Христос и собачка

Сегодня часто, может быть, чаще, чем раньше, вспоминается Евангельская притча о богаче и Лазаре и приходят в сердце глубокие покаянные размышления: да, плохо быть богатым. Ох, как трудно богатому, что там войти, просто помыслить о Царствии Небесном, о существовании иного, святого строя человеческого бытия. Совсем другое дело — бедный человек: он гол как сокол, всем своим житием уже уготован вкушать небесные радости, запросто проскользнет в «игольное ушко» Царства Благодати. Все кажется предельно простым: богатство — бедствие для добродетелей, бедность — смирительная узда для страстей.

Дальше — больше. В зависимость от вхождения во славу Божию ставиться уже не только богатство вещественное, но и богатство душевное. Одаренность поэтическая, музыкальная, способность властвовать над материями века сего, таланты хозяйственные, воспитательные, вызывают раздражение и насмешки. И уже кажется, что спасительна лишь полная бездарность. На таковых взирают благосклонно. Да и сам, разнесчастный псевдобездарь очень быстро схватывает выгоду своего удобного неответственного положения. Дескать, ничего не умею, ни к чему не способен, аз есть червь, а не человек, ничего с меня спросить нельзя.

Но давайте вглядимся в образы наших русских святых молитвенников, воителей и подвижников. Сколько душевной щедрости, высочайших природных дарований, искусных талантов во всех областях человеческой культуры они являют! Кто не читал о политической гениальности Великого князя, святого Александра Невского, кто не слышал о стратегическом военном таланте, праведного Феодора Ушакова, кто не знает о тонкой одаренности святителя Феофана Затворника к древним и новым языкам (он еще и на фисгармонии играл, книжки переплетал и на станочке выделывал деревянные подсвечники), кто не знает о замечательном литературном даре епископа Игнатия Брянчанинова, кто не встречал многократные восхищения творческой дерзостью преп. Андрея Рублева? А ведь это только внешняя сторона человеческих талантов! Какая же мера душевного богатства тогда сокрыта в глубине их сердец? Каким числом и мерой испытать мужество, честность, простоту, светлость, молитвенность, кротость, воздержание, безгневность, радость и терпеливость их личностей? Вот где они настоящие богачи! У праведного Иоанна Кроншадтского был собственный пароход, каждый день почитатели предлагали ему за столом белу рыбицу и драгоценные французские вина, шили для него шелковые рясы, и что душа его «угобзилась» от мирского благосостояния, обнищала в роскошестве и неге? Давайте же сегодня поразмышляем о нашей зачастую мнимой бедности и страшном богатстве.

Итак, истинно «богатым», «в Бога богатеющим», в первичном значении, следует наречь человека, исполняющего Закон Божий по Духовной Букве, то есть под водительством Евангельской Благодати. Далее «богатыми» можно назвать людей, имеющих дарования духовные, такие как чудотворение, милосердие, прозорливость, целительство и послушание. Ниже этой категории «богатых» находятся те, кто обладает душевными и физическими талантами. Иерархически их таланты могут быть не сопоставимы, как скажем, Пушкинский поэтический размах по сравнению с лирической второстепенностью Апухтина, Полонского или Майкова, но бытийно они, несомненно, находятся в одной мировой плоскости, слеплены из одного «соленого» (Мф.5,17) теста. И последний чин «богачей» составляют люди, имеющие, собственно ту, самую «тяжелоносную» собственность, владеющие изрядным материальным достатком.

Вот, пожалуй, и все. Бывает, что духоносные писатели называют «богатством»: болезни, скорби, инвалидность, землетрясения, пожары, набеги саранчи, «вары и мразы земные», потерю имущества и так далее, но мы для простоты размышления эти нравственные привязки к «богатству» принимать не будем. Из вышесказанного следует, что «богатых» людей, существует немалое количество. Даже, кажется, что своим числом они значительно превосходят все мыслимые пределы, поставленные бедным разумом. «Таковым» (Лк.7,17) людям, разумеется, есть, что оставить ради Христа, чем пожертвовать, дабы войти в Царство Небесное. Это ясно теоретически. Это понятно, когда оглядываешь человеческую историю с высоты Елеонской горы и смотришь на каждого человека сквозь пелены четырехдневного Лазаря. Но совсем другая картина открывается, когда, распахнув дверь подъезда, оказываешься лицом к лицу с хмурым соседом, смотришь на разбитые детские площадки, заплеванные тротуары и втискиваешься, следуя к месту своей работы, в переполненный автобус. Возникает ощущение, что все мы бедные заморыши истории, что у нас не только «талантов» или хотя бы «лепты бедной вдовицы», у нас даже сердце не человеческое, а земляное, глиняное.

