Воистину воскрес, ибо воистину распят

Евангелие от Иоанна, 14, 10−11

Дивным образом нынешняя Пасха оказалась весьма кинематографизированной. Причём, как и приличествует новейшим временам, — в глобальном масштабе. «Повинен» в том известный американский актёр и режиссёр Мэл Гибсон, который к заветному сроку («Дорого яичко ко Христову дню») выпустил в свет необычную экранную трактовку евангельского сюжета — фильм «Страсти Христовы», который возымел небывалый международный резонанс. Вообще-то сам по себе кинематограф — и по происхождению, и по сути — сугубо христианская выдумка. Техническое устройство, наглядно реализующее идею жизни после смерти. Заметьте, даже даты рождения кино и Иисуса объединяет некая форма синхронии: свой первый сеанс «живой фотографии» в 1895 году братья Люмьеры специально приурочили к празднику — третьему дню католического Рождества. Вот нынче и другой главный сакральный пункт христианского календаря — пасхальный праздник смерти-воскресения Спасителя — осенило подобное же кинематографическое знамение. С 8 апреля с.г., т. е. аккурат на Страстной неделе, фильм должен появиться и в украинском прокате.

Наш современник Иисус Христос

Фильм М. Гибсона одновременно предельно прост и достаточно загадочен. К бесспорным его характеристикам следует отнести беспрецедентно натуралистический, подробный и длительный показ жестоких мук, которым был подвергнут Иисус до и во время казни на кресте. Этому посвящено не менее четырёх пятых всего экранного времени. Сценарий, написанный режиссёром совместно с Бенедиктом Фицджеральдом, основан на совокупных сведениях всех канонических версий Евангелия о последних 12 часах земной жизни Христа. Подозреваю также, что в описании пыток и внешнего вида тела Иисуса после казни использованы заключения специалистов, исследовавших знаменитую Туринскую плащаницу. Вообще работа основана на солидной научно-богословской базе, и его авторская установка явно ориентирована на эффект достоверности и зрительскую сопричастность происходящему на экране. Персонажи говорят на «мёртвых» языках — арамейском и латинском, причём в их бытовых версиях, чему уделено особое внимание. Первоначально Гибсон вообще хотел оставить фонограмму без перевода, но по настоянию прокатчиков всё же согласился субтитровать ленту на понятном современникам наречии. Историко-материальная среда и фактуры безупречно достоверны. Главным и второстепенным действующим лицам евангельского сюжета заметным образом возвращены их «ориентальные» черты, а актёры подобраны таким образом, чтобы шлейфы их предыдущих ролей не вызывали у зрителя посторонних ассоциаций (Иисус — американец Джим Кавизель, Дева Мария — румынка Майа Моргенстерн, Пилат — болгарин Христо Наумов-Шопов и др.). В редких случаях иллюзию достоверности нарушают пережимы в игре исполнителей ролей (Варавва, римские воины-истязатели Иисуса) или в сюжетных деталях (инфернальные дети-уроды загоняют Искариота в петлю, ворон выклёвывает глаза распятому рядом с Мессией «плохому» разбойнику, да и прямое присутствие в кадре самого Антихриста вызывает вкусовые и идейные сомнения).

Впрочем, судя по всему, целевой для автора эффект причастности зрителя мукам героя ленты достигается, несмотря ни на какие эстетические проколы: нестерпимые истязания Иисуса в кадре неотвратимо перетекают в серьёзное психологическое испытание для публики. Уникальная особенность «Страстей» Гибсона состоит, по-моему, в том, что главная задача всего кинопроизведения достаточно независима от его художественной формы, которая, как сказано, не без изъянов. На эмоциональном уровне перед нами одновременно и экранизация Иисусовых страданий, и попытка их ритуального воспроизведения в настоящем, в «живом материале» зрительской аудитории. Понятно, что такое испытание должно оказаться тем большим, чем большей значимостью для конкретного человека обладает данный кульминационный эпизод Святого Писания, т. е. для искренне верующего зрителя. Значит, не для всякого.

