Любовь все переносит. Часть 1

Интервью с румынским старцем о. Иустином (Пирву)

Румыния является православной страной с самого своего появления, когда была просвещена светом Христовой истины святым апостолом Андреем Первозванным и православное Предание глубоко проникло в ее душу. Я встретила многих людей, монахов и мирян, святость которых и любовь к Богу и ближнему, надеюсь, должны оставить след в моей душе. Одним из тех, кто произвел самое сильное впечатление, был о. Иустин (Пирву).

Я встретилась с ним, когда он был духовником в монастыре Секуль, насчитывавшем 60 человек братии. Когда я впервые взглянула ему в лицо, мне захотелось заплакать. Что-то очень трогательное было в нем. Я почувствовала святость и глубину, незримую связь с его душой, любовь, и мне захотелось узнать больше об этом человеке. Потом я стала расспрашивать людей и узнала, что он томился в тюрьме шестнадцать лет (1948−1964) при коммунистах. Мне рассказали, что он никогда не разжигает огня в келии зимой и что он бывает «погребен в народе»: так много людей притекают в поисках совета и утешения. Я решилась попытаться взять у него интервью и просила моего знакомого, Стефана, переводить для меня.

Видя, как множество совершенно разных людей приходят к келье о. Иустина, я вспомнила рассказы о паломниках, жаждавших увидеть старцев Оптиной Пустыни. Я могу засвидетельствовать, что люди постоянно ждут у дверей его кельи. Все они приносят ему подарки: картофель, масло, хлеб, что-то еще, и он тут же отдает их следующему посетителю. Он принимает каждого с истинной любовью. Его духовные чада рассказывают множество случаев, когда он помог им. Многие говорят, что он святой. При встрече он такой «обычный», и в то же время есть что-то сверхъестественное в нем. Одна вещь поразила меня больше всего — бесчисленные страдания, перенесенные за Христа, освятили его и теперь каждая скорбь, принесенная и возложенная на его плечи, становится его собственной. Я могла явственно видеть глубокий болезненный след от слов людей, поражавших его внутренность. Он мог безмолвно сидеть и сострадать и через некоторое время произносил самое нужное — искреннее и простое. И постоянно безмолвную радость излучали его глаза.

Сейчас монах должен покинуть свое безмолвие

— Монашеская жизнь сталкивается с реальностью, абсолютно отличной от того, к чему она привыкла. В сей час монашество скорее призвано встать на защиту истины в самой среде верных. Настало время монахам покинуть уединение и изоляцию. Последуем св. Василию. Самая его святость привела его в среду страждущих. Больницы, которые он открыл, и все прочее, являют, что он постигал страдание многих людей. Монах всегда в таком неудобном положении — он должен присутствовать и трудиться там, где он нужен, не требуя никакого материального вознаграждения. Он всегда трудится для облегчения людских страданий и жизни, в одиночестве. Вот почему мы, монахи, сейчас делаем в этом отношении очень мало. Мы почти не живем такой жизнью, как должны жить, мы с трудом делаем то, что монахи должны делать. Мы не успеваем за событиями. Мы как будто не ощущаем той духовной скудости, в которой пребывают наши борющиеся братья в миру. Монах должен со всем усердием жить по-монашески, но в то же время сострадать миру. Он должен быть пламенным свидетелем в глазах мира: жертвенное свидетельство Христовой истины.

Монастырь — это, несомненно место молитвы. Но наши монастыри стали слишком мирскими, и монахи слишком заняты, чтобы выполнять хотя бы свое молитвенное правило. Так даже мы, монахи, охладели в этом. Как же мы сможем помочь тем, кто в миру алчет правды?… Конечно, миряне желают видеть нас святыми уже здесь, на земле. И мы не можем обмануть их. Мы не можем просто говорить им о Боге и что мы должны в Него верить. Мы должны быть пламенными образами, потому что люди, с которыми мы общаемся, очень часто — высококультурные интеллектуалы, жаждущие найти истину.

Нам не хватает веры и решимости наших древних святых отцов

Вот наше предназначение: жить святой жизнью посреди тех, кто должен освятиться. То обстоятельство, что мы (румыны) как-то жили в изоляции, не имея высокого уровня жизни (технологии и т. п.), благотворно сказалось на духовном рассуждении. Я имею в виду семейную жизнь, например. Очевидно, что здоровая семья является основой человеческого бытия. Я хочу сказать, что даже если мы не были хорошо обеспечены материально, мы тем не менее в значительно лучшем духовном положении. На Западе христианская духовность чрезвычайно ослабела при развитии технологий, особенно это проявилось начиная со времен французской революции. Все эти революции не имели другой цели, как уничтожение христианства, обращение его в ничто. Революция 1918 г. в России была материальным результатом революции 1789 года во Франции.

