски? И что это за рыбалка, на которую он вроде бы повез своих детей, когда приходится все время менять маршрут и переезжать в другое место в самый разгар клева? И почему он так груб и безжалостен и вместо того, чтобы дать им порадоваться неожиданному путешествию, постоянно дергает их и наказывает за малейшие огрехи?
Через некоторое время зрителям начинает казаться, что быть может в наш расслабленный, но жестокий век, когда мужчина перестает быть мужчиной, отцу так и нужно вести себя с сыновьями. С какого-то момента образ сильного человека, несмотря на его постоянную грубость, начинает завораживать.
И вообще, готовы ли братья, которые прожили всю жизнь с матерью и бабушкой, к тем испытаниям, которые им наверняка придется встретить? Быть может, только так и нужно укрощать беспрестанно дерзящего младшего сына, демонстративно не признающего диктат отца? Да и как «установить свой порядок», как не силой?
Должно быть, он любит своих детей, только по-своему. Вот и фотография их спрятана у него за зеркалом. Просто он не знает, как по-человечески проявить отцовские чувства.
Чтобы доказать сыновьям, что он настоящий отец, он на каждом шагу заставляет их подчиняться своей воле. Настаивает на том, чтобы они называли его «папой» и чтобы выполняли любой его приказ без пререканий и с первого слова. «Показываю только один раз», — говорит он, и все понимают, что второго раза не будет.
В отличие от Ивана, Андрей признает отца и готов беспрекословно выполнять его приказания. На упреки брата «чего ты перед ним стелешься», он особо не реагирует. Он открыто не бунтует против того, что отец чрезмерно суров. Такова жизнь. И приятели его суровы, и игры их в бетонных подвалах жестоки. Вряд ли при такой жизни каждый из них в своих мечтах представляет своего отца ласковым «папенькой» из русских романов Х1Х века. Но любой ребенок мечтает об отце, каким бы он не был.
В нашем осиротевшем мире, из которого изгнали Бога и в котором половина современных детей даже при живых родителях не знают родительской ласки, тема обретения отца и преодоления сиротства может быть, как никогда ранее, исполнена невероятным трагизмом.
И как же решает ее режиссер Звягинцев?
Вернувшийся отец предлагает своим детям освоить такие жестокие законы жизни, что они их отвергают. Им нужен отец, а не пахан. То, чему он учит, быть может, хорошо для зоны или на войне, чтобы не погибнуть в первом же бою.
Кто он? Уголовник, отмотавший долгий срок, отправленный братвой на поиск «общака» или, как им рассказывала мать, летчик, взявший их с собой в таинственное путешествие на поиски зарытого клада? А, может быть, он провел много лет на войне и попал в плен, который надорвал его психику, и он уже не может иначе общаться даже со своими детьми, и оказывается это его нужно пожалеть и понять?
Вот он хочет отдает на растерзание сыновьям воришку, укравшего кошелек, а через минуту, не только отпускает его, узнав, что тот «жрать хочет», но дает ему деньги. И детей своих на сей раз не наказывает за ослушание.
На какое-то время внезапно нахлынувшее на героя великодушие искупает его жестокость. Но уже через два-три эпизода грубость превышает меру, на
которую мы хоть как-то готовы согласиться.
За очередное ослушание он начинает избивать старшего сына, а когда тот пытается свалить вину на младшего, это вызывает в отце еще больший гнев. В ответ он слышит проклятия Ивана и угрозу убить его. Держа в трясущихся руках нож, младший сын кричит, что мог бы полюбить его. В первый раз этот озлобленный постоянно нахмуренный подросток кричит о сокровенном, постоянно подавляемом чувстве. Он мог бы полюбить, потому, что всегда любил, но у него никогда не было возможности проявить эту любовь. Вот и сейчас отец не дал.
Иван в отчаянии швыряет нож и бежит прочь. Отец за ним. Сначала, чтобы наказать негодяя, поднявшего на него руку, но когда загнанный Иван от страха забирается на огромную и полусгнившую смотровую вышку и обещает прыгнуть вниз, гнев меняется на страх за сына.