Между тем, внутренне терзаться на просмотре должны и органические атеисты (особенно интеллигентные) — нестерпимой скукой. Именно о ней свидетельствует, на мой взгляд, снобистская ирония и насмешки над «попсовостью» фильма, которыми полны некоторые рецензии, появившиеся после пробных московских показов «Страстей». Сие суть по-своему праведная месть безбожника за понесённое на сеансе моральное наказание: и смотреть невыносимо, и уйти нельзя, ибо «скандально» известную новую вещицу надо увидеть. Итак, на мировоззренческом уровне «Страсти» обладают, думаю, тоже вполне реальной властью над публикой, потайным образом отделяя в ней зёрна от плевел и указывая «оглашенным» на выход с молитвенного собрания.

А ещё актуальность образа изувеченной, превращённой в сгусток окровавленной и страдающей плоти Иисуса состоит в том, что именно так и должен выглядеть Бог эпохи глобального террора. Этот образ как бы составлен Гибсоном и Кавизелем из телекартинок с мест самых характерных для нашего времени происшествий: из вида невинных жертв в развалинах взорванных домов, среди остатков самолётов и поездов…

Цена Слова

В V веке н.э. существовало два противоборствующих христианских течения, обоюдно признанных впоследствии ересями. Несторианство акцентировало в Иисусе его человеческое начало, которое восходит через жертвенное служение Учению к высшему духовному идеалу. А «монофиситство», напротив, трактовало природу Христа как сугубо божественный феномен. Понятно, на материальном кресте распинать «чистый дух» немыслимо — такая мучительная смерть может быть уделом только телесного существа. И во втором случае «страсти» понимались небуквально, как всего лишь символ. Удивительным образом фильм Гибсона мне показался близким концепции былых несторианцев. Именно и прежде всего человеческое начало в Мессии акцентируют авторы «Страстей Христовых». Минуты земной слабости Иисуса — молитва о чаше в Гефсиманском саду и возглас сомнения уже на кресте («Почему Ты оставил меня, Господи?!»), упомянутые в каноническом тексте и обычно игнорируемые в его экранизациях, — тут бережно воспроизведены. Сам внешний вид и пластика героя даны без какой-либо идеализации, натурно, как и все физические приметы его страданий и умирания. Тогда как, казалось бы, более значимые эпизоды — и вся предшествующая распятию проповедь Учителя, и Его посмертное воскресение — поданы предельно бегло и знаково. Фактически фильм Гибсона длится ровно столько, сколько длится земная жизнь страдающего героя-человека. Думаю, здесь-то и возникает смысл такой экстраординарной художественно-религиозной версии Писания и вся сюжетная идея фильма: без представления о реальности «страстей» нет христианского смысла в божественном перевоплощении Страстотерпца. Подзабытая, затуманенная для многих истина. Вследствие чего и бытуют молитвы без веры, «вера» без благотворения, «пасочки» без Пасхи и разговения без Поста.

А ещё, полагаю, фильм об идеале ответственности за слово. Только абсолютность страданий Богочеловека способна столь же абсолютно подтвердить истинность всего сказанного Им, до того словами. Ибо сам же Спаситель проповедовал: «Вера без дел мертва…» Страсти и распятие — это и стало тем сознательно избранным «делом», которое удостоверило истинность слов и предопределило посмертное бытие Христа в Духе. Итак, Гибсон, по моему мнению, взялся в живом зрительском переживании через прямую натурность экрана восстановить как религиозный, так и мирской смысл этой и подобных истин. Он как бы перенес Распятие с экрана в кинозал, чтобы утвердить высшую ответственность за Слово, которое, по Библии, было ранее всего. В этом, по-моему, и состоит цель «Страстей Христовых», адресованных нашим весьма изолгавшимся и довольно-таки охладевшим ко смыслу всякой словесности временам.

