 |
| Русское Воскресение | Протоиерей Олег Митров | 24.02.2004 |
Поэтому сейчас перед нами на первом месте стоит важнейшая задача — осознать причины всех этих событий и уже на основе детального анализа определить пути выхода из кризиса, наметить какие-то положительные идеалы и цели для нашего общества. Очевидно, что, изучая историю как просто нагромождение фактов, мы эту задачу не решим. Необходима какая-то историософская идея, способная расставлять события в их логической взаимосвязи.
Уже с конца 80-ых годов ХХ века многие историки и философы стали понимать, что вульгарное материалистическое учение марксизма о социально-экономических формациях не может быть инструментом познания исторического прошлого. Естественно начался поиск иных теорий, и в этом поиске многие исследователи пришли к выводу, что открытый и обоснованный великим русским ученым Н. Я. Данилевским цивилизационный подход может «заполнить теоретический вакуум, образовавшийся в российском обществознании после краха» марксизма [1, 6].
В чем же суть открытия Данилевского? В своей книге «Россия и Европа», изданной в 1869 году, он убедительно показал, что в истории человечества нет линейного, однонаправленного восходящего эволюционного процесса, нет единой общечеловеческой цивилизации — это искусственная схема прогресса. Разные народы, как и отдельные личности, имеют свое рождение и рост, цветение и увядание. Некоторые из этих народов образуют культурно-исторические типы, а другие остаются этнографическим материалом истории.
До открытия Данилевского в исторической науке господствовала схема деления исторического процесса на историю древнего мира, средних веков, новую и новейшую. Данилевский показывает, что такое различение по степени развития возможно только внутри одного и того же типа, или иначе цивилизации. «Это деление есть только подчиненное, главное же должно состоять в отличении культурно-исторических типов, так сказать, самостоятельных, своеобразных планов религиозного, социального, бытового, промышленного, политического, научного, художественного, одним словом, исторического развития» [2, 100]. Таких самобытных цивилизаций Данилевский насчитывает 11. Это типы 1) египетский, 2) китайский, 3) ассирийско-вавилоно-финикийский, иначе халдейский, или древнесемитический, 4) индийский, 5) иранский, 6) еврейский, 7) греческий, 8) римский, 9) ново-семитический, или аравийский, 10) германо-романский, или европейский и 11) славянский культурно-исторический тип.
«Только народы, составлявшие эти культурно-исторические типы, были положительными деятелями в истории человечества; каждый развивал самостоятельным путем начало, заключавшееся как в особенностях его духовной природы, так и в особенных внешних условиях жизни, в которые они были поставлены, и этим вносил свой вклад в общую сокровищницу» [2, 103]. Причем как показал Данилевский «ни один из культурно-исторических типов не одарен привилегией бесконечного прогресса», поэтому каждый тип рождается, развивается, достигает своего расцвета, дряхлеет и, в конце концов, сходит с исторической сцены [2, 103].
Данилевский утверждает, что каждый культурно-исторический тип не продолжает развитие предыдущего или существующего рядом с ним типа, а развивает свои, свойственные только ему начала цивилизации. Еврейская цивилизация развивалась как исключительно религиозная, тип эллинский был типом культурным, и притом преимущественно художественно-культурным, римский культурно-исторический тип с успехом осуществил лишь политическую сторону человеческой деятельности и т. д. Таким образом, Данилевский подводит читателя к определению прогресса в истории. «Прогресс состоит не в том, чтобы все идти в одном направлении, а в том, чтобы все поле, составляющее поприще исторической деятельности человечества, исходить в разных направлениях…» [2, 102].
Как заметил один из исследователей творчества Данилевского, «это был взгляд, брошенный на историю не с точки зрения европейской цивилизации, а с высоты космоса и одновременно — с высоты Божественного устроения всего сущего…"[3, 90]. Данилевский поразмыслил над земной жизнью людей «масштабами тысячелетий, а не столетий ближайшего прошлого» [3, 102].
В своем труде Данилевский излагает пять общих законов исторического развития, вытекающих из группировки явлений по культурно-историческим типам. Среди них хотелось бы выделить третий закон, который имеет самое непосредственное отношение к теме моего доклада. У Данилевского этот закон звучит так: «Начала цивилизации одного культурно-исторического типа не передаются народам другого типа» [2, 106]. При этом Данилевский не исключает положительного влияния чуждых предшествовавших или современных цивилизаций, которое он сравнивает с влиянием почвы на растительный организм, или улучшенного питания на организм животный. Так влиял Египет и Финикия на Грецию, Рим на германо-романские народы. При таком влиянии организм сохраняет свою образовательную деятельность, и только питается результатами чужой деятельности, перерабатывает их по-своему. При таком отношении народов заимствуются достижения науки и техники, но сохраняются своя религия, культура, свой быт, свои традиции государственного управления.
Два других способа передачи цивилизации, их Данилевский называет «колонизацией» и «прививкой», напротив, крайне губительны для народа, которому пытаются передать чуждую цивилизацию. Почему губительна колонизация достаточно понятно. При колонизации развитие другого типа совершается только между колонистами, а туземцы или истребляются или обращаются в людей второго сорта, что естественно приводит к гибели самобытной цивилизации, как это произошло, например в Америке.
Третий способ передачи цивилизации Данилевский называет прививкой, по аналогии с прививкой растений. При садовой прививке привитой глазок продолжает жить своею жизнью, а дичок — своей, примерно так же происходило и в истории. Таким глазком греческой культуры была Александрия в Египте и римская культура в Галлии. Ни из того, ни из другого опыта не вышло никакой пользы ни Египту, ни Галлии, реальной передачи цивилизации не произошло, а имело место только искажение или полное уничтожение начал цивилизации, которые при самобытном развитии действительно могли принести богатые плоды.
Применяя открытый им цивилизационный подход для исследования истории России, Данилевский обращается к сравнению начал европейской и славянской цивилизаций, и убедительно показывает, что они совершенно разные. Во-первых, эти цивилизации возникли в разное время. Славянская цивилизация моложе европейской примерно на четыре столетия. И если европейская цивилизация уже пережила время своего расцвета и движется к закату, то славянский культурно-исторический тип еще только вступает в период своего плодоношения, поэтому плоды его цивилизации пока менее обильны, но зато запас исторических сил еще не растрачен, и поэтому потенциал этого типа гораздо больше.
Затем Данилевский обращается к различиям в психическом строе германо-романских и славянских племен. Он пишет: «Одна из… черт, общих всем народам романо-германского типа, есть насильственность… Насильственность, в свою очередь, есть не что иное, как чрезмерно развитое чувство личности, индивидуальности, по которому человек, им обладающий, ставит свой образ мыслей, свой интерес так высоко, что всякий иной образ мыслей, всякий иной интерес необходимо-должен ему уступить…, как неравноправный ему» [2, 191]. Он приводит многочисленные примеры проявления этой насильственности в истории германо-романских племен. Данилевский упоминает, распространение христианства огнем и мечем, массовые казни еретиков, жесточайшую колониальную политику, в ходе которой уничтожались целые племена и народы, работорговлю и многочисленные европейские революции, с массовыми казнями. Мы можем добавить к этому списку две мировые войны, неоколониальную политику и даже американский кинематограф, прекрасно иллюстрирующий эту черту.