«Мы богаты лишь грехами» — я часто слышу эту присказку перед исповедью. Действительно, приходя в Церковь и перетряхивая душу, будучи предельно честным перед собой, человек не находит в ней ни «талантов», ни «пенязей». Один спрессованный хлам ежедневных суетных мыслей и «одноразовых» чувств. Кажется, пустая душевная сокровищница, как гипсовая свинья-копилка. Мы не «собирали со Христом» в течении своей жизни, поэтому нам нечего и расточать. У ног Христа мы могли бы сложить только стопки разгаданных кроссвордов, томики дешевых романов, соленья и маринады со своих «шести соток», цветные обрезки бесконечных сериалов, ветошь сплетен обеденных пересудов, пустые бутылки после пьяных поминальных застолий, хрустальную посуду из чехословацких стенок, просроченные облигации, маяту больничных приемов, веселую разноголосицу базаров, постылые дары нашей утомительной повседневной жизни.

Поэтому в нашем приходе ко Христу есть момент некоторого голодранства: ничего у меня нет, ни своего, ни чужого, но ты, Иисусе, Сыне Божий, меня, пожалуйста, прими. Господь, несомненно, примет человека и «черненького», а не только «беленького». Он надеется, что блудный сын, отощавший на свиных рожцах, вкусив Отцовской Пищи, благополучно восстановит свой живот, то есть качество своей жизни. Но благодаря такому нищенскому, в «небрачных ризах» вхождению на Трапезу Отеческую, возникает сладостное чувство гордыни, что я избранный, потому что у меня ничего нет. В этом собственно и заключается вся моя избранность, но сладость от этого только увеличивается.

Однако, человек, севший со Христом за один пиршественный стол все же призван что-то даровать Ему от своих щедрот, призван чем-то пожертвовать, поступиться, чем-нибудь поделиться с Ним, хотя бы добрым молитвенным словом. Богу ничего не надо. Его жизнь единственная во вселенной, не нуждается в бесперебойных источниках питания. Она самодостаточна. Спаситель обращается к человеку: «Сын, Мне желанна твоя любовь. „Злато, ладан и смирна“, все приношения и жертвы твои — это детство твое. Ничего не нужно Мне, кроме сердца твоего». А мы радостно Ему отвечаем: «А у меня, Господи, ничего и нет! Сердце мое „жестокосердное“, „фараонитское“. Зачем Тебе, оно такое? Оставь его мне!»

Восходя к Богу, на Голгофский холм любви мы не хотим ничего в себе преобразить, не желаем оставить ни одну из своих блошиных привычек: «Принимай меня Христе-Боже, как есть! Там разберемся! А я ничем жертвовать не хочу и не буду. Темный я, жизнью ушибленный! Но Ты, Господи можешь на меня рассчитывать. Вот аз, буду ходить по воскресениям в церковь, регулярно читать утреннее и вечернее правила, поститься по Типикону, „прощать врагов“ по слову Твоему, так глядишь, и дотяну до конца маститых дней своих, а там меня и отпоют, и сорокоуст закажут, ектенью диакон в царских вратах возгласит, поминки устроят, девятый день, сороковой, годины… А Ты, что хочешь делай, но Ты меня в Царство Божие должен принять, потому что я, во первых, нынешней властью обиженный, во-вторых, всю жизнь Твою церковь посещал, а в третьих, Ты, как Бог, просто обязан это сделать. Разумеется, я со своей стороны сделал очень мало, сделал косно. Я считаю, что имею право не только на труд, бесплатное лечение, образование, но и на Царствие Твое Небесное!»

