 |
| Голос Империи | А. Лысков | 31.03.2004 |
— Говорят, ваш батюшка прихожан благословил на защиту Блохина. Ну, того майора, который с наркомафией у вас в Долгопрудном боролся, а его же и посадили. Народу, говорят, собралось у здания суда уйма. Чуть не произошло сотрясение основ. Движение православных масс против азербайджанской колонии на Хлебниковской овощебазе.
Киоскерша шепчет молитву и крестится.
— Какие вы страсти говорите, прямо не знаю.
И далее склоняет разговор к тому, что на том митинге всякие были. И фашисты бритоголовые. И советские пенсионеры. И хоругвеносцы из Москвы. Все произошло, мол, стихийно. Батюшка никого не подбивал на бунт, Боже сохрани. Может, какие-то священники из других приходов агитировали, их в городе четыре, а здешний батюшка только ожесточенные сердца словом Божиим умягчал.
Я и не рассчитывал на откровенность первого встречного, понимал, что весьма похож на шпика, мало ли таких под видом газетчиков работает нынче на режим.
Вышел на паперть. Старая эта, трехсотлетняя церковь князей Юсуповых стоит на холме, над теми самыми Долгими прудами многокилометровой протяженности. Она восстановлена во всей красе — с золотыми крестами на маковках и стрельчатой колокольней. На южной стене выложен мозаикой пятиметровый образ мученика царя Николая Александровича. А с запада, со стороны оживленного шоссе, возведено трехэтажное жилище из грубого кирпича в тридцатые атеистические годы для прикрытия «религиозного срама». Трудники бродят по церковным задворкам, готовят к запуску бетономешалку, стучат молотками по опалубке. Затевают новострой, часовенку какую-то. Ворона со звонницы каркает на них. Во всем чувствуется устоявшаяся после бурь разрушений и восстановлений жизнь. Тут и положено покою быть.
— Батюшка-то нас не подбивал, но и запрета не накладывал, — слышу я за спиной. Оборачиваюсь и вижу женщину средних лет, скромно одетую. В церкви я принял ее за служку. А она, оказывается, прихожанка. — Мы как только узнали про этот митинг, так сразу поехали. Отсюда с «Водников» нас там человек десять было. У меня у самой племянник наркоманом сделался через этих азербайджанцев. Блохин, майор этот, милиционер, против них выступил. А его — в тюрьму. Вот мы и поехали.
— А может, вовсе и не азербайджанцы наркотики к вам в Долгопрудный завозят.
— Всяко может быть. Только уж больно их много стало у нас. И ладно бы только в торговле. У меня невестка ребенка в детский садик водит. И вдруг замечает, что мальчик говорить начал с азербайджанским акцентом. Мальчик наш русский, деревенский. А говорить вдруг начал как-то не по-нашему. Оказалось, воспитательница — азербайджанка. Он у нее и перенял. Прямо в душу младенческую проникли…
Рассвело. Морозно. Небо ясное, голубое. Пока подогревается мотор, разговариваю с автослесарем на стоянке. Он меняет колесо на БМВ. Парень неспешный, основательный. А хозяин иномарки, наоборот, общительный, из бывших советских инженеров.
— Говорят, тут у вас трения на национальной основе возникли?
— Так их знаете сколько тут! На каждом углу, — с полуслова понял «инженер» о чем речь. — Вы в Хлебниково съездите. Там вообще они толпами ходят. Их там тысячи.
А молодой ремонтник говорит о том, что болит:
— Они женятся на русских. У них разрешено и там семью иметь, и здесь. Там — постоянная. Здесь — временная.
— Ты женат?
— Нет.
Парню обидно за русских девок. Он не понимает, чего они находят в азербайджанцах? Ведь и он совсем неплох. И видом вышел, и при бабках. Пятисотку получил за смену колеса.
— Говорят, некоторые в Долгопрудном пробовали бороться. Майор Блохин, например.
— Ага! Ну и где он сейчас этот герой? — ухмыляется владелец БМВ. — Под следствием. Сразу несколько статей на него навешали…
Температура в радиаторе поднялась. Печка гонит теплый воздух. Еду в Хлебниково уже при полном солнце. Подмосковье сверкает снегами. Шоссе, даже второстепенные и третьестепенные, забиты грузовиками. Товарооборот ощущается физически в дрожании земли и воздуха, движение капиталов — во вращении карданных валов супергрузовиков и неисчислимых «Газелей». Подмосковье клокочет, бурлит соками жизни. В переносном и прямом смысле. Овощи, фрукты в грузовиках. Соки. Как нефть в трубопроводах. И на этих плодово-овощных потоках у штурвалов задвижек и вентилей — азербайджанская колония, обосновавшаяся как землячество на территории овощной базы.
В плотном потоке машин сворачиваю к главным воротам базы, за которыми — город из складов и хранилищ. Останавливаюсь в виду всего фасада терминала и не спешу вылезать из машины. В самом деле, впечатление, будто я попал в другую страну. Все лица грузчиков, водителей, просто прохожих и мальчишек, разъезжающих почему-то по морозцу на велосипедах, — смуглые, кавказские. И говор через открытое окно доносится чужой, гортанный… Что же это я в сиденье влип, как при перегрузке? Или не на родной земле?.. Выхожу из машины купить воды — в магазин. И там — одни кавказцы. И сразу сценка с русской продавщицей.