Хотелось бы сказать о том, что такое монашество: это единственная национальная армия, которая должна биться на передовой. Да, сейчас мы слабы и не имеем сильного руководства. И это усилилось особенно после Первой мировой войны, когда масонство почти оккупировало страну. Церковь становилась более и более покорной. Кароль II был чрезвычайно порочной личностью. Он добился смерти всех выдающихся национальных лидеров. Он настроил политические партии друг против друга. Он так управлял, что дискредитировал и обесчестил их все, направляя их деятельность против интересов страны. Церковь всегда была политически подчиненной, объектом для политических акций и причуд. Наше духовное руководство было очень слабо, у нас была только одна семинария для монахов в монастыре Черника, и даже ее запретили после 1940 г. по политическим причинам.

Прячась за высказыванием «подчиняясь власти, подчиняешься Самому Богу», наша иерархия всегда преклоняла выю перед Кесарем мира сего. Этот факт подрывает наше существование. Я не хочу быть неучтивым, но таким образом искажая библейский стих, они поработили себя политикам. К несчастью, нам не хватает веры и решимости наших святых отцов древности, которые пришли из своей пустыни и вышли на улицы и торжища Константинополя, чтобы предотвратить уничтожение святых икон ценой своей жизни. Если бы мы имели хоть часть от их огненной веры в нашего Господа, мы бы без сомнения изменили судьбу нашей страны. Вы видите, что наше безмолвие затянулось, мы слишком долго притворялись, что мы не видим и не слышим. Мы все еще спим. И упаси Бог, чтобы мы были причтены к тем, кто предал веру.

Наиболее интересный жизненный опыт: познать самого себя

— Пожалуйста, расскажите что-нибудь о долгих годах тюрьмы.

— Моя дорогая, это было время неясного, сокровенного страдания — годы, которые так нелегко было прожить. Нужен был целый год, чтобы успокоиться и привыкнуть к допросам. Архивы, которые они создавали, касались большого количества людей. Например, если ты говорил с кем-нибудь в 1945 году всего лишь 10 или 15 минут и случайно встретил его через полгода или год, его имя появится в твоем деле. Мы должны были отвечать (на допросе): «Да конечно, у нас был короткий разговор», и они отвечали «О чем вы говорили? Как организовать сопротивление?» и так далее. Далее мы могли сказать: «Нет, ничего об этом, обычный разговор». И всегда избивали в конце, физически истязали, пока ты не подпишешь бумагу, где говорится, что, да, ты все знаешь и что ты преступник. И так было раз десять или пятнадцать.

Все это много для меня значит. Однажды, когда все эти допросы закончились, в моей жизни наступил временный мир, мы все узнали его. Это было время, когда я начал познавать себя самого. Это был необычайно интересный жизненный опыт во всей жизни: познать самого себя. Потом следовало время укрепления на пути страданий, то, для чего я там находился. Это просто и ясно, что мы должны были найти самих себя в эти часы на этом ложе страдания, это был призвание.

После шестнадцати с половиной лет я встретил одного из наших епископов. Он тоже был на покое в монастыре, и он сказал мне: «Ты знаешь, отец, конечно, ты много пострадал, и все-таки не думаешь ли ты, что мы не должны участвовать в политике?». «Ваше Преосвященство, с вашего разрешения, это не политика. Это наше право и обязанность стоять и защищать себя и истину. Нам надо говорить и показывать миру смертельные опасности, к которым движется христианский мир в настоящий момент». Мне показалось, что он не был недоволен ответом. Только после того, как мы ясно осознали, почему мы там были, мы начали по-настоящему сопротивляться.

Далее последовал период, когда мы увидели и избавились от иллюзии тех дней: что американцы должны прийти и освободить нас. Люди были очень сильно воодушевлены этой надеждой. Но этот слух был ничем иным, как чистейшей пропагандой. Это был повод, по которому они (коммунисты) рассчитывали увеличить число жертв, бросить как можно больше людей за решетку.

Потом последовало наше настоящее духовное объединение; оно было очень прочным, почти непоколебимым, особенно потому, что мы были абсолютно изолированы в таких крепостях как Аиуд и Герла (румынские тюрьмы). Аиуд и Герла — это были фабрики мучеников почти в буквальном смысле. Быть свидетелем разложения собственного тела. На некотором этапе мы были неспособны ничего чувствовать — это было подобно глубочайшему миру. Ты мог чувствовать только свой хребет. Единственным признаком существования было существование твоего тела. На этом этапе мы только ожидали и готовились к смерти: жить постоянно с этой реальностью в нас и перед нами было по-настоящему жуткой вещью. Не было никакой надежды, когда наши товарищи на соседней койке не могли ничего ответить, когда их звали по имени. Они могли быть мертвы, так как подобные смерти случались очень быстро. От сильного голодания тело начинало опухать: ноги, ступни, голова. Мы удивлялись, почему мы так пухнем! Среди нас были доктора, они объяснили, что тело при потере сил не способно далее выводить воду, которая содержится в тканях. Вы прижимаете палец в каком-нибудь месте тела и образуется вмятина. Подобное состояние свидетельствует о близости смерти в течение нескольких часов. Все мы были очень молоды — от 22 до 25. Тот, кто доходил до такой стадии, начинал терять контроль над собой — не помнил что говорит и делает.