Человек «несчастен, и жалок, и нищ, и слеп, и наг» (Откр.3,17). Мы с горечью, с искренним вздохом соглашаемся с этим божественным диагнозом критического состояния здоровья человеческой души, но на этих благочестивых вздохах и прекращаем лечение. «Больной! Вы смертельно больны, в качестве оздоровительных процедур я выписываю вам гроб с музыкой!» — примерно такие врачевательные средства мы слышим в точных словах Христовых. Своей мнимой и подлинной бедностью мы прикрываем, как церковной завесой, свою неспособность «переменить образы, владеющие умом», то есть совершить сознательное глубокое покаяние. Покаяние не одноразовое дело. Это не выпадение молочных зубов. Покаяние — это движение, неуклонное следование по маршруту автобуса, едущего на Фаворскую гору, через Голгофу, а не лениво-блаженное топтание на остановке «Спасения» возле Вифлеема. Покаяние — не загар под Солнцем Благодати, само не пристанет. Оно больше всего соотносится с трудоемким актом исцеления от смертельной болезни, поразившей человека от головы до пят, от бровей до костного мозга. Когда шаг за шагом, под строгим контролем врачей, пациент проходит многолетние дорогостоящие процедуры. Пачкой «Аспирина» тут не отделаешься!

Все же, думаю, следует сделать уточнение. Вспомните икону «Ангел пустыни». На ней запечатлен предтеча Христов, Иоанн Креститель. Лицо пророка прорезано глубокими морщинами. Взгляд внимательный, отстраненный, почти ветхозаветный. Под глазами следы от множества слезных ручьев. Сейчас они высохли. Но русла их готовы к принятию чистых вод покаяния. На изможденном узловатом теле жесткая власяница. Кажется, что этот человек, испытал всю невыносимую меру земного отчаяния, и теперь ничто не тронет его закаленного в страданиях сердца. Но, приглядевшись, видишь за плечами этого первомученика великие пасхальные крылья. Они ярко-красного цвета, словно составлены не из перьев, а из маленьких, сопряженных друг с другом, язычков пламени. Могучие радостные крылья покаяния. Этот образ является замечательным свидетельством об антиномичности, о некоторой противоречивости для рациональной логики, покаянной психофизики. Я плачу внешними слезами, а сердце мое умащается потоками Христовой любви. Я горько рыдаю о своих грехах за воротами душевного дома, а в горнице Бог устраивает радостный пир благодати. Я искренне каюсь, посыпая свою голову пеплом, а Господь веселит меня изнутри, согревая сладким огнем Пятидесятницы. Лечение трудное, многолетнее, но врачует Сын Божий. «Лекарство бессмертия», подаваемое Им для исцеления «слаще меда и капель сот» (Пс.18,11).

Оправдывать духовной нищетой свою теплохладность, «земноводность», не желая «оцедить» (Мф.23,24) даже комара молитвенного правила, для нас дело устоявшееся, благопривычное. «Твоя от Твоих Тебе от всех и за вся» — это Истина Евхаристии. «Я всего человека исцелил» (Ин. 7,23) — возвещает Христос в день покоя, а это значит, что «весь человек смертельно болен». Но постижение своей тотальной онтологической нищеты благотворно только на пороге Отеческой Трапезы. Если же ты, всякий раз, уходя с пира, бросаешься на кухню, прося у наемников и рабов «чечевичной похлебки», то из этого следует, что ты, или хочешь очернить Отца своим мнимым аппетитом или у тебя просто нет зубов, вкушать твердую пищу трудолюбивых мужей. Христос завещал нам не молочную смесь духовных экстазов, не жирное масло многотомных красноречивых поучений.

Он оставил нам Церковь и Себя в ней, как закваску в тесте. Перед каждым, кто принимает участие в Его Таинствах открываются широкие столы Царского Пира. Сын Божий втолковывает нам, что у тех, «кто уверует в Него», кто будет вкушать Небесный Хлеб на Его вечери, «у того из чрева потекут реки воды живой» (Ин. 7,38). А что течет у нас? У нас, как у голодных собак, вместо живой воды, сквозь зубы текут только розовые слюни! Мы призваны «быть богатыми», наделены даром каждый День Господень «пиршествовать блистательно», одеваясь «в порфиру и виссон» (Лк.16,19) благодати, а мы вместо этого, собираем куски хлеба под столами наемников, и в ленивом якобы смиренном духовном параличе, позволяем псам страстей зализывать кровавые язвы нашей совести!