Очевидно, послание автора всё же принято его современниками. Иначе просто трудно объяснить, почему картина, отвергнутая ещё в проекте Голливудом и сама во многом отвергнувшая его принципы успешности (без единой актёрской «звезды», «экшн», прописанной «стори», «хеппи-энда», к тому же — на «иностранном языке» и с субтитрами), тем не менее показывает чудеса коммерческой успешности. Так, выручка за четыре недели показа только в США и Канаде близка к абсолютным рекордам обычных хит-чемпионов (более 300 млн долл.). Причём, по сенсационным данным Hollywood Reporter, у себя на родине это психологически мучительное зрелище понравилось 99% публики вне зависимости (!) от её возраста и пола. Посмотрим, дойдёт ли такое свидетельство веры, основанное на её единстве со Словом, до нашего отечественного сознания, воспитанного веками на вопиющих расхождениях двух упомянутых категорий. Интересно, в каких показателях массовости просмотров «Страстей» это выразится?

Надо сказать, для меня уж вовсе неисповедима логика тех, кто уже счёл этот звукозримый образ предельного самопожертвования и всепрощения манифестацией антисемитизма, т. е. нетерпимости к еврейству как таковому. По фильму Гибсона, как и по каноническим текстам Евангелия, можно говорить только о жёстком обличении Иисусом саддукейской храмовой номенклатуры и ритуального формализма тогдашнего иудаизма, но не всех же евреев, к которым и сам Иисус принадлежал. В худшем случае в том можно усмотреть оппозицию крайнему ригоризму в обрядовости («Не человек для субботы, а суббота для человека»). Собственно, из этого импульса и зародилось христианство. Что ж до предположений о возможной стимуляции «Страстями» юдофобских настроений в обществе, о чём ныне сыр-бор, то дуракам всех времён и народов закон вообще не писан. Скажем, у нас и до грядущей премьеры «Страстей» было вдосталь «вестей» об антисемитах…

Известно: миром людей движут страсти. Совершенно неожиданный смысл открыл в этой истине фильм Гибсона: страсти — цена спасения.

Фильм Мэла Гибсона «Страсти Христовы» недавно стал предметом обсуждения. Вот фрагменты некоторых наиболее характерных высказываний.

Людмила ШАНГИНА, Центр Разумкова:

«…И ранами Его мы исцелились». Исцелились ли?

Мало что изменилось за две тысячи лет. Мы все так же предаем и продаем тех, кого вчера считали учителями; все так же бесстрашны в толпе; так же готовы пойти за любым Каиафой и кричать «Распни его!». Мы с той же страстью выясняем, кто, как и кому молится, кто какого народа, и горе тому, кто отличается от нас. Мы не умеем любить и не хотим прощать не то что врагов — друзей. И не страшит нас ни чужая пролитая кровь, ни проклятие детей. И мы не задаемся вопросом «не я ли, Господи?». У нас нет на то ни времени, ни желания.

Фильм жесток и натуралистичен оправданно. Во-первых, так было; во-вторых, так есть. В-третьих, быть может, только так можно достучаться до наших ожесточенных душ.

Фильм очень человечный и очень человеческий. Иисус страшится своей участи и страдает от боли, как обыкновенный человек. Как человек надеется, что минует его чаша сия, но идет на смерть, ибо должен. Он слаб, как человек, и силен, как человек. Такой Иисус — в крови, пыли и грязи — непривычен, но он ближе лика, глядящего с иконы. Быть может, эта близость напомнит нам, что все мы — люди, кровь у нас одного цвета и больно всем одинаково. Собственно, фильм не столько об Иисусе, сколько о нас. Пространство этой трагедии — толпа. Пафос трагедии — добро и зло. Добро не может быть с кулаками. Добро есть Слово. Одна беда — если ты сам не слышишь правду в Его слове, его голосе, никто ее тебе не скажет…

Юрий Мыцик, профессор истории НаУКМА, протоиерей УПЦ КП:

«Фильм меня просто поразил. В лучшем смысле этого слова. Я знал до сих пор Мэла Гибсона как характерного голливудского актёра. Только что я убедился, что он ещё и великий режиссёр. И хотя картина оказывает очень сильный психологический эффект, я буду советовать своим парафиянам посмотреть её. По-моему, Гибсон во многих случаях не придерживается буквы Евангелия, но дух его соблюдает во всём. Не вижу никаких оснований для обвинений фильма в антисемитизме».