И с этой вышки Иван явно готов спрыгнуть. «Я смогу», — кричит он, и мы понимаем, что это правда. В воду не смог, а на землю, на верную гибель, наверняка бы прыгнул. Умереть для него не так страшно, как попасть в руки проклинающего и проклятого им отца. И даже откровенного страха за жизнь сына, даже первой по-настоящему отцовской, сказанной с дрожью в голосе фразе «Ваня, сынок», не достаточно, чтобы перестать его бояться. О таком ли отце он мечтал? Нет, такого ему не надо… И этот просто животный страх мешает Ивану понять, что на этот раз отец пытается спасти его, но падает и разбивается.
Внезапная смерть отца и то, что он сам был на грани гибели, совершают переворот в его душе. Те права, которые Иван по-бунтарски не признавал за отцом, он добровольно признает за старшим братом. Он видит теперь в нем не просто старшего, который заставляет его мыть посуду и делать то, что ему не хочется, а старшего в роде, облеченного правом первородства. В первый раз он выполняет его волю без прекословия и внутреннего протеста.
Но когда лодка с трупом отца, в которой они его перевозили с острова на берег, начинает на их глазах тонуть, братья бросаются в воду с отчаянным криком «Папа!». Иван не мог называть живого отца — отцом. Все его существо протестовало против этого. Мертвого — смог. Не уста это сделали. Сама душа выкрикнула. Однако как ему теперь жить, после того, как свершилось, хотя и не его руками, невольное убийство? Угроза, произнесенная от отчаяния на словах, исполнилась на деле. Вместо обретения отца произошло отцеубийство и усугубление сиротства.
Но вместе с этим произошло и освобождение от насилия. Через бунт и смерть. По всей вероятности именно бунт, который приводит к смерти — эта люцефиреческая доминантная идея современного искусства — и объясняет причину успеха этого фильма.
Известная фрейдистская идея подсознательного желания отцеубийства, реализованная на фоне мрачного, якобы русского, колорита, не могла не понравиться западным киносудьям.
Тем более, что молодому дебютанту из России удалось ее крайне лапидарно изложить. И вместо привычных психологических оттенков, нюансов, изящных лиссировок — грубые, короткие мазки предельно сурового северного колорита.
Этот формально русский фильм с некоторыми узнаваемыми деталями современной жизни совершенно не русский, то есть не традиционно русский, по духу. Художник Коровин не прибегая к религиозным понятиям, говорил, что культура — это условие продолжения жизни, а искусство — прославление ее. Иными словами, что высокий смысл искусства заключается в обоживании человека.
Даже безбожники-коммунисты и в литературе, и в кино тему отцовства раскрывали чуть ли не с евангельской любовью и трепетом. Возвращение отца с фронта, что мы видели в десятках советских фильмов, показывалось, как апофеоз любви. Оно всегда был человечным. Отец — это прежде всего опора и стержень семьи — залог выживания в самых трудных условиях.
В «Возвращении» — это агрессия, грубость, постоянное ожидание беды. Это возвращение блудного отца.
Быть может, кому-то обращени к евангельской лексике в данном случае покажется неуместным и чужеродным, но коль скоро Звягинцев, вольно или невольно, создал вертикаль, провоцирующую разбор его работы на метафизическом уровне, то он сам вынуждает поддаться на эту провокацию.
А в религиозном понимании отец для ребенка — это не просто тот, кто его родил. Глядя на отца, ребенок постигает Бога. И если от отца исходит любовь и забота, то ответная, осознанная, любовь его ребенка, в отличие от инстинктивной привязанности, выражается в послушании — не животном страхе перед силой, а в боязни непослушанием огорчить отца. С этого человек начинает учиться и страху Божьему.
В «Возвращении» мы сталкиваемся с абсолютно противоположным типом отношений. Отец суровый и карающий вызывает в детях страх, когда не остается места для любви. А есть лишь отчаяние и ненависть. О ненависти и желании убить кричат отцу его сыновья.
