 |
| Православие.Ru | Виктор Кутковой | 23.03.2004 |
При взгляде на икону, называемую «Местная Валаамская», убеждаешься в скупости ее выразительных средств: нет ни одной лишней детали; заметен только вызолоченный фон и, вместо обычного позема, облако. Даже привычные для того времени двуцветная красно-голубая опушь и пестрый орнамент на полях практически отсутствуют, если не считать мелко продавленных по левкасу узоров.
И это понятно, ибо икона написана монахом.
Монастырская аскетическая практика подвигала изографа — иеромонаха Алипия (Константинова) — к поиску аскетического языка живописи.
Тем не менее, вкусы XIX столетия диктовали академическую манеру исполнения, доходившую до натурализма.
Одно приходило в противоречие с другим. «Живоподобный» стиль оборачивался апорией. Иконописцу хотелось Богородицу представить в мистическом плане (отсюда под ногами у Нее облако — символ прикровения и одновременно откровения Божества), но выражал он свою идею на языке мирской живописи, т. е. категории трансцендентного пытался пояснить категориями имманентного.
Не стоит здесь говорить об особом «валаамском стиле», присвоенном данной иконе.[1] Подобная мысль произвольна и ни на чем не основана. В конце XIX в. таких (стилистически) икон — несчетное множество. И писались они по всей России. Разница состояла лишь в мастерстве изографов. Но оно еще не есть стиль; речь можно вести только об отличии манер. Будет беда, если в иконописи появится «плюрализм» стилей, ибо икона — неотъемлемая часть богослужения, выражающая его образно. Новый стиль — это новое мировоззрение. И оно не могло быть «особым», «валаамским» у иеромонаха Алипия. Л. А. Успенский существенно заметил: «Стиль» иконы был достоянием всего христианского мира на протяжении тысячи лет его истории, как на Востоке, так и на Западе: другого «стиля» не было. Сам этот «стиль» и чистота его обуславливается православием, более или менее целостным усвоением откровения. И язык этот естественно подвержен изменениям, но изменениям внутри иконного «стиля», как мы видим это на протяжении почти двухтысячелетней его истории".[2]
Возражать со ссылкой на чудотворность образа — бессмысленно. Сегодня мироточат иконы типографского производства. Не по заслугам же типографии! Чудо творит не икона… Чудо — тайна Божия. Церковь учит, что оно творится благодатью через икону для спасения человека. «Бог может творить чудеса и помимо икон, так же как Он и «недостойными действует», как творит чудеса и силами природы…
Основа всей жизни Церкви — несомненно, решающее и все для нее определяющее чудо: воплощение Бога и обожение человека. Это именно чудо и есть норма жизни Церкви, закрепленная в ее каноне, которая и противопоставляется настоящему состоянию мира, — писал все тот же Л.А.Успенский. — «Церковь живет не тем, что преходяще и индивидуально, а тем, что неизменно. Не потому ли чудеса никогда не были для нее критерием ни в одной из областей ее жизни, и жизнь эта никогда по ним не равнялась? И не случайно то, что соборные постановления предписывают писать иконы, основываясь не на чудотворных образах (потому что чудотворение иконы есть внешнее и временное, а не постоянное ее проявление), а так, как писали древние иконописцы, то есть по иконописному канону. Это, подчеркиваем, относится к православному каноническому образу, то есть к полноценному выражению «тайн домостроительства Божия о спасении людей».
Что же касается «живописного стиля», то как может стать церковным образ, не выражающий учения Церкви, образ, который не несет в себе «раскрытия жизни во Христе», и как же, в силу своего чудотворения, он становится приемлемым для выражения «христианских тайн в Православии» и становится на один уровень с образом, который их выражает? Такой образ, если, конечно, по своему иконографическому сюжету он не содержит противоречия православному вероучению, то есть не еретичествует, может послужить основанием к появлению нового типа канонической иконы (при условии, конечно, подлинности чуда), то есть быть воцерковлен».[3]
Хочется верить, что наша позиция не воспринимается как призыв к «расцерковлению» образа Валаамской Божией Матери. Речь идет прежде всего о проблемах современного иконописания.