— Дэвушка, дайте водки.
— Вам какой?
— «Русский размэр», — бутылка в руке оценочно рассматривается и взвешивается. — Дэвушка, а дэвушка. А вам этот размер подойдет?
Шутник немолодой, лет сорока. Бывалый. Горбоносый. Напрочь раскрепощенный.
А все продавщицы и здесь в магазине, и на оптовой базе размером с футбольное поле — местные, подмосковные. И почти у всех них, говорят, азербайджанцы в примаках. У кавказцев это считается особой удачей — заиметь здесь «бабу» и жить в семейном уюте, пока срок не придет возвращаться на родину. Те, кому «бабы» не досталось, живут примитивно: койка и все. Даже без тумбочки. Несколько пятиэтажек заселено ими. Плотно, лагерем военным живут.
Укоренятся в России — единицы. Остальные — «свалят». Им на смену приедут другие. Конвейер.
А народ уже ропщет. Из прагматических соображений — в том числе. Тысячи «хлебных» мест в Хлебникове русским недоступны. То есть даже если допустить, что все азербайджанцы ангелы, или что к их святому порыву прокорма собственных семей не был подмешан корыстный мотив наркоторговли, то и тогда бы приезжие не вызывали большой симпатии. Даже если бы число наркоманов, взятых на учет в Москве, понижалось. Но число это растет. Начиная с 1998 года оно увеличилось в два раза. И наркотики идут не из Заполярья, не ненцы и чукчи их выращивают.
В милиции Долгопрудного знали об азербайджанских наркоторговцах давно. Разрабатывали. Создавали агентуру. Прощупывали. И однажды решились. Майор Блохин и старлей Коваленко. Взяли торговцев, как говорится, с поличным. После чего майор полгода отсидел в тюрьме, а старлея «ушли» из органов. Удивительный результат операции!
Я встретился с героями в здании Долгопрудненского городского суда.
Давно уже «сдохли» группы поддержки, хоругвеносцы не поют «Отче наш» перед судом, тетки яростные не кричат. Фашисты тоже устали, видать. Несколько пожилых людей в зале суда, кое-кто из родителей. Судья, кутаясь в теплый шарф, зачитывает решение об очередном (десятом, наверно, по счету) переносе заседания «по причине отсутствия свидетелей». Классическая тяжба.
Здесь же, в зале, я включаю диктофон перед бывшим старлеем Коваленко. Послушаем из первых уст.
«Выявили сеть наркобизнеса. В районе Хлебниково и вплоть до городских ларьков. Мы долго с ними „работали“. Потом задержали несколько кавказских торговцев. У них оказались визитки Галимова, подполковника нашей Долгопрудненской милиции. Попал к нам и брат одного из наших сотрудников. За братом другого сотрудника милиции, начальника дознания Рашидова, тоже нами велось оперативное наблюдение. Некий Аскеров торговал героином в ста метрах от здания милиции. Ну задержали мы их. После этого начались проблемы с подполковником Галимовым. Затем произошло столкновение у торговой палатки Рашидова. После чего родной брат Рашидова пообещал нам устроить „веселую жизнь“.
Вскоре он сдержал свои обещания. Как получилось? Нами был задержан подозреваемый в нанесении тяжких телесных повреждений гражданин. Он дал признательные показания. Но затем написал заявление, что мы его избили. На основании этого заявления дело по нему прекращают, а на нас заводят. Майора Блохина сажают за решетку. Но дело начинает разваливаться. Свидетелей нет. Тогда против нас „начинают штамповать эпизоды“. Приглашают меня. А в то время я уже уволился из Долгопрудненской милиции из- за давления со стороны начальства. Пытался найти работу в других местах — везде мне зарубают спецпроверку. Кое — как устроился в фирму. И вот — вызов. В девять вечера. Следователь Сидоров прямо говорит: дай показания на Блохина, будешь прямым свидетелем и снова начнешь работать в милиции. Конечно, отказываюсь. Тогда через четыре дня меня делают подозреваемым. Закрутилось.
Сейчас в документах обвинения мы выявили более двадцати нарушений. Жалуемся во все инстанции. Бьемся в судах различных уровней. Нами в принципе уже доказано, что дело сфабриковано.
Вот уже год нас „судят“. Потерпевшие не являются. Один „потерпевший“ уже находится в федеральном розыске. Второй — квартирный вор, наркоман. Его тоже найти не могут. И третий „потерпевший“, уже после того как он стал „потерпевшим“ по „нашему делу“, совершил еще два преступления — разбойное нападение (получил три года условно в этом суде). И после этого еще избил девушку. Есть приговор. Опять — исправительные работы полгода».
Я прощаюсь с бывшим старшим лейтенантом. Он с пожилым отцом уходит из зала суда. Чтобы через неделю опять по повестке явиться сюда для «выматывания нервов».