Как иллюстрация к этим размышлениям вспоминается одна поучительная история. Облагодетельствовал ею меня, несколько лет назад, прихожанин нашего храма. «Жил, — рассказывал он. — я в двухэтажном особнячке, постройки времен императора Николая Первого. Все как полагается, дом был разделен на четверых квартиросъемщиков, примерно на равные части. Две квартиры поближе к небу, а две к лопухам. Я жил в той, что поближе к растительному царству. А прямехонько над моей головой проживала вторая соседская половина. На сей то половине, как на речной льдине и обитала одинокая старуха. Была она на редкость злобная, диковатая и угрюмая. Не знаю почему, но во дни больших церковных праздников всегда устраивала великие хозяйственные преобразования или не менее значительные домашние хлопоты. На Пасху, это уже, как говорится, просто святое, она неуклонно одна, пилой с устрашающими зубцами, распиливала толстые бревешки. Мне все казалось, простите, то не бревешки она терзала, а мысленно изничтожала, как злокозненный император Декий, нас бедных христиан. В общем, праздники у ней превращались в трудобудни. Ворчала на всех без продыха, унижала соседей нелепыми укоризнами, например, вроде того, что мы у ней огурцы с грядок по ночам воруем, дразнила детей сладостями, ссорилась ежедневно, даже со случайными гостями. А таких пожеланий, как „добрый день“ или там „счастливого пути“, я от нее ни единого раза не слышал. Никого она не любила, жизнь человеческую вокруг себя, как царской водкой вытравливала. В различные инстанции на всех писала доносы и жалобы. И лицо ее, по слову псалмопевца, всегда было мрачным, как у только что пробужденной медведицы во время зимней спячки. Казалось, что ни одного ясного душевного луча никогда не воссияет на жестком челе этой Божьей рабы, или лучше сказать, злобной рыбешки. Я честно признаться, ее даже, по-мальчишески и побаивался. Но вот, однажды, вышел я из дверей своей домашней четвертинки, и вижу лицо этой бабушки сияет как лицо юной матери, только что отнявшей от груди своего первенца. Лучится радостью, как взгляд человека, восставшего от смертного одра совершенно здоровым во мгновение ока. Оно было исполнено какой-то небывалой детской игривости, и что-то вообще необыкновенное с ней происходило. Она, как только увидела мою удивленную физиономию, сразу чего-то оробела и, видимо застыдившись самое себя, впервые сказала мне: „Здравствуй!“. Что же было причиной такого удивительного изменения в душе этой одинокой старой женщины? А причина обнаружилась тут же, явилась во всем своем лохматом простодушии. Рядом с ней на поводке плясала, егозила между ног, маленькая собачка, черный пуделёк. И душа этой бабушки радовалась и веселилась, глядя на эту милую животинку. Сердце ее многократно умягчилась. Конечно, оно не стало, как горячий воск, но и холодным парафином оно больше не крошилось. Разумеется, через неделю другую, многое вернулось на круги своя, в том числе и некоторая природная зверообразность выражения ее лица, но по-соседски жить с ней стало легче, не так надсадно. Здороваться она не перестала, а письменную свою жалобную работу забросила. Успокоилась, бабушка». Так существо неотягощенное человеческими мыслями и чувствами, созданное Богом в роде собаки, способно оживотворить человеческую душу, закосневшую во злобе, своим простым естественным здоровым, а потому исцеляющим, бытием.

Впервые слушая эту незамысловатую историю я сопоставил две несоизмеримые величины: Христа и собачку. Я и теперь грустно удивляюсь. Один маленький пуделек своей природной веселостью, щенячьими восторгами, так умилосердил костяное, рыбье сердце этой старухи, как не смогли образумить его десятилетия человеческого общения. Что же случилось с нашей вечной душой-христианкой, что мы, общаясь не с бессмысленной скотинкой, а с Воскресшим Сыном Божиим, по любви к человеку, принявшим мучительную смерть на кресте, столь бездарно и однобоко преобразились, так жухло, полумертво, как осенняя трава, проросли в Вечность? Почему мы остаемся такими угрюмыми, раздражительными, неуступчивыми, истерично-обидчивыми, сердечно-мелкими, готовыми мгновенно ответить на оскорбление еще более оскорбительными словами, и не только в озлобляющей повседневности, но и в «дни покоя», в праздничные времена, запланированного «посещения храма».