Наоборот, обращаясь к русской истории, Данилевский делает вывод, что терпимость составляла отличительный характер России в самые грубые времена. Даже в ходе завоеваний, которые не редко проводились разбойничьими атаманами «слабые, полудикие… инородцы не только не были уничтожены,… но даже не были лишены своей свободы и собственности» [2, 200]. А инородная знать включалась в общерусскую жизнь на совершенно равных правах. Так, например Бориса Годунова никто не попрекал его татарским происхождением.
«Таким образом, развитие европейских народов основывается на начале личности, русское — на начале общенародном. Начало личности ведет к борьбе, заканчивающейся договорами; начало общенародное ведет за собою доверие. Борьба характеризуется жестокостью в защите своего права; начало общенародное требует большой мягкости…» [4, 537−539].
Следующее различие — вероисповедное. Большинство славянских народов исповедуют православие, а германо-романские — католицизм или протестантство. В начале рассмотрения этого вопроса, Данилевский говорит, «что отличие истины от лжи бесконечно» [2, 210], но такой ответ он признает удовлетворительным только для тех, кто в нем и так не нуждается. Поскольку здесь сегодня собрались именно такие люди, я не буду останавливаться на этом различии. Упомяну лишь мнение Данилевского о том, что само происхождение католичества он объясняет свойствами германо-романского народного характера.
Затем Данилевский говорит о различиях в ходе исторического воспитания, понимая под этим переход народа из состояния племенной воли к государственной жизни. Чтобы такой переход совершился, и народ воспитал в себе привычку жить в государстве (подчиняться властям, платить налоги, отрабатывать государственные повинности и т. д.), он должен пройти через какую-либо форму зависимости. Для племен германо-романских основной формой такой зависимости стал феодализм, при котором победившая народность расселилась среди покоренных народов, завладела их имуществом, но оставила им право пользования частью своей прежней собственности за некоторые подати. В русской истории такой основной формой зависимости стало данничество татарам. «Степень культуры, образ жизни оседлых русских славян и татарских кочевников были столь различны», что не произошло не только смешения между ними, но даже и сама власть орды держалась лишь на поверхности. При этом «вся ненавистная сторона мытарства падала на орду», а власть Московского князя, «являлась если не избавительницею, то облегчительницею» иноплеменного ига. «Кроме самого понятия о государственной власти (коренящегося в духе славянских народов), в этом посредничестве московских князей, избавлявших народ от прямого отношения к татарам, кроется, без сомнения, то полное доверенности и любви чувство, которое русский народ сохранял к своим государям» — заключает Данилевский [2, 266−267].
Также существенно различается государственное устройство, выработанное народами Европы и России. О европейской системе власти можно сказать, что она является результатом многовековой борьбы (абсолютизм и конституционная монархия — борьбы королей с аристократией, а республика — всех сословий с дворянством). В конце концов, народы Европы пришли к демократии, провозглашающей в теории власть большинства, а на деле являющейся властью финансово-промышленной элиты, политиканов и бюрократии. Эта иллюзия власти народа в сочетании с рядом реальных прав и свобод, а также с относительно высоким уровнем материального достатка, достигнутым в первую очередь за счет многолетнего ограбления всего мира, позволяет этой системе относительно устойчиво существовать. Для этой системы характерно недоверие к государственным структурам, и как следствие этого создание различных механизмов контроля власти. В результате управляющие и проверяющие структуры непомерно разбухают и требуют колоссальных средств. Поэтому такая демократия может существовать только за счет ресурсов других народов.
Русский народ выработал свой государственный организационный принцип — самодержавную монархию. Среди условий, благоприятных для выработки монархической власти в России, можно назвать постоянную борьбу за существование с соседними племенами и государствами, требовавшей огромной концентрации внутренних сил, что наиболее способна делать сильная единоличная власть. Но главным условием появления монархии, по мнению Льва Александровича Тихомирова, является существование в нации сильного религиозно-нравственного идеала. Тогда для господства этого нравственного идеала нужно «наилучшее постоянное выражение его, к чему способнее всего отдельная личность, как: существо нравственно разумное, и эта личность должна быть поставлена в полную независимость от всяких внешних влияний, способных нарушить равновесие ее служения…» [5, 76−77]. Эту же мысль коротко сформулировал А. С. Пушкин: «Должен быть один человек, стоящий выше всего, выше даже закона» [Цит. по 6, 98]. Если этот человек православный, то он будет осуществлять свою власть, прежде всего на основе нравственных принципов.
Мы действительно видим, что русские цари воспринимали свою власть как власть, врученную им самим Богом. Такое происхождение власти налагает на монарха огромную ответственность за свое служение, причем для верующего человека ответственность более чем реальную.
Так же, исходя из религиозных представлений, сформировалось отношение русского народа к власти. Тихомиров описывает это так: «Наш народ, совершенно по-христиански, обнаруживает значительную долю скептицизма к возможности совершенства в земных делах. Общественно-политическая жизнь… не становится культом русского народа. Его идеалы — нравственно-религиозные…. Такое подчинение мира относительного (политического и общественного) миру абсолютному (религиозному) приводит русский народ к исканию политических идеалов не иначе как под покровом Божиим. Он ищет их в воле Божией, и подобно тому, как царь принимает свою власть лишь от Бога, так и народ лишь от Бога желает ее над собой получить. Такое настроение естественно приводит народ к исканию единоличного носителя власти, и притом подчиненного воле Божией, т. е. именно монарха-самодержца» [5, 238−239]. Остается добавить, что для нехристианина этот политический принцип трудно понятен.
Кроме этого главного принципа следует назвать и другие особенности московского самодержавия. Во-первых, для него характерна теснейшая связь с Церковью, поскольку, государство как высший закон признавало над собой христианскую истину, носительницей которой Церковь и являлась.
Другой его особенностью является единение царя и народа в управлении государством, что проявлялось в постоянной работе Думы, в созыве Земских соборов при решении наиболее важных вопросов, причем к участию в них призывались и высшее духовенство, и выборные представители — от дворян, купцов и городов. Интересен и стиль работы этих учреждений. Ключевский так описывает порядок работы Думы: «Ее строй, авторитет и обычный порядок делопроизводства как будто рассчитаны были на непоколебимое взаимное доверие ее председателя и советников, свидетельствовали о том, что между государем и его боярством не может быть разногласий в интересах… Бывали споры, но не о власти, а о деле…. Лица и партии со своими себялюбивыми или своекорыстными помыслами должны были исчезать под давлением государственного интереса и политического приличия или обычая» [7, 326]. Эта картина представляет собой удивительный контраст той непрерывной борьбе за власть, которая шла на западе между королями и парламентами. Наконец, по всем делам весь народ имел самое широкое право обращения к Государю, и «правительство, как замечает Соловьев, не оставалось глухо к челобитьям» [8, 91].
Еще одним существенным элементом в системе московского самодержавия являлось широчайшее местное самоуправление. Сочетание сильной центральной власти и местного самоуправления оказалось единственно возможным в условиях российских просторов. Один человек из Москвы, конечно, не может решать все вопросы. Поручить дела государственным чиновникам так же невозможно, это потребует слишком большого бюрократического аппарата, что неизбежно приведет к массовым злоупотреблениям и все равно будет крайне неэффективно. Оставалось только использовать уже готовые формы народного самоуправления и сочетать их с властью представителей центра. Поэтому на Руси до XVIII века существовали многочисленные общественные выборные власти — губные и земские старосты, земские избы, целовальники, принимавшие участие в суде воевод и т. д.
