Страсти по Гибсону

В Москве выходит в прокат нашумевший фильм Мэла Гибсона «Страсти Христовы». В США многие критики охарактеризовали картину тремя словами: «натурализм, фашизм, антисемитизм».

Два часа зрителям на экране крупным планом представляют физическое уничтожение человеческого тела — подробно и во всех последовательных стадиях. Сначала его методично избивают стражники в Гефсиманском саду, затем минут двадцать самым изощренным образом истязают римские легионеры, после они же всячески издеваются над ним по дороге к месту казни, затем следует сцена приготовления к самой казни: полчаса в рапиде вбивают гвозди — сначала в одну руку, потом в другую, в правую ногу, потом в левую. В финале — примерно такая же по продолжительности сцена мучительной смерти на кресте.

Эпизоды жесточайших истязаний, собственно, и составляют основной хронометраж фильма, перемежаясь короткими вставками: простой, совсем человеческий быт хлопочущей по хозяйству Марии и плотничающего Иисуса, распростертая у ног Спасителя Мария Магдалина, Нагорная проповедь, хлеб и вино Тайной вечери…

После просмотра «Страстей Христовых» волей-неволей начинаешь делать ударение в его названии на слове «страсти». Причем не столько в значении «страдание», сколько в значении «страх». Впечатление от «Страстей Христовых» описывается одним словом — это тяжелый фильм. Его тяжело смотреть, о нем тяжело писать. Дежурная журналистская ирония по поводу американского отношения ко всей мировой истории и культуре вообще и американского кино в частности здесь совершенно неуместна — сюжет таков, что отторгает любую иронию. К тому же есть еще и бешеный успех — аудиенция, данная папой римским исполнителю главной роли Джеймсу Кэвизелу.

Мел Гибсон, католик-традиционалист, снял фильм, в котором Спаситель сведен исключительно к своей человеческой, плотской ипостаси — сцены его мучений столь подробны и кровавы, что ни о каком духе здесь нет уже и речи. Гибсон — что, в принципе, вполне в католической традиции — буквально изображает все, рассказанное в Писании, как оно могло бы выглядеть в реальности. Так бы, наверное, в Голливуде снимался любой сюжет про неправедно гонимых, но несломленных героев. Когда в сцене бичевания Христос, превращенный буквально в один сплошной кусок кровоточащего мяса, собрав волю в кулак, поднимается на ноги или когда в сцене пути на Голгофу иудей помогает ему поднять крест и подставляет плечо — это пафос самого классического голливудского типа: «Вы думали, вы «сделали» нас? Нет, это мы вас «сделали». Вещи эти вполне предсказуемые и даже, наверное, нельзя сказать, что неосознанные, — вероятно, именно так Гибсон, снявший «Храброе сердце», представляет себе духовный подвиг. Что, конечно, несколько простодушно, но не вызывает особой иронии.

Потому что здесь классический голливудский пафос не так уж и противоречит классическому христианскому.

Если что ему и противоречит, то это весьма неожиданная эстетизация страданий Христовых. В какой-то момент истерзанное тело и лик Христа (над гримом Кэвизела лучшие голливудские профессионалы ежедневно работали в течение семи часов), представленные каждой вывороченной раной, каждым клочком разорванной кожи, начинают самым неподходящим образом напоминать почти арт-объект современного искусства: крупный план лица с заплывшими фиолетовыми глазницами, симметрично покрытого багровыми рубцами, в обрамлении терновых игл на фоне серых камней Голгофы.

Производит ли это впечатление? Да, фильм Гибсона производит сильнейшее эмоциональное впечатление. Вопрос только в том, то ли это впечатление, которое необходимо в данном случае.

Отец Андрей Кураев: «Что касается антисемитизма, то все мои симпатии на стороне Гибсона»

«Профиль»: Насколько экранизация Священного Писания может быть художественно значима и стоит ли вообще этим заниматься?

Отец Андрей Кураев: С моей точки зрения, экранизация библейских сюжетов вполне допустима. За одним исключением — не стоит создавать образ Христа, по причине того, что кинообраз, в отличие от образа литературного, чрезвычайно цепкий и агрессивный. Происходит жесткая сцепка в сознании зрителя между обликом актера и тем персонажем, которого он играет: мы говорим «Штирлиц» — подразумеваем «Тихонов», мы говорим «Тихонов» — подразумеваем «Штирлиц». Есть опасность, что человек, который посмотрит фильм, где есть образ Христа, потом многие годы при слове «Христос» будет вспоминать облик актера, его сыгравшего. И в своей молитве будет, по сути дела, обращаться к этому актеру.

«П.»: Но ведь довольно сложно экранизировать Евангелие без Христа?

А.К.: Я понимаю. Единственная такая успешная попытка была в театре — еще в докинематографическую эпоху. Это была пьеса Константина Романова «Царь Иудейский». Там было найдено такое модернистское решение, когда главный персонаж не появляется на сцене, но о нем все остальные герои говорят.

«П.»: А из известных экранизаций Нового Завета что вам нравится больше всего?

А.К.: Мне кажется очень корректным фильм Пазолини «Евангелие от Матфея».

«П.»: Но там Пазолини в основном говорит не про Христа, а про себя. Это для вас эстетически убедительно?

А.К.: Наверное, да.

«П.»: Фильм Гибсона собрал огромную аудиторию. Как это может быть оценено церковью?

А.К.: С моей точки зрения, реальная проблема, как я уже сказал, в том, чтобы не произошло отождествления актера и самого Христа.

«П.»: А с другой стороны, фильм посмотрели миллионы человек, многие из которых — если бы не Гибсон и не Голливуд — толком и не узнали бы перипетий этой истории.

А.К.: Здесь есть некая проблема. Миссионерские средства не могут быть безусловно и до конца чистыми. Это в том числе касается и моей работы, моих лекций. Есть церковные люди, которым это не нравится. Также и здесь.

«П.»: Многие ставят в упрек Гибсону чрезвычайный натурализм.

А.К.: Мне сложно судить, я не видел фильм. Но что касается натурализма, то — по крайней мере в испанской католической традиции — распятие предельно натуралистично. Я думаю, что если, скажем, я буду когда-нибудь работать с этим фильмом, то буду с его помощью комментировать Туринскую плащаницу. Она позволила на страдания Христа посмотреть с медицинской точки зрения. Мы все время говорим, что была крестная мука, но из-за того, что людей перестали распинать, слова Цицерона о том, что это самая жуткая из всех казней, придуманных человечеством, оставались просто красивыми словами.

«П.»: Вы, наверное, слышали, какой скандал разразился из-за обвинений Гибсона в антисемитизме?

А.К.: Да, слышал. Все мои симпатии на стороне Гибсона. Потому что если по этому мотиву расставлять произведения культуры, то очень скоро за этой границей окажется и само Евангелие. В сущности, если говорят о судебном преследовании Гибсона, то мы понимаем, что речь идет о судебном преследовании Евангелия. То есть сейчас вновь предлагают возродить некую цензуру. Я, кстати, только сегодня прилетел из Сыктывкара, где на местную епархию подан иск за то, что там продается Библия. Тот, кто подал иск, цитировал места из Библии, которые показались ему кровожадными, поносящими евреев перед остальными народами, и, соответственно, он требовал изъять эту книгу из продажи и примерно наказать Сыктывкарскую епархию. Я думаю, что в смысле политкорректности следует соблюдать те же стандарты, что и в отношении обычных светских законов, — то есть не давать ей обратной силы и не подвергать цензуре те произведения, которые уже давно присутствуют в культурном поле.

Беседовала Елена Стафьева.