Сергей Крымский, доктор философских наук, профессор, заслуженный деятель науки Украины:

«Помню, когда я впервые читал Евангелие, был просто поражён тем настоящим обвалом души, который ощущается за словами евангелистов после описания смерти Иисуса. Главное в Евангелии, по-моему, слово. Но как слово можно сделать действующим лицом фильма на ту же тему? А ещё Евангелие очень аллегорично, в данном же фильме, на мой взгляд, мало таких решений. „Страсти Христовы“ слишком реалистичны. В Писании — притчи, тут — хроника событий. Между тем украинское понимание священных текстов не эпично, а лирично. И если говорить о перспективах развития украинского религиозного кино, то мне кажется, что оно могло бы гораздо ближе подойти к подлинному языку Евангелия, чем, скажем, американское или русское. Мы органически склонны к притчевости языка и стиля. Мы всегда склонны видеть выход из трагедии, что в Евангелии выражено в воскресении Христа. Украинское сознание нетрагично, оно „софийно“, т. е. как бы осенено высшей мудростью бытия. Поэтому украинец и склонен в трудную минуту приговаривать: „Якось воно буде…“ Характерной чертой украинской ментальности является уверенность в том, что пережить можно всё».

Евгений Сверстюк, президент Украинского ПЕН-клуба, главный редактор газеты «Наша в¦ра» (УАПЦ):

«Я бы поставил сегодняшний фильм в ряд знаковых произведений. Так, в конце 80-х годов символом конца советской империи для меня стало „Покаяние“. А позже „Титаник“ по ассоциации заставил задуматься: „А туда ли плывёт наш корабль?“ Вот и „Страсти Христовы“ мне показались великим напоминанием о веке грубого насилия. Звуки бичеваний за веру наилучшим образом передают музыку таких времён. Я не согласен с теми из выступавших, кто говорил о нехарактерности религиозно-трагического мировосприятия для украинской национальной культуры. Если собрать воедино все бичевания наших святынь за века, то свист кнутов в „Страстях Христовых“ можно считать символом всего трагического, что было в украинской культуре. Наша художественная традиция несёт в себе прорывы к трагедии на уровне шедевров — у Тараса Шевченко („Сон“, „Кавказ“, „Послание“), у Николая Гоголя (с его возгласом „Соотечественники — страшно!“) и у Николая Ге (картина „Голгофа“). Всё это были отчаянные попытки пробить глухую стену людского безразличия, стремление обратить православную империю к Богу. Фильм Мэла Гибсона создан в рамках католической традиции — суровой и не склонной к эстетизации и декорированию Креста и крестного пути. Страшные в своей обнажённой достоверности „Страсти Христовы“ начали свой путь по планете как великое напоминание о банкротстве силы».

Сергей Пролеев, президент Украинского философского общества:

«Для меня вовсе не важна в этой картине её конфессиональная характеристика: католическая ли это трактовка Евангелия, протестантская или православная. Важнее всего, полагаю, что это американский фильм. И хотя это, знаю, некорректное определение, но я бы назвал фильм выражением „американской веры“. Я имею в виду не конфессиональное, а стилистическое качество. Это ни плохо и ни хорошо. Просто так есть. Безоценочно. Это — стиль веры какой бы она ни была. Впрочем, мне импонирует, скажем, что в рамках такого стиля для „Страстей Христовых“ утрачивают своё значение какие-то межконфессиональные различия. Однако, с другой стороны, мы также видим здесь и выраженное некое эгоцентрическое начало. Это так: каждый любит себя, и один Христос пришёл в мир, чтобы возлюбить всех и единолично изменить весь порядок вещей. Но на экране Иисус утрированно выделен из людей, которых должен спасти и которым, казалось бы, должен быть очень близок. Все уровни возможных смыслов сведены тут к одной смысловой плоскости. Это выглядит очень по-американски».