Итак, можем подвести некоторые первые итоги. К концу XVII века Россия, безусловно, проявила себя самым ярким представителем молодого, динамично развивающегося славянского культурно-исторического типа. Даже те катаклизмы, которые к этому времени были преодолены русским народом, а их было немало (татарское иго, террор эпохи Ивана Грозного, Смутное время и др.) это подтверждают. Создано большое, сильное государство. Преодолены серьезные внешние завоевательные попытки, внутренние смуты. Народ обрел православную веру и явил миру высочайшие примеры христианской святости. Создана уникальная система русской власти — Московское самодержавие. Все население стоит на службе государства, или как говорили «несет тягло Государю». Нация — едина, одна вера, один язык, одна культура.
Но в силу молодости культурно-исторического типа в московский период не было выработано национальное самосознание, не успела сложиться национальная школа исторической и политической философии. С другой стороны до XVIII века это и не требовалось. Национальный инстинкт молодого русского народа был настолько силен, что победы достигались и без этого. Но это таило в себе серьезную опасность, которая в полной мере проявилась в царствование Петра I. Петровское насилие над Россией стало возможным, прежде всего из-за отсутствия сформулированного национального самосознания.
Конечно, не нужно идеализировать московский период. Там тоже было много жестокости, несправедливости и прочих свойственных падшему человеку несовершенств. Это не какой-то идеал, которого на земле вообще нет и быть не может. Но важно понимать, что самобытная русская государственность складывалась вполне естественно, отражала особенности национального характера и исторического воспитания русского народа, и, наконец, находилась в развитии. Это естественное развитие было пресечено Петром I.
Петр захотел сделать прививку европейской цивилизации к русскому дичку, считая, что прививка должна изменить саму природу дичка. Познакомившись с Европою, Петр, «влюбился в нее и захотел во что бы то ни стало сделать Россию Европой. Видя плоды, которые приносило европейское дерево, он заключил о превосходстве самого растения, их приносившего, над русским еще бесплодным дичком (…не подумав, что для дичка может быть еще не пришло время плодоношения)». И «потому захотел срубить его под самый корень и заменить другим». Но такая замена возможна только в предметах мертвых, а «по отношению к живому, образовавшемуся под влиянием внутреннего самобытного образовательного начала, такие замещения невозможны: они могут только его искалечить» [2, 274]. Поэтому «прививка осталась прививкою, а не сделалась метаморфозой…».
Реформаторская деятельность Петра «т. е. изменения в быте, нравах, обычаях и понятиях, которые он старался произвести в русском народе», не только принесла «величайший вред будущности России», но и затруднила все его военные, флотские и промышленные реформы. «К чему было брить бороды, надевать немецкие кафтаны, загонять в ассамблеи, заставлять курить табак, учреждать попойки (в которых даже пороки и распутство должны были принимать немецкую форму), искажать язык, вводить в жизнь придворную и высшего общества иностранный этикет, менять летосчисление, стеснять свободу духовенства? К чему ставить иностранные формы жизни на первое, почетное, место и тем накладывать на все русское печать низкого и подлого, как говорилось в то время? Неужели это могло укрепить народное сознание?» [2, 274−275].
«Русская жизнь была насильственно перевернута на иностранный лад. Сначала это удалось только относительно верхних слоев общества, на которые действие правительства сильнее и прямее и которые вообще везде и всегда податливее на разные соблазны. На мало-помалу это искажение русской жизни стало распространяться и вширь и вглубь, т. е. расходиться от высших классов на занимающие более скромное место в общественной иерархии, и с наружности — проникать в самый строй чувств и мыслей…» [2, 274−275]. Такое состояние русского общества Данилевский назвал «европейничаньем», и в своем труде провел полномасштабный научный анализ этого явления.
С Петра I у нас начинаются две параллельные истории. Тесное взаимодействие с другой культурой привело к расколу некогда единого общества. Главным проявлением этого раскола стало изменение положения дворянства. Из служилого сословия, владевшего поместьями только пока оно несет тягло военной или государственной службы, оно превратилось в «благородное шляхетство», безусловно владеющее землей и крестьянами. При этом крестьяне не только прикреплялись к земле, что было и раньше, но теряли право распоряжаться своим имуществом, становились личной собственностью шляхетства, по сути, превращались в рабов. Происходит замена принципа общегосударственного тягла на заимствованный из Европы феодализм. Очевидно, что европейские сподвижники Петра просто переносили свои домашние понятия на русскую почву. Как в Европе феодал, принадлежа к привилегированному сословию, мог сидеть в своем замке, не служить, и жить за счет крестьян, так и у русского дворянства с XVIII века остаются только одни привилегии, а тягло полностью перекладывалось на народ.
Это изменение было дополнено целым рядом культурно-бытовых различий, начиная от костюма, языка, времяпрепровождения и заканчивая верой и мировоззрением. «Вследствие изменения форм быта русский народ раскололся на два слоя, которые отличаются между собою с первого взгляда по самой своей наружности. Низший слой остался русским, высший сделался европейским — европейским до неотличимости» [2, 283].
Дворянство, освобожденное от обязательной службы, постепенно становилось просвещенным сословием, причем источником этого просвещения оказалась Европа. «Шляхетские и магнатские идеалы, заимствованные из Польши, уступили место французским аристократическим — в особенности тогда, как революция выкинула к нам массу эмигрантов, ставших… учителями нашего дворянства». В Россию стали проникать идеи энциклопедистов, масонов, европейские учения государственного права. Наше высшее сословие теперь уже внутри себя разделилось, копируя Европу, на разные направления. Появилось западничество во «всех его разнообразных оттенках» от феодализма с одной стороны, до нигилизма с другой. Данилевский пишет: «Все они одинаково черпают свои идеи не внутри русской жизни, а вне ее…. У всех этих направлений один идеал — Европа. Этот идеал одни видят, правда, в… отживающих ее формах: в английской аристократии или… юнкерстве. Другие,… либералы… - в том, что составляет современную жизнь Европы, в ее конституционализме, промышленном движении, крайнем развитии личности и т. д. Третьи, наконец, видят этот идеал в явлениях… начавшегося разложения европейской жизни: в разных социальных системах или в революционной организации и пропаганде. Как ни различны эти три категории предметов поклонения, они все-таки явления одной и той же цивилизации… и потому все эти несамостоятельные направления мысли и жизни в России одинаково подводятся под общее родовое — определение западничества, или европейничанья…. Все это одного поля ягоды!» [2, 399].
Он объясняет это тем, что наши западники смотрят на события и явления внутренней и внешнеполитической жизни России с иностранной, европейской точки зрения, как выразил это Данилевский — «сквозь европейские очки» [2, 295]. «…Наши высшие общественные классы, привыкшие жить умственно чуждою жизнью, невольно переносят вычитанные и высмотренные ими европейские идеалы на действительную жизнь» давая европейские названия нашим общественным явлениям по самой поверхностной аналогии. Поэтому, подражая западной многопартийности, одни русские европейцы изображают из себя аристократов, другие — демократов, третьи — конституционалистов, четвертые — нигилистов. Но во всех случаях, говорит Данилевский, получается карикатура [2, 296−301].