Да, мы должны скокотать от сердечной веселости, от самодействующей в нас любви Христовой, как этот самый пуделек перед взором бабушки, «ласкаться» К Богу, радоваться встрече с Ним и Его друзьями (Ин.15,14). Но это редкость. Каждый из нас, восходя в Дом Молитвы, несет перед собой большую, как из-под телевизора, картонную коробку, с грехами. Ставит ее перед царскими вратами и говорит: «Господи, вот, сколько я накопил грехов за эту седмицу! Еле дотащил! Прошу утилизировать их в Таинстве Покаяния». Кто спорит, «сдавать грехи», как говорят наши бабушки, дело благородное, существенное. «Трудно идти против рожна» (Деян.9,5). Но разве покаяние должно ограничиваться только тем, что человек самоосознает меру своей ущербности? Разве покаяние заключается в том, чтобы подрядиться копальщиком собственного сердца? Многие на этих археологических раскопках души и останавливаются. Раскаяние — это начальный уровень покаянного труда. Мало «оставить зло», это пассивное состояние души, необходимо еще «сотворить благо», принести пасхальные, «вкусные» плоды покаяния.

Возможно, мне заметят, что бабушкиного пуделька можно было приласкать, погладить, щелкнуть по носу. Мы ощущаем его бытие всеми своими чувствами, поэтому он так непосредственно влияет на состоянии нашего сердца. А Бог — разумеется, для нас это не абстрактная философская идея, Великое Существо, Любящее и Умное, но, однако же, не воспринимаемое нами, в таких живых теплокровных проявлениях, как собачка. Эти две реальности не тождественны. Согласен, но это замечание нас не оправдывает, а напротив, бросает «в геенну вечную» недоумений. Действительно, соседского пуделя мы может потрепать за шкирку, почесать у него за ушами, но это будут только внешние действия по отношению к четвероногому другу. Единство природ с ним неосуществимо, общая внутренняя жизнь онтологически недоступна, ибо животные не обладают даром личностного существования, благодаря которому становится возможным общее бытие двух различных природ.

С Богом все почти наоборот. «Царствие Божие внутрь вас есть» (Лк. 17,21). Внешнее сопряжение с Ним для человека нереально, и не имеет никакого смысла. Нам дано большее. Говоря словами архиепископа Василия Великого: «Бог стал человеком, чтобы человек стал богом по благодати». Хорошо возлежать на Тайной Вечери за пасхальным столом на «персях Христовых», как это было даровано юному Иоанну, но Сын Божий приходил на землю не для того, чтобы похлопать каждого по плечу и чудесно накормить печеной «рыбой и хлебом» (Ин.21,9). Он совершил свой Крестный подвиг, чтобы Его жизнь, «жизнь с избытком» (Ин.10,10) стала нашей.

На Литургии, мы не просто нравственно вспоминаем события Первого Пришествия Сына Человеческого, мы входим в них, принимаем в них участие, как в собственных реалиях жизни. «Итак мы погреблись с Ним крещением в смерть, дабы, как Христос воскрес из мертвых славою Отца, так и нам ходить в обновленной жизни. Ибо если мы соединены с Ним подобием смерти Его, то должны быть соединены и подобием воскресения (Рим.6, 4−5) В Таинстве Причащения мы не на «персях» Христовых возлежим, мы принимает всецело Его Самого, соединяемся с ним по благодати во всей полноте человеческой природы. Не только ум, душевные силы, но весь телесный состав человека в Святых Дарах воспринимает жизнь Сына Божия. Сердце человеческое, как привозная садовая земля, впитывает «живую воду» Причастия. Оно разгорается, как уголь и сладко жжет все левую сторону груди, разливается по чреву и наполняет всю плоть младенческой блаженной сладостью. Мы едим жизнь Бога, чтобы Огонь божественной любви поедал наши сердца. Поэтому, к счастью для нас, сравнение Христа с собачкой по силе воздействия на человеческую душу, после приведенных рассуждений, становится явно не в пользу кудрявого песика. Он, говоря языком мудрости, есть объект воздействия, а Христос, суть субъект взаимодействия.

Вот и опять мы стоим перед иерихонской стеной этого «толстого», горестного вопроса: что же мы так скудно, по нищенски, преображаемся, так лениво «нудим» себя, приходя в Церковь? Неужели мы вместо Евангельских страниц, капустные листы жуем? Неужто мы вместо Огня Причастия, набиваем сердце холодной золой Религиозной Привычки? Бессмысленная животинка смогла изменить злобную душу старушки больше, чем Благодать Таинств многих из нас. А как бы, наверное, хотелось Божьему Сыну, чтобы наши лица после Причастия сияли, такой же радостью, как лицо бабушки, ведущей на поводке игривого пуделя.