Само собой разумеется, мы далеки также и от «обвинений» о. Алипия. Во-первых, анализ призван быть объективным: в задачу исследователя входит констатация факта и выявление причин, его породивших, а не критика. Во-вторых, у Валаамского изографа практически отсутствовал выбор. Это у светского художника всегда есть возможность, в случае несогласия со вкусами и запросами эпохи, стать одиноким императором своих взглядов и брести по миру под дырявым зонтиком жизненных обстоятельств. Иконописец же плывет на корабле, именуемом «Церковь», и, как член команды, подчиняется тем законам и правилам, которые утверждены на корабле. В-третьих, каждый человек является определенно детерминированным «продуктом» своей эпохи, неся в себе ее культурные ценности. История показывает, что при всей закрытости от мира, печать (дух) времени оставляет след и на обителях; во всяком случае, такое наследие веков без труда можно обнаружить во всех древних монастырях: пример — хотя бы барочная колокольня в Свято-Троицкой Сергиевой Лавре.
И заслуга иеромонаха Алипия (Константинова), как раз и состоит в обращении к иконографическому опыту живописцев прошлых столетий (имя обязывало!), чтобы традицией попрать преходящее.
Под иконографическим опытом мы разумеем прототип, с которого писалась икона Валаамской Божией Матери.
На Валааме им сегодня считают византийский образ Никопеи. Сходство, конечно, есть. Но, во-первых, Никопея — икона поясного извода; во-вторых, существовал более древний образ, в полный рост и не менее похожий: из Никеи. Это мозаика в апсиде из церкви Успения.
История ее сложна и драматична. Произведение создавалось еще в доиконоборческую эпоху, по предположению В.Н.Лазарева, константинопольскими мастерами.[4] Вверху над Богородицей находился сегмент мандорлы, от которого расходились три луча. Средний из них касался головы Божией Матери. «Несомненно, Мария держала в руках Младенца, иначе остается непонятной проходящая через лучи надпись (EG GASTROS PRO EWSFOROU EGEGENHKA SE), раскрывающая смысл композиции».[5] Надпись носила догматический характер и напоминала о Непорочном Зачатии; тема же указывала на ее раннее возникновение.
Но вот в VIII веке грянул иконоборческий смерч, разрушительно сказавшийся и на никейской мозаике. Иконоборцы сбили изображение Богородицы и заменили его крестом. Однако, после победы иконопочитателей, мозаика была восстановлена.[6] Свидетельством чего является ктиторская надпись вимы: (STHLOI NAUKRATIOS TAS QEIAS EIKONAS) [Навкратий утверждает Божественные иконы]. XX век оказался для мозаики последним. В результате греко-турецкой войны 1919−1922 гг. памятник утрачен безвозвратно. Но, к счастью, Русский Археологический институт в Константинополе успел сделать профессиональные черно-белые фотографии мозаичного убранства Успенской церкви.
В качестве варианта Никейского образа следует назвать другую мозаику: «Богоматерь между императором Иоанном II Комнином и императрицей Ириной.» (1118 г. Южная галерея собора Св. Софии в Константинополе). Здесь поза Богомладенца еще больше напоминает валаамскую икону: Христу осталось лишь согнуть в локте благословляющую десницу, а в шуйцу взять державу.
Итак, если образ Божией Матери из Никеи связан с победой Православия, то константинопольская мозаика — с императорской четой; причем в последнем случае связь с императорским домом — наглядная, а в «Никопее» — символическая (как палладиум). И, тем не менее, они соединены между собой любовью Иоанна Комнина к Никопее, извод которой известен с X века: именно Никопея украшала колесницу этого басилевса. Отсюда понятен выбор иконографии, идентичной данному памятнику, для софийской мозаики.
Итак, никейский образ утрачен полностью, Софийский — наполовину. Но и Никопея, после ее захвата в 1204 г. венецианским дожем Энрико Дандолло и помещением в соборе св. Марка, оставалась закрыта особой завесой и потому «неизвестной, в точности, со стороны своей композиции» (акад. Н.П. Кондаков). Истинный вид Никопеи известен лишь с 70-х годов XX века, после реставрации.
Отец Алипий окончил свой земной путь до греко-турецкой войны. Данное обстоятельство должно подталкивать исследователей к более активному изучению биографии нашего изографа.