Если, например «самобытное» явление нигилизма Запад действительно пережил на почве разочарования в христианских идеалах, там совершенно загрязненных, искаженных и опошленных, то для русского православного человека приобщение к нигилизму может происходить только из принципа подражательности.
Одним из следствий такого европейского взгляда стало пренебрежительное отношение к истории и культуре своего отечества. Данилевский «сетует на то, что правительство давало полный простор западникам, которые со страниц газет и журналов, с высоты профессорских кафедр делали все возможное для придания подражательного характера нашей культуре, клеймили малейшие проявления самобытности или стремления к ней как обскурантизм и косность. В то же время, издания славянофилов всячески преследовались. За десять лет, начиная с 1857 года, одно за другим были закрыты их издания: «Москва», «Парус», «День» и «Москвич». Н. Я. Данилевский считает, что, если бы славянофилам была предоставлена равная с западниками свобода в издании газет и журналов, нигилизм не получил бы в России столь широкого распространения. А между тем цензура «яростно преследовала» то единственное направление, которое служило противовесом подражательности, а следовательно, и нигилизму. Цензура давала полную свободу лишь тем оппонентам западников, которые придерживались так называемого «казенного направления» и которые, по словам Данилевского, «своею бездарностью, тошноту вызывающим подобострастием, льстивостью и лживостью тона, в сущности, служат тому же делу, что и западнические органы печати, выгодно оттеняя их собою» [3, 58−60].
«Бацилла европейничания нашла в прессе благоприятную среду, так как в газетно-журнальном деле год от года становилось все больше представителей нерусской части населения, настроенных часто прозападнически и русофобски» [3, 270−271]. Поэтому Данилевский предостерегает соотечественников, говоря, что «судьба России будет зависеть от того, будет ли дана возможность в полной голос говорить о своей позиции патриотически настроенной интеллигенции» [3, 58−60].
С реформами Петра произошло также кардинальное изменение государственного строя России. Самодержавная монархия была разрушена, а ее место занял западный абсолютизм, родившийся в борьбе против Церкви. Для него был характерен «секулярный… дух деспотического преобладания государства над церковью» [9, 311−312]. «Это была идея протестантской Европы, которой во всем подражал Петр [5, 275−276]. Таким отношением к Церкви Петр «подрывал самую существенную основу своей власти — ее нравственно-религиозный характер» [5, 285]. Первые лица государства на протяжении всего XVIII века, перестают смотреть на свою власть, как на власть, врученную им самим Богом. «Теократию сменил гуманизм…. Последним критерием, высшей целью явилось не Царство Небесное, а прогрессирующее улучшение земного благоденствия, так называемое «общее благо» [9, 321]. Русская Церковь оказалась обезглавлена, лишена патриарха, и подчинена государству под именем «Ведомства Православного Исповедования».
Кроме этого петровский абсолютизм характеризуется исчезновением «земско-госудаственного строя». Прекращается общение монарха с «землей», исчезают Земские соборы, перестает действовать Дума, уничтожается местное самоуправление. Власть переходит в руки бюрократии. Народ лишается своего древнего права «бить челом государю». Тихомиров, говоря об итогах петровского периода, отмечает: «Монархия уцелела только благодаря народу, продолжавшему считать законом не то, что приказал Петр, а то, что было в умах и совести монархического сознания народа» [5, 287].
После смерти Петра начинается развал русской государственности. Сначала наступает эпоха дворцовых переворотов, о безобразиях которой и повторяться не стоит. Для всех последующих царствований станут общими попытки привнести в систему русской власти очередные европейские теории. Это пыталась делать и Екатерина II, до тех пор, пока эти теории не показали свое истинное лицо во французской революции 1796 года. Это пытался делать и ее внук — Александр I, воспитанный швейцарским республиканцем Ф. С. Лагарпом. В дальнейшие царствования, хотя и были некие попытки возврата к исконным принципам русской монархии, самым ярким моментом, которого стали реформы 60-ых — 70-ых годов XIX века, болезнь европейничанья уже слишком сильно поразила элиту нашего общества. Даже великие реформы, проводимые этой элитой, не стали национальными и не спасли российскую государственность. Совершенно естественно, что русская монархия отказавшись от своих национальных основ в начале XVIII века, в конце концов, в начале XX века пришла к следующей европейской идеи — конституционной монархии, которая и привела ее к краху в 1917 году.
Кроме всего прочего необходимо понимать, что в русской монархии после Петра установилась воспроизводящаяся европейская система. До Петра, цари брали супругу либо из русских боярских родов, либо из зарубежных царствующих православных фамилий. После Петра все супруги русских императоров — из протестантской Европы. Получается что мать, которая воспитывает наследника, будущего российского императора, сама не была воспитана в России, не была воспитана в православии. Она уже в зрелом возрасте переезжает в Россию и принимает православие, но нужно понимать, что только религиозный гений вполне может полностью преодолеть свое воспитание.
Еще одна форма европейничанья, о которой пишет Данилевский «заключается в стремлении переносить чужеземные учреждения на русскую почву — с мыслью, что все хорошее на Западе непременно так же будет хорошо и у нас. Таким образом были пересажены к нам разные немецкие бюрократические порядки» [2, 286]. Наступила эпоха всевластия бюрократии (как говорил император Николай I «Россия управляется столоначальниками» [5, 309]), а также эпоха полного отстранения нации от государственного управления.
Петр, отрицая исторические и национальные основы государственной жизни, решил не улучшать московское управление, а по совету Лейбница совершенно упразднить его и на расчищенной почве воздвигнуть новое. Новое было взято из Европы. Идея коллегий была заимствована из Швеции. Эта идея исходит из того, что «все люди недобросовестны, все — враги добра и правды. Потому-то и нужна «коллегия», чтобы члены ее, взаимно следя друг за другом, не допускали злоупотреблений» [5, 308]. Поначалу русские вообще не знали, что им делать с новым учреждением, поэтому «царь выписывал и самих членов коллегии из-за границы, из Австрии,… Дании», а в 1717 году даже взял «шведских пленников для службы в коллегиях, что повторялось и в другие годы» (Соловьев, кн. IV, стр. 140−142). Соловьев пишет, что «Петр устраивал истинно какую-то чиновничью республику, которая должна была властвовать над Россией….Члены же этой бюрократии были поставлены выше всех социальных сил России» (Соловьев, кн. IV, стр. 143). «Само собой, что эта чиновничья республика действовала в национальных интересах очень плохо, расхищала Россию, не радела к делам… «[5, 323]. Около двух третей собранных доходов разворовывалось по дороге в казну [10, 97]. Один Меньшиков украл сумму, превышающую годовой бюджет страны.
Поэтому эту систему приходилось все время реформировать. Уже Петр был вынужден «отдать свою бюрократическую республику под надзор фискалов, а сверх того подчинить обер-прокурорам и прокурорам», т. е. вместо коллегиальности перейти к единоличной централизованной бюрократии [5, 323]. При Александре I примером для подражания стала французская бюрократическая централизация, и опять государственный аппарат перестраивался по новой европейской моде. Созданная Сперанским система просуществовала до реформ Александра II. Вопросы отмены крепостного права она решить не могла, потребовалось создание специальных внеправительственных комитетов и комиссий помимо действующих министерств, которые готовили и проводили реформу. Эта наверно была единственная реформа, при которой Россия вырвалась из бюрократического порядка. «Сам же по себе он остался незатронутым и взял в свои руки совершение всех остальных реформ» [5, 328]. Поэтому «ни земства, ни города не были организованы на действительно русских народных основах». Огромное большинство народа было совершенно не допущено в них. Несмотря на явную войну «интеллигенции» против монархии, «общественные учреждения организованы так, чтобы дать власть именно интеллигенции». «Отсюда вечная оппозиция земства, думавшего больше о своем политическом укреплении, чем о своей земской работе» [5, 370−371].