Теперь под прицелом моего диктофона майор Блохин Валерий Владиславович. Мы идем с ним по улице Долгопрудного. В отличие от своего невысокого, стройного младшего товарища Блохин кряжист, от него веет атлетизмом.
Теперь послушаем старшего по званию.
«Полгода меня в изоляторе в Капотне продержали. Потом суд освободил. В областной прокуратуре почитали дело — доказательств никаких нет. Сказали, чтобы в Долгопрудном разбирались. Тогда они убирают ряд статей. Но остальные оставляют на мне висеть. По ним как бы набирается состав преступления — превышение должностных полномочий. И начинается уже не суд, а судилище. Я подал заявление на судью в нашу прокуратуру о привлечении ее к уголовной ответственности. Но мое заявление всюду тормозили. Тогда я подал заявление „за бездействие“ на нашу долгопрудненскую прокуратуру. Областной суд меня поддержал. Объявлено новое рассмотрение.
Полгода в Капотне были нелегкими. Там существуют, как говорится, красные камеры и черные. Я сидел в красной. Камера рассчитана на пятнадцать человек. А находилось в ней шестьдесят. В три смены спят. Одна розетка. И так далее.
Вызвали меня в оперчасть изолятора. В личном деле прочитал о себе: бывший сотрудник милиции. Поправил. Сказал, что я не бывший, а действующий. Они удивились. Мало кто из действующих сотрудников сидят, потом выходят и работают в органах дальше, как я. Сейчас я старший оперуполномоченный.
После отсидки пыталось руководство устраивать гонения. Начальник мне сказал: раз ты попал в такую ситуацию, то надо уволиться. Но одно дело, если бы меня за взятку взяли. А я свой долг выполнял. И кто против меня возбудил дело? Преступники. За это слово никто из них на меня в суд не подаст. Потому что они судом признаны преступниками.
Приезжали и из управления собственной безопасности. Тоже говорили, что, мол, увольняться надо. Не марать органы. А я говорю: органы не мараю. Увольняться не собираюсь.
Раньше у меня бывали довольно сильные приступы депрессии. Но теперь все уже пережито. Появилась привычка. Будто живешь в коммуналке со склочным соседом.
У меня — семья. Супруга, сын. И когда я находился в Капотне, моей супруге угрожали. По телефону звонили люди с кавказским акцентом. Двери ей резали. Давили на нее, чтобы я „признался“. Я говорил ей: „Света, а в чем мне признаваться?“. По поводу угроз просил ее обратиться в милицию. Она говорила, что не пойдет. В моем деле завязаны сотрудники. Фотографию изуродованной двери ей показывал наш замполит Галимов. Просил, чтобы я поменял показания.
Когда он, Галимов, заходил ко мне в камеру для временно задержанных, то у нас с ним произошел довольно резкий разговор. „Если с женой что-нибудь случится, — сказал я ему, — смотрите. Если меня даже и посадят, то много не дадут“.
После освобождения из Капотни я настоял на том, чтобы возбудили уголовное дело против милиции об угрозах. Возбудили. Но как только жена начала давать показания на сотрудников милиции, дело сразу прекратили.
Я пришел в милицию после Политехнического института. Всегда видел свое будущее на службе государства в погонах. Сначала отслужил срочную в Псковской воздушно-десантной дивизии. Потом после института работал в частном охранном предприятии. Но там работа неинтересная. Для пенсионеров.
Пришел в органы. Участковым. Потом опером. Исполнял обязанности начальника уголовного розыска. До тех пор пока не закрутилась вся эта история с азербайджанцами.
Почему их у нас так много? Принцип у них такой. Появляется где-то один человек оттуда. Подкупает пару чиновников. И начинает подтягивать своих родственников. Клановая система. Свой своего не предаст. У нас обосновались выходцы из Гянджи.
Помню, еще в девяносто третьем году на базе в Хлебникове их вовсе не было. А потом они начали заниматься странным бизнесом. Например, едут в Москву фуры с фруктами. Их перехватывают на каждом шоссе представители базы. „Хотите быстрее продать — езжайте к нам“. Там нет ни одной фуры из Азербайджана. Со всей страны товар. Мне рассказывали водители, пока они довезут виноград до Москвы, пройдут все таможни — узбекскую, казахскую, российскую, потом все кордоны милицейские, виноград становится золотым. А продают его по низким ценам, доступным для населения. Казалось бы, себе в убыток. Но они не дураки. Я уверен, в фурах наркоту тащат. Это единственный бизнес, который окупается. А виноград и прочие там овощи — прикрытие».
Мы расстаемся.
Опер Блохин идет по делам службы. Я неспешно еду по улицам этого славного подмосковного городка. «Дирижабельная», «Чкаловская», «Космонавтов"… В названиях улиц история одного из крупнейших центров сотворения русской цивилизации. Здесь заводы и университеты мирового уровня. Цвет технической мысли страны. Аскетичный, трудовой, созидательный стиль жизни, в который внедряются восточное наркотическое сладострастие и культ торгашества.
Пока что изменения в атмосфере жизни городка не переломные. Он, город, благодаря мужественности горсти людей живет еще вполне по-русски, но уже с заметным напряжением.
N3 март 2004 г.