Необходимо выяснить: был ли он в Константинополе (возможно, по пути на Афон)? Удалось ли ему посетить Софийский собор? Мозаики о. Алипий мог видеть вряд ли: основной их массив расчищен уже в XX веке. Значит, существовала какая-то икона Никопеи, помимо увезенной в Венецию. Ибо писали же русские изографы такой образ для пророческого чина в первой половине XVII в., правда, далеко не похожий на свой прототип из X столетия.[7]
Если о. Алипий посещал Константинополь, то он имел возможность завернуть в Никею: следовало всего лишь переплыть узкое Мраморное море, чтобы увидеть город двух Вселенских Соборов. Рядом с Никеей, чуть севернее, находится и Халкидон. Кто из православных отказался бы их посетить?
Но не исключено, что наш изограф подвизался на Валааме безвыездно. Тогда он мог познакомиться с Никейским образом или Никопеей неизвестного списка по фото-, нет, скорей по литографии.
Пока ясно одно: Никопею какого-то древнего извода о. Алипий видел.
Эти византийские образы представляют нам Христа, утверждающим православное вероучение (потому в левой руке свиток); Валаамская икона показывает Христа Царем небес. И во всех случаях сквозным мотивом проходит тема Воплощения, тема Непорочного Зачатия,[8] а значит тема целомудрия и чистоты. Что во все времена было актуально и звучало призывом к покаянию.
Удивляет промыслительное создание и Никейского образа, и Валаамского — для храмов Успения Божией Матери. Нет совпадений в христианстве! Мистика Жизни антиномически переплетена здесь с мистикой Успения.
И нет случайностей, думается, во времени написания иконы: 1878 год. Год победы России в русско-турецкой войне, освобождение православных болгар от османского ига. Образ Валаамской Божией Матери можно и нужно рассматривать в качестве иконического памятника, посвященного павшим на поле брани — и — живым, вернувшимся победителями. Чем объяснимо сопоставление мистики Жизни и Успения. Икона воспевает Торжество Православия — новую победу над иконоборцами, в данном случае — османами. Как тут не вспомнить связь с Никопеей! Ведь «Никопея» — в переводе с греческого «Победотворная». Держава в руке Царственного Богомладенца и символизирует это торжество, эту победу.
Не столь уж важно, обращался ли о. Алипий к Никейскому образу, связь с данным прототипом все равно очевидна и закономерна. Разрушение Успенского собора из г. Никеи руками тех же турок в 1922 г. на мистическом уровне выглядит ответным ударом.
С другой стороны, Валаамский образ есть таинственное востребование иконы для охранения и молитв против внутреннего врага: ровно через год после ее написания возникла в Петербурге «Народная воля». Повторимся: случайностей в христианстве нет. «Кто верит в случайность, тот не верит в Бога», — говорили на Руси. Простуда Натальи Андреевны Андреевой, первой получившей исцеление от Валаамской святыни, символически ни что иное, как «простуда» нации.
И в отличие от Натальи Андреевны, которая металась между Валаамом и Петербургом, полная веры в исцеление, Россия мыкается сегодня, полуверя в выздоровление.
Потому, в общих масштабах, мы только частично и выздоравливаем.
«По вере ваю буди вама» (Мф. 9:29).
Иконографическая связь Валаамского образа с византийскими памятниками, царскими по своему происхождению, первое чудотворное явление Валаамской иконы «вскоре после венчания на престол царя-мученика Николая II» действительно указывают на мистическое «значение иконы Валаамской Божией Матери для всей России». Она указывает для нас вектор движения к выздоровлению. В конечном пункте — создании православного царства, вне всяких сомнений, и произойдет полное исцеление народного организма нашей страны.
[1] Cм.: http://www.valaam.karelia.ru/ru/today/ikonc/ikon101.htm
[2] Успенский Л.А. Богословие иконы Православной Церкви. — Париж: Изд-во Западноевропейского экзархата Московсковской Патриархии, 1989. С. 406.
[3] Успенский Л.А. Указ. соч. С. 410.
[4] Лазарев В.Н. История византийской живописи. М.: Искусство, 1986. С. 37.
[5] Там же.
[6] В.Н. Лазарев считает, что это произошло после 787 года, т. е. после VII Вселенского Собора. По мнению Андре Грабара, мозаике вернули прежний вид после 843 года, т. е. после второго иконоборческого периода, с Торжеством Православия
[7] См.: http://media.karelia.ru/~art/catalog/icon/web/groul/p/6 000 193.htm
[8] Эти темы богословски глубже выкристаллизуются в изводах типа «Знамение», «Влахернитисса», «Никопея».