Логичным результатом петровских реформ, стало появление нового типа патриотизма. Данилевский называет его «внешним политическим патриотизмом». Он отличается от предшествующего ему национального патриотизма, тем, что при нем укрепляется только внешняя оболочка — государство, при этом внутреннее, национальное содержание уничтожается, а интересы народа отступают вообще на последний план. Получается кричащее противоречие, между внешней крепостью — и отсутствием соответствующего ей содержания. Но «к чему заботиться о скорлупе, не заключающей в себе здорового ядра?» — спрашивает Данилевский [2, 81−84].
Особенно следует отметить те методы, которыми насаждалась чужая цивилизация, поскольку эти методы тоже были заимствованы с запада. О болезненной жестокости Петра хорошо известно. Достаточно упомянуть самоличные казни стрельцов, увеличение количества преступлений караемых смертной казнью в три раза, деятельность Преображенского приказа, убийство собственного сына, и вообще крайнюю жестокость в насаждении своих нововведений. В результате реформ Петра проведенных такими методами население России сократилось на 40% [6, 570]. Но если жестокость Петра можно отнести на счет особенностей его характера, то последующие события убедительно показывают, что в Россию шло проникновение западной насильственности, а с нею и методов борьбы свойственных этой чужой цивилизации.
Яркий тому пример — правление Анны Иоанновны, при которой власть в стране вообще принадлежала немцам. Это был десятилетие государственного террора. В. О. Ключевский пишет: «Все казавшиеся опасными и неудобными подвергались изъятию из общества, не исключая и архиереев; одного священника даже посадили на кол. Ссылали массами. Всех сосланных при Анне Иоанновне в Сибирь считалось свыше 20 тысяч» [11, 273]. Налоги и недоимки выколачивались такими побоями и пытками, что приходили в удивление даже иностранные наблюдатели [9, 398].
После Петра цареубийства, которых вовсе не знала Москва, стали нормой политической борьбы. Павел I был последней жертвой дворцовых переворотов, дальше начался террор слева. В начале XIX века в России появляются тайные политические общества, уставы которых списаны с западных образцов, и в которых насилие признается законным способом утверждения идей. Декабрист Пестель собирался уничтожить не только тринадцать представителей царской семьи, но и был уверен, что этим дело не кончиться [12, 191]. Первой жертвой красного террора стал герой войны 1812 года — генерал-губернатор Петербурга М. А. Милорадович, застреленный декабристом Каховским. Далее этот террор только нарастал. Его жертвами пали царь-освободитель Александр II и огромное количество царских чиновников (около 5 тысяч). Народу это все казалось безумием, но для части русских европейцев — народников и революционеров заимствование методов достижения цели стало логическим продолжением заимствования самих целей и идей.
Гонения на Русскую Православную Церковь тоже начались не в 1917 году, а гораздо раньше. В царствование Анны Иоанновны часть русских епископов побывала в тюрьмах, была расстрижена, бита кнутом и подвергнута пыточным допросам. Вообще положение Церкви в послепетровскую эпоху кардинально изменилось. С принятием в 1721 году «Духовного регламента», насквозь пропитанного духом протестантизма, Русская Церковь стала составной частью государственного аппарата. Власть над Церковью фактически сосредоточилась в руках императора, которого члены Синода в присяге величали «Крайним судией Духовной сей Коллегии». Позднее эта власть осуществлялась через обер-прокурора Святейшего Синода, которым мог быть и вовсе неверующий человек. Например, обер-прокурор Чебышев П. П. (1768−1774) открыто исповедовал атеизм: «да никакого Бога нет», — говорил он [9, 498].
Продолжением этих реформ стало изъятие церковного имущества, проведенное императрицей Екатериной II в 1764 году. После секуляризации Церковь переводилась на государственное содержание, составляющее 1/8 доходов от изъятых имуществ [9,471]. Стоит ли говорить, что большая часть этих богатств пошла на подарки фаворитам, строительство дворцов и прочие увеселения. Особенно сильно церковные реформы XVIII века ударили по монастырям. После секуляризации 2/3 из них были закрыты [13; 277,283].
И если в дальнейшие годы Церковь уже не была гонима столь явно, ее униженное положение, конечно, не могло не сказаться на духовном состоянии нации. Митрополит Филарет Дроздов в неотправленном варианте записки на Высочайшее имя писал: «Вы поставили Церковь на колени, берегитесь, теперь очередь за Вашим престолом» [14].
Массовый отход от православия, стал вполне закономерным для многих людей из общества, живших европейскими идеями. В то время когда наша цивилизация вошла в тесное общение с европейской, там уже во всю силу утверждался атеизм. Естественно, что это мировоззрение стало распространяться и в России. Даже те, кто формально оставался в православии, говел и причащался раз в год, прибегал к Таинствам, все чаще делали это в силу традиции, а не по вере во Христа. Над теми, кто искренне жаждал общения с Богом, кто соблюдал посты, и вообще пытался вести духовную жизнь, зачастую подсмеивались (как, например товарищи Димитрия Брянчанинова, будущего святителя Игнатия). Православие все больше становилось верой простого народа. А для людей из высшего общества путь в православие лежал через разочарование в европейских идеях, через серьезную внутреннюю работу и возвращение к национальным идеалам.
После создания в 1864 году системы министерских (государственных) и земских школ бацилла европейничания стала распространяться и среди простого народа. Эти школы предлагали европейское, светское образование, в нем религию заменяла наука, она стала здесь истиной с большой буквы. Преподавание в большинстве из них Закона Божьего велось так, что никого кроме атеистов воспитать не могло. Причем если министерское образование финансировалось государством, а земское соответственно земствами, то церковно-приходские школы содержались только за счет приходов, на энтузиазме отдельных прихожан и священников. Новая школа деморализовала население, сделала его антирелигиозным и способным к революции. Как только православие перестало быть государственной религией, сразу стало ясно, что верующих в России гораздо меньше, чем это было по паспорту. Так после отмены Временным правительством обязательного приобщения Святых Тайн для военнослужащих, количество причастников сократилось со 100% до 10% [15, 214].
Данилевский особенно подробно останавливается на проявлении болезни европейничания во внешней политике. И на это есть очень веские причины. Дело в том, что правильная внешняя политика возможна только тогда, когда политическая элита страны обладает национальным самосознанием. Только тогда она может понять: кто является главным врагом, где можно найти искренних союзников, какие цели достойны того, чтобы ради них жертвовать своими солдатами и материальными ресурсами, а какие нет и т. д. Так вот, в России, начиная с Петра, правящая элита этим самосознанием не обладала. Это постоянно приводило к серьезным внешнеполитическим ошибкам, которые дорого обошлись России. Она платила за них ценой жизни своих солдат, истощением казны, разорением многих граждан, подчас унизительными условиями мирных договоров, деморализацией населения, на фоне которой и произошли события 1905 и 1917 годов.