Религиозный взгляд на жизнь — это неприятие зла. Кульминационным моментом любого христианского произведения искусства является преображение героя. Да, Андрей и Иван зла, исходившего от отца не приняли. Они взбунтовались против него, но сами вполне могли совершить убийство. Во всяком случае, внутренне были к нему готовы.
Правда, Звягинцев поступил со своими героями совсем, как древнегреческий автор. В нужный момент он позволил Богу свершить Свой грозный суд, чтобы развязать гордиев узел отцененавистнических проблем.
В евангельской притче о «Блудном сыне» отец говорит о причине своей радости, когда его сын перестал грешить и вернулся домой: «Был мертв и ожил».
В «Возвращении», напротив, блудный отец умер, да еще в субботу и скрылся в «пучине водной».
Если же фраза «Ваня, сынок», сказанная им с дрожью в голосе, и последовавшая за ней смерть, воспринимаются современным зрителем, как преображение героя, то нужно признаться в том, что с нами происходит неладное.
Но это и не удивительно, ведь нвынешние законодатели моды либо открыто воюют с Богом и приветствуют любые богоборческие идеи, либо воспринимают Ега как суровую, карающую силу.
Я помню, как смеялся Сергей Параджанов над толкователями его кинометафор, особенно фильма «Цвет граната», несмотря на то, что по его собственному признанию, это был кинематографический коллаж с деталями, понятными только содомитам и ничего более. Но в нем находили все что угодно, вплоть до глубочайших религиозных символов и забытых ритуалов.
Однако феномен искусства заключается в том, что произведение живет вне воли автора, а, зачастую, вопреки его замыслу.
Мне бы совсем не хотелось повторить ошибки толкователей Параджанова, но работа Звягинцева изобилует нарочитыми символами. И какой бы смысл сам автор не вкладывал в них, зритель, имеющий представление о жизненных и культурных ценностях, не искаженное безбожием и современной эстетской невнятицей, густо замешанной на богоборчестве и оккультизме, прочтет их по-своему.
Один из самых очевидных символов — хранение сыновьями старой фотографии отца в Библии на странице иллюстрации Дорэ «Жертвоприношение Исаака Авраамом». В последней сцене наказания сыновей крупным планом показан топор и рука отца в момент, когда старший сын кричит: «Убей меня!»
Мы не знаем, откуда пришел отец и кто он. возвращение его внезапно и смерть неожиданна. Мы не знаем его имени, поскольку никто по имени его не называет. Он требует называть себя отцом и беспрекословного подчинения своей воле. Он властвует и карает. Дети пытаются по фотографии определить «тот ли это, или им ждать другого». У него тайная миссия, о которой он никому не говорит. Он постоянно учит, но ничего не объясняет. Дети пытаются по фотографии определить «тот ли это, или им ждать другого». Они ведут дневник, куда записывают происходящие события. Они идут «рыбу ловить», а он заявляет, что рыбу не любит.
И так далее. Можно вспомнить и ржавый корабль, выброшенный на берег. Корабль — как символ Церкви и спасения оказывается отвергнутым автором, как и рыба — символ Христа.
Отвергнута в фильме и любовь и красота. Когда Андрей, глядя с вышки в бинокль, говорит: «Как красиво!», но мы видим лишь прыгающие планы с искаженной оптикой перспективой. Режиссер сделал все возможное, чтобы у зрителя создалось впечатление, что красота эти отвергнута умышленно. И символическим рядом, и постоянным гнетущим настроем, предвещающим беду.
Если автор хотел рассказать о Боге, а не о Его оппоненте, показав, как страшно жить в мире, который не знает Бога, то, нужно признаться, что это ему удалось. Тогда и жизнь «от вышки до вышки» (а «вышка» на языке зэков означает «высшую меру наказания», к которой он приговорил своего героя) работает на его идею.
В этой кино-апофатике несомненно есть новизна. И изложена она талантливо.
Однако если когда-нибудь, несомненно талантливый, режиссер Звягинцев задумает снова создать некую метафору богопознания, то хотелось бы пожелать ему в новой своей работе не забывать, что изображая мрак, трудно передать идею света. Черное солнце бывает, но его называют «черной дырой», поглощающей свет.
23 апреля 2004 г.