Сергей Дяченко, киносценарист, писатель-фантаст, лауреат международных премий:

«Кино далеко не впервые прикасается к теме Христа. Я помню прекрасный фильм Дзефирелли „Иисус из Назарета“, скандальный — „Последнее искушение Христа“ Скорсезе, музыкальный и оптимистический — „Иисус Христос Суперзвезда“ Джюисона и другие. Эта последняя работа Гибсона заставляет больше думать о натурализме, о мере переносимости в показе страданий, чем о смысле этих страданий. Мера художественности — это мера умолчания. Когда мы работали над фильмом о Голодоморе, подобная творческая проблема стояла и перед нами: такую ужасную трагедию нельзя показывать впрямую. Справился ли с этим Гибсон? Не всегда. Хотя надо отметить, что фильм сделан на высочайшем профессиональном уровне. В наш век, как во времена Иисуса, идёт жесточайший процесс пересоздания мира, мучительно хочется знать ответ на вопрос: „Что будет потом?“ Думаю, что перспективно в этом отношении фантастическое кино, в котором тоже заметен „выброс“ евангельской темы. Здесь тоже ждут и ищут Спасителя. Разве Нео в „Матрице“ не одна из его версий? Думаю, поиск Спасителя через жанр кинофантастики — это очень современный путь. А картина Гибсона в этом отношении отсылает скорее к опыту немого кино».

Сергей Пичиенко, главный продюсер ТРК «Эммануил»:

«Духовное значение фильма „Страсти Христовы“ несоизмеримо выше самых высоких оценок его как художественного произведения. Речь тут идёт о том, что Бог, сотворивший всё мироздание, мириады звёзд и светила, имеет абсолютную и безусловную власть над своим творением. И если бы Он дрогнул от адской боли, от нечеловеческих мук, когда Его творения так изощрялись в издевательствах и пытках, если бы Он не выдержал, то само человечество перестало бы существовать две тысячи лет назад. Фильм Мэла Гибсона — это гимн верности Божественному предназначению, о чём так истосковался украинский народ. Это то, чего нам так не хватает. Сколько раз Украина отвергала своего Спасителя на протяжении всей своей истории. Но сейчас достигнута роковая черта: безотцовщина, алкоголизм, наркомания, преступность, беспредел… Страшно представить, что дети, отвергнутые сегодня родителями, завтра выйдут из подвалов, спустятся с чердаков и станут жестоко мстить всем за своё поруганное детство. Будут бичевать виновных и издеваться. Но все удары, все человеческие грехи уже пали на Иисуса. Каждый удар плетью, каждый вырванный кусок Его невинной плоти — это плоть наших выскобленных детей во время абортов, это новорожденные младенцы в мусорных баках, пьяный разгул, проституция, жестокость. Показ „Страстей“ — это выражение Божьего провидения для Украины. Высокая художественность фильма и его историческая достоверность поможет зрителю осознать реальность страданий Иисуса Христа и понять, как велика любовь Бога к людям. Глядя на обезображенного Христа на экране, думаю, народ сделает спасительный выбор и примет ответственность за своё предназначение на этой земле, за детей, за будущее страны. Да будет так! Аминь».

Галина Скляренко, кандидат искусствоведения, старший научный сотрудник Института искусствоведения, фольклористики и этнологии НАНУ:

«Эстетика и поэтика фильма сразу же отсылают нас к голливудским блокбастерам. И это тут же вызывает негативную реакцию, потому что тема, избранная автором, невероятно ответственная, с огромнейшей художественной традицией — литературной и изобразительной. Поэтому новая вещь на такую тему вызывает особое отношение к себе. Тем более что на волне глобализации интерес к религиозной проблематике в последнее время обострился и задевает иные сферы жизни. Например, я думаю, что та отрицательная реакция, которую этот фильм вызвал в еврейских кругах, связана не столько с авторской трактовкой Евангелия, сколько вообще с политической ситуацией в мире. Идут войны (тех же израильтян с палестинцами), и всякие подобные фильмы вызывают опасения, т.к. могут спровоцировать какие-то дополнительные проблемы. Но „Страсти Христовы“ в этом плане достаточно безопасны. Здесь есть попытка раскрыть тему в общечеловеческом ракурсе. Другое дело, позволяет ли голливудская эстетика, нацеленная на предельную адаптацию сложных тем к „простому зрителю“, достичь сколько-нибудь значительных художественных целей».

3−9 апреля 2004 г.