«Становясь на европейскую точку зрения и надевая европейские очки» Россия была втянута в многочисленные европейские войны, за европейские же интересы, до которых нам не было никакого дела, и которые не приносили России никаких практических результатов. В этом ряду стоят Семилетняя война, блестящие, с военной точки зрения, Итальянский и Швейцарский походы Суворова, войны с Наполеоном до 1812 года. Данилевский считает, что и грозы 1812 года можно было бы избежать, если бы Россия отстаивала только свой интерес, а не думала о европейском. Точно такой же бесполезной тратой русских сил стал заграничный поход нашей армии после изгнания Наполеона из России, против которого категорически был против М. И. Кутузов. Особенно вопиющим примером безумного европейничания является вся внешняя политика в рамках «Священного союза», когда Россия пыталась защитить Европу от волнений и революций, которые касались нас, как пишет Данилевский, не более, чем восстание Тайпингов в Китае. А проистекает такая политика «от тщеславно-унизительного желания втереться в члены древней и славной европейской семьи и от жалкого самообольщения, будто нас в нее приняли». И это в то время как Европа проводила по отношению к России стабильно враждебную политику.
При этом наши естественные внешнеполитические интересы, такие как присоединение русскоязычной Галиции, борьба за независимость единокровных славянских народов от ига Турции и Австрии, борьба за освобождения единоверной Греции и многие другие важные цели были преданы забвению. Россия шла против своих явных интересов, чем император Александр I даже гордился. Причем, «чем искреннее и бескорыстнее усваивали мы себе одну из европейских точек зрения, тем глубже ненавидела нас Европа… «[2, 305]. Данилевский на примерах Крымской войны и Берлинского конгресса 1878 год доказывает, что враждебность Европы не является какой-то случайностью, а есть система европейской политики по отношению к России и всему славянскому миру, и самое страшное, что наша элита этого не понимает. Он высказывает мнение, что такое непонимание связано с немецким родством российских императоров, именно поэтому «Россия горячо принимает к сердцу так называемые европейские или, точнее, немецкие интересы, — горячее, чем собственные». А Герцен в своих эмигрантских статьях, свободных от российской цензуры высказывался даже более определенно. Например, о политике Николая I в рамках Священного Союза он написал так: «Вместо… того, чтобы призвать к себе народы, являющиеся братьями его народа, он предает их; вместо того, чтобы стать во главе славянского движения, он предоставляет помощь и золото палачам славян». Весьма сдержано относились к славянам и Александр II, и Александр III, последний презрительно называл славянское движение второй половины XIX века «славянщиной». Поэтому неудивительно, что по возвращении со Славянского съезда проходившего в Москве в 1867 году, один из его участников серб М. Полит, заявил в печати, что «Россией владеют немцы и что сербы всё не могут понять, что русские и дома не хозяева» [3, 343−344].
Данилевский показывает, что стремление ослабить и разделить славян продиктовано Европе не только опасностью влияния «чуждого, враждебного, варварского мира» [2, 69], но и желанием властвовать в этом мире и иметь от этого политические и экономические выгоды, какие она извлекает из других стран. При этом запад как обычно проводит политику двойных стандартов, предлагая России придерживаться тех принципов, которых он сам не соблюдает. Например, выдвигая к России разного рода претензии по демократическим правам, Европа, вступала в дружественные союзнические отношения с султанской Турцией, в которой даже намека не было в то время на какую-либо демократию, а в славянских землях которой царил террор. Это хорошо видно и сейчас, когда НАТО спокойно нарушает суверенитет разных стран по всему миру, а Россию порицают за то, что она пытается уничтожить источник бандитизма на своей собственной территории.
Итак, мы можем уже сделать определенные выводы, о том какие плоды дали петровские реформы к началу ХХ. Эти реформы раскололи русское общество, выделив из него привилегированное сословие дворянства. Постепенно эта элита в результате тесного общения с другой цивилизацией, все дальше и дальше отходила от национальных корней и во внешних проявлениях (одежда, язык, времяпрепровождение) и во внутреннем своем содержании. Этот слой русских европейцев постепенно терял национальное самосознание, увлекаясь, то одной, то другой европейской идеей. Для него христианство, заповеди Божии перестали быть единственным мерилом всех вещей, вслед за западом в России сначала среди этой элиты потом все шире и шире стал распространяться атеизм. Наши западники, во всем копируя Европу, поделились на аристократов, либералов, революционеров и другие группы. До 1861 года первенство было за «аристократами», затем судьба России определялась в борьбе преимущественно между либералами и революционерами, хотя и аристократическая партия продолжала влиять на ситуацию в стране. К сожалению, голос так называемой «русской партии» не только не был услышан, но и всячески осмеивался, в том числе и в печати, которая стала преимущественно западническая. Западные идеи стали распространятся через пореформенную систему образования среди простого народа.
Кроме этого необходимо отметить, что падение монархии, было подготовлено самой монархией, которая подверглась европеизации не меньше чем вся правящая элита. Система Московского самодержавия была заменена сначала западным абсолютизмом, а в начале ХХ века самодержавное самосознание русской монархии настолько деградировало, что Николай II пошел на ограничение своей власти Думой, которая не воссоздавалась по русским образцам, а была скорей похожа на европейский парламент. Эта Дума внесла свою посильную лепту в раскачивание русской государственности.
В конце концов, император не только сам потерял политические ориентиры, но и оказался совершенно отделен от нации разросшимся бюрократическим аппаратом, во главе с правительством, не способным эффективно действовать, демагогической Думой и генералитетом, что в условиях I Мировой войны, оказалось смертельным для русской монархии.
Губительной оказалась и привычка смотреть на внешнеполитические события через «европейские очки». Первую мировую войну элита проиграла, потому что не смогла объяснить народу, зачем они воюют. Эту войну поняла только сугубо церковная часть общества, а элита просто предала свою армию. Они стали слишком своими западу и воевали, по сути, с родственниками. Император, судя по его переписке, тоже не сочувствовал сербам, считая, что они сами виноваты, раз убили эрцгерцога Фердинанда. А зачем тогда воевать? Поэтому война была организована из рук вон плохо. На фоне всех этих событий и произошел февральский государственный переворот.
Государственный переворот февраля 1917 года, конечно, не был никакой революцией. Революционеры непосредственно не принимали никакого участия в его подготовке и даже о его приближении не имели ни малейшего представления. Это хорошо видно по их удивленной реакции. Только позднее они стали приезжать в Россию из Европы, где большинство из них в этот момент находилось. Монархию устранила от власти своя же правящая элита — думские лидеры в сговоре с генералитетом. В результате этого переворота Россия осталась без власти, поскольку нельзя же назвать властью, то, что было с февраля по октябрь 1917 года.
Наши партии, действующие в 1917 году в силу своего подражательного, карикатурного характера не только не выражали никаких российских интересов, но и конечно не могли управлять государством. «Невероятные амбиции и самоуверенность бывших лидеров оппозиции сменились растерянностью и беспомощностью в практических делах. Растратив свою энергию и силы на дискредитацию и борьбу с царским режимом, российские либералы и демократы в условиях распада традиционной монархической государственности, который они долгие годы готовили, оказались не способными к созидательной государственной работе» [16, 195]. Но даже в своей родной стихии — митингах, выступлениях, они проиграли другим западникам — революционерам.
Высадка десанта международной корпорации профессиональных революционеров произошла в условиях крушения старого государственного строя, и непрекращающейся мировой войны, да и сама эта высадка в пломбированном вагоне была одним из эпизодов этой войны. По сути Германия и союзники использовали революционеров как эффективное средство в борьбе против России. Для русских революционеров, живших идеалами европейской цивилизации, было совершенно естественным позаимствовать у этой цивилизации и инструмент социальных реформ — революцию, и организацию, которая ее подготавливала — партию. Они оказались в наиболее выигрышном положении, потому что не были связаны с населением, и могли быть к нему абсолютно беспощадны, и с другой стороны, они могли быть бесконечно демагогичны в своих обещаниях. При поддержке огромной финансовой системы Германии, большевики в короткий срок наладили издание огромных тиражей литературы, которая распространяла их пропагандистские лозунги. По сообщению Эдуарда Бернштейна — заместителя немецкого министра финансов, немецкие субсидии русским революционерам составили около 50 миллионов золотых марок. Большая часть этих денег досталась большевикам. К августу 1917 года большевики выпускали 41 газету и журнал. Тираж газет составлял 320 тысяч экземпляров ежедневно [17, 310]. Таким образом, октябрьский переворот произошел в стране, где уже рухнула государственная система власти, при поддержке действующей армии и огромной германской государственной машины, которая давала практически бесконечное финансирование без всякого отчета об использовании.
В результате этого переворота власть в стране захватили коммунисты-большевики. И дальше началась вторая европейская прививка, но во главу было поставлено другое учение — коммунизм. Коммунизм — это чисто западная система, одна из форм европейской демократии. Несмотря на то, что основателем коммунистического движения является европейский мыслитель — Карл Маркс, очень часто пытаются доказать, что коммунизм явление русское. Для того чтобы показать, что это не так необходимо сравнить существенные национальные особенности русского народа и то, что предложил коммунизм сначала в теории, а после 1917 года и на практике. При таком сравнении становится видно, что это или полная противоположность, или существенное искажение национальных традиций, паразитирование на определенных чертах русского национального характера.
Во-первых, коммунизм это система, основанная на безбожии, родившимся в Европе, что, конечно, противоречило более чем девятисотлетней истории христианства в России.
Во-вторых, в государственном устройстве коммунизм предложил в теории демократию, а в реальности партийную диктатуру (и то другое мы неоднократно встречаем в европейской истории), но что в корне противоречило русской традиции самодержавной монархии.
В-третьих, коммунисты, будучи последовательными интернационалистами, проводили совершенно антирусскую политику, и это никак нельзя назвать исконно русской чертой. Естественно, до Петра национальная политика правительства проводилась в русских интересах, хотя это не исключало сохранения самобытности и культуры других народов.
В-четвертых, коммунизм проявил в России такие качества как насильственность, жестокость, стремление к борьбе, т. е. существенные качества германо-романского культурно-исторического типа, и это еще раз подтверждает, что коммунизм — явление не русское.
Единственная черта русского характера, которую мы можем разглядеть в теории коммунизма, — это склонность к общности, к коллективной, а не индивидуальной жизни. Именно на эту черту русского характера большевикам удалось на какое-то время опереться, но достаточно взглянуть на последствия коллективизации, что бы понять, что русский крестьянин был жестоко обманут и фактически уничтожен.
Итак, советский период русской истории стал второй европейской прививкой после Петра, и как первая прививка, в конечном счете, обернулась для России катаклизмом, так и вторая привела к страшной трагедии. Корпорация, которая правила после 1917 г. была антинациональная. Как и Петр, русский народ она совершенно переделать не могла, но использовала его в своих целях.
В начале у них не было никакой реальной программы действий кроме ожидания мировой революции. Но когда стало ясно, что она задерживается, им пришлось искать пути удержания власти и строительства нового государства. Сначала это были методы коммунистической теории — обобществление собственности, жесткая продразверстка. Все это сопровождало гонение Церкви, неустанный террор в отношении любой возможной оппозиции, намного превосходящий размеры своих предшественников, например французской революции. Потом им пришлось неоднократно отступать от своей теории, для того чтобы удержать власть. Первый пример — НЭП, второй пример Великая Отечественная война. Когда она началась, стало ясно, что ее последствия непредсказуемы для советского руководства. Встал вопрос вообще о существовании России. Сталину ничего не оставалось, как обратиться к национальным чувствам русского народа. Поэтому победа над Германией была, конечно, национальной победой. А вообще коммунисты пришли к тому, что начал еще Петр I. Поскольку национальное государство они строить не могли, то пошли по пути чисто государственного патриотизма — укрепления государства ради государства. Стали строить не национальные институты, а внешнюю оболочку — промышленность, финансовою систему, огромную бюрократическую машину, управляющую всем этим, армию, репрессивный аппарат и т. д. Но внешняя оболочка без национального содержания долго существовать не может, поэтому конец Советского Союза был предрешен. У него не было никакой другой перспективы.
Поскольку источником заимствования и в первой прививке и во второй был один и тот же культурно-исторический тип, мы можем найти между ними много общих черт. По этому поводу И. Л. Солоневич выразился так: «Когда мы очутились в раю товарища Сталина…, то мы не могли не обнаружить того факта, что все это уже было — при Петре Первом….Если Сталин считал себя, так сказать, законным правопреемником петровского наследия, если в его кабинете висел портрет «великого преобразователя», — то обо всем этом нужно по крайней мере подумать» [6, 245].
Во-первых, бросается в глаза общность целей: лозунг: «догнать и перегнать передовые страны», причем применяемый преимущественно к экономической сфере.
Во-вторых, общность методов: одна и та же насильственность, «мятежи и казни» эпохи Петра I и советские репрессии, 126 полков, которые Ключевский сравнивает с Батыевым нашествием и продотряды, Преображенский приказ и ОГПУ, дворянское крепостное право Петра, и советское государственное крепостное право с той же барщиной и оброком; и там и там грандиозные ударные стройки на костях рабов, и там и там поразительно бессмысленная жестокость к собственному народу. Кроме всего этого необходимо добавить, что советский бюрократизм является прямым наследником петровского.
Ну и, наконец, в-третьих, теперь мы уже можем сравнить и результаты обоих прививок. И в том и в другом случае мы видим одно и то же: огромные людские жертвы, голод и нищету народа, и, в конце концов, крушение петровской империи, через 200 лет и советской через 70 лет после начала прививки.
Итак, русский народ пережил и сейчас еще переживает страшную трагедию, вследствие отхода от своей естественной национальной жизни и попытки навязать чужой, не естественный для данного народа образ жизни. Сейчас нашему вниманию предлагается третье издание европейской прививки. Для него характерно навязывание западных псевдодемократических моделей государственного устройства, широкий набор либеральных идей, по-прежнему атеизм или синкретические религии, господство ценностей общества потребления и массовая «культура» ориентированная на самые примитивные инстинкты человека. Т. е. на сей раз объектом «европейничания» стало западное общество эпохи своего распада, прежде всего духовного и культурного. Причем, сегодня инициатива исходит не изнутри России, а извне. Можно сказать, что процесс универсализации культуры по западному стандарту приобрел в наши дни тотальный характер.
Данилевский, предвидя такое развитие событий, предупреждал: «… Опасность заключается не в политическом господстве одного государства, а в культурном господстве одного культурно-исторического типа, каково бы ни было его внутреннее политическое устройство. Настоящая глубокая опасность заключается именно в осуществлении того порядка вещей, который составляет идеал наших западников: в воцарении не мнимой, а действительной, столь любезной им общечеловеческой цивилизации. Это было бы равнозначительно прекращению самой возможности всякого дальнейшего преуспеяния или прогресса в истории» [2, 428−430]. Единственное изменение, которого Данилевский еще не мог наблюдать при жизни, состоит в том, что лидерство в распространении западной цивилизации перешло от Европы к США — прямым наследникам германо-романского культурно-исторического типа, его англосакской ветви. Теперь весь мир сталкивается с проявлениями американизации. Именно в США перекочевала идея глобализации и единого мирового порядка, зародившаяся в Европе. И вместе с Европой США стараются воплотить ее в жизнь. Именно из США исходит угроза всем ныне существующим самобытным цивилизациям, в том числе и славянской. Так идеолог холодной войны, бывший советник президента США по национальной безопасности 3бигнев Бжезинский теперь прямо говорит о необходимости «разрушить цивилизационный код России», чтобы заменить его западным, ставит задачу после падения коммунизма сокрушить в России и православие. [3, 396].
Как и писал Данилевский, борьба и противостояние между Россией и Западом идет постоянно. Одним из этапов борьбы двух цивилизаций была холодная война. Беда России оказалась в том, что Запад действовал в естественной для себя системе, а Россия находилась в привитой, заимствованной, чужой системе. Поэтому поражение было неизбежно. Кстати западная элита прекрасно осознавала с кем она борется. Тот же Бжезинский заявляет так: «Россия — побежденная держава. Она проиграла титаническую борьбу. И говорить «это была не Россия, а Советский Союз» — значит бежать от реальности. Это была Россия названная Советским Союзом. Она бросила вызов США. Она была побеждена» [18, 308].
Результаты этого поражения все мы испытываем сегодня на себе. Единая страна распалась, Россия унижена, русский народ разделен. Основные богатства страны в ходе приватизации захвачены иностранцами и их ставленниками, им же принадлежат СМИ, былая военная мощь России потеряна, разрушается наука, система образования, размываются духовные и культурные ориентиры.
Главная проблема сейчас — отсутствие православного мировоззрения и национального самосознания у подавляющего большинства народа, хотя при сохранении пока еще некоторого национального инстинкта. Но без самосознания невозможно никакое возрождение и никакие реформы в национальном духе. Хотя бы часть народа должна обрести национальное самосознание. Должна появиться национальная интеллигенция. Необходимо всем людям, которые любят Россию и считают себе патриотами Родины, дать оружие, которое поднимет дух, даст надежду на победу, и объяснит, как возможно до нее дойти. Без самосознания основ своего культурно-исторического типа и его взаимодействия с другими типами, мы обречены на поражение, потому что противник обладает массовым самосознанием, что делает его очень опасным.
Важнейшая задача сегодняшнего дня, которая ложиться на священников, преподавателей, прежде всего гуманитарных дисциплин, ученых и публицистов, это возвращение к национальным ориентирам в воспитании молодежи. Естественная система, т. е. система не несущая дальнейшего разрушения и страдания для народа, должна быть выработана вновь. Если мы будем заново перепевать старые песни, если будем пичкать детей сказками про благородных декабристов, про народных заступников типа Радищева, Белинского, Чернышевского, Герцена и т. д., чье мировоззрение построено исключительно на чужой идеологии, изучать литературное творчество безбожников, ища там ориентиры для молодого поколения, то неизбежно придем к новому тупику. Нужно перестать воспроизводить эти принципы. Если эти образцы привели к революции, то может быть пора, наконец, их правильно оценить, пора понять их разрушительность для России. Я уже не говорю о самих вождях 1917 года, которые полностью порвали со своей нацией, и действовали как авантюристы, ставившие опыты по проверки своих теорий на живом народном теле. Очевидно, что на их наследие нельзя опереться вовсе.
Но на каких трудах, на каких примерах можно тогда сформировать национальное мировоззрение современного человека? Если мы взглянем на русскую историю, то увидим, что их более чем достаточно. Не говоря уже про допетровское время столь богатое образцами высокой духовной жизни и любви к своему отечеству, можно остановиться на примерах XVIII — XIX веков, когда множество мыслителей, поэтов, писателей, православных подвижников прошли путь от увлечения западом и его идеями к национальному мировоззрению. Поскольку эти люди получили европейское образование, вполне понятно, что начинали они с вольномыслия, вольтерьянства, а позднее гегельянства и многого другого. Но постепенно они осознавали, что это тупик, путь в никуда, что на этом багаже нельзя строить, и возвращались к национальной культуре, к изучению русской истории, летописей, святоотеческих творений. Это был нелегкий путь, требовавший большой работы ума и нравственных сил, но этот путь прошли Карамзин, Пушкин, Гоголь, Достоевский, вся плеяда славянофилов, Данилевский, Тихомиров и многие другие. Их труды после этого возвращения домой — бесценная сокровищница русского народа, к которой пора обратиться всем желающим возрождения России.
Если мы этого не сделаем, то как написал Данилевский, болезнь европейничания «иссушив самобытный родник народного духа», может «лишить историческую жизнь русского народа внутренней зиждительной силы, а, следовательно, сделать бесполезным, излишним самое его существование; ибо все, лишенное внутреннего содержания, составляет лишь исторический хлам, который собирается и в огонь вметается в день исторического суда» [2, 307].
Список использованной литературы.
1.Троицкий Е. С. Русская цивилизация: прошлое и настоящее / Русская цивилизация и соборность. М., 1994.
2.Данилевский Н. Я. Россия и Европа. М., 2002.
3.Балуев Б. П. Споры о судьбах России. Н. Я. Данилевский и его книга «Россия и Европа». Тверь, 2001.
4.Бестужев-Рюмин К. Н. Теория культурно-исторических типов. / Данилевский Николай. Россия и Европа. М., 2003.
5.Тихомиров Л. А. Монархическая государственность. М., 1998.
6.Солоневич И. Л. Народная монархия. М., 2003.
7.Ключевский В. О. Курс русской истории. Ч. 2. М., 1998.
8.Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Т. 13. М., 1991.
9.Карташов А. В. Очерки по истории Русской Церкви. Т. 2. М., 1997.
10.Костомаров Н. И. Русская история в жизнеописаниях ее главнейших деятелей. Книга третья. М., 2003.
11.Ключевский В. О. Курс русской истории. Ч. 4. М., 1998.
12.Башилов Борис. История русского масонства. М., 2003.
13.Смолич И. К. Русское монашество (988−1917). Москва. 1999.
14.Осипов А. И. Аудиоцикл лекций по основному богословию.
15.Поспеловский Дмитрий. Православная Церковь в истории Руси, России и СССР. Учебное пособие. М., 1996.
16.Новейшая история отечества ХХ век. Т. 1. М., 2002.
17.Кармайкл Джоэль. Троцкий. Книготоварищество «Москва — Иерусалим». 1980.
18.Лисичкин В. А. Шелепин Л. А. Третья мировая /информационно-психологическая/ война. М., 2003.
21 февраля 2004 г.