Это были дни жертвоприношения, выдающиеся и неповторимые

Что я мог сделать как священник в таких обстоятельствах? Я начал исповедовать людей, особенно во время постов — Крещенского, Успенского, Святых апостолов. Но было возможно исповедовать только троих или четырех, тех, кто был со мной в одной камере. Что можно было сделать для остальных, тех, кто был вокруг? Как мы могли достать Святые Тайны? То, что я стал принимать руководство духовной жизнью других людей, стало для меня главной радостью жизни. Я больше не чувствовал боли. Я был в своей собственной стихии, более счастливой, чем в то время, когда я был на свободе. Вот поэтому наша духовная жизнь обретала большую силу, намного больше, чем в то время, когда мы были свободны.

Тогда я был изможден страданиями от гепатита. У меня кончились последние частицы Причастия, даже крошки не осталось. И там был этот 28-летний парень из Констанцы, его звали Сербан Константин. Он страдал циррозом печени и уже началось разложение. Он кричал, причитал и выл целый день и всю ночь. Он не причащался четыре года, и у него была жена и двое детей дома. Что я мог сделать? Я исповедал его. Иногда, даже ночью и рано утром, между четырьмя и пятью, каждые пять минут охранники должны были проверять что мы делаем, наблюдая через глазок. Они ходили из одного конца коридора в другой и смотрели в каждый глазок чтобы не дать молиться на коленях.

Что мы могли сделать? Мы стали обсуждать и сказали: «Ребята, вы идите и просите доктора, потому, что вам, как самым ослабленным, должны дать немного слабого вина. И так я начал: с маленьким кусочком хлеба, что был у меня, и со всеми молитвами, что я знал, в углу, в одиночестве, опасаясь попасть в поле зрения охранника. Я, как никогда переживал Божественную Литургию. Это были дни жертвоприношения — выдающиеся и неповторимые.

И жертвой был умирающий человек перед тобой. Настоящая жертва, как я думал. Так я имел возможность причастить этого человека, который умер через три дня. После они забрали его. Я исповедовал людей из других камер с помощью азбуки Морзе. Все знали ее, так мы общались — через стены. Да, можно так исповедовать, но невозможно причастить через стену. Что же делать? Трудно с кем-либо посоветоваться. Особенно когда советы исходили от тех, кто сотрудничал с властями. Ты можешь сказать о чем-нибудь в таком разговоре, они запишут это на пленку и потом используют против тебя.

У нас были очень большие сроки — 7, 8, 9, 10 лет и больше. И хотя мы почти не имели надежды, мы клали кусочки хлеба в швы одежды. Они могут проверить на выходе, но не так тщательно. Так, если положить 20 или 25 грамм хлеба в швы, то можно приготовить частиц на 100 человек. Единственным местом встреч был душ. Нужно было договориться с помощью морзянки, что в таком-то месте в душе, человек, с которым ты договариваешься, сможет найти Святые Тайны. Или можно было тихонько положить Их перед входом в камеру, выбрав момент, когда охрана не видит. Это были дни света и радости, и жизнь была обогащена. Это было лучшим местом религиозного образования. Но потом они (охрана, начальники), поняли это и решили разогнать нас. Они решили послать нас на соляную шахту, не делая различия между больными и здоровыми.

Мы праздновали Воскресение нашего Господа на глубине 800 метров под землей

Прошли два месяца тяжелых изнурительных работ. Мы должны были огромными молотами по 15−20 килограмм разбивать большие куски породы. Внизу, в шахте, температура была около 35−40 градусов Цельсия и вода ручьями стекала с наших тел.

Я помню, как один священник, о. Сербан, Бог да упокоит его, не смог перенести этого и сказал нам: «Смотрите, я скажу им, что не собираюсь покончить с собой». На следующий день он вышел во время проверки и сказал: «Сир, я больше не могу идти в шахту, не могли бы вы мне дать работу на поверхности?». Начальник сказал ему: «Хорошо, в будущем мы посмотрим, а сейчас ты должен идти в шахту.» И несмотря на то, что он не хотел, он пошел. На следующий день начальник лагеря сказал: «Сербан, ты остаешься наверху». В лагере был забор, перед которым была контрольная полоса. Было запрещено заходить на эту полосу. Они поставили Сербана работать на кухне, чистить картошку. Дежурный солдат сказал ему: «Возьми эту корзину и выброси ее за кухней». Но кухня была прямо около этой полосы. «Мне нельзя туда ходить» — «Иди и выброси». И он взял корзину и пошел, вывалил ее, зашел за угол и тут же его застрелили. Это случилось около 9 часов утра.

В 1954 году мы праздновали Воскресение нашего Господа в 800 метрах под землей в соляной шахте. Все было захвачено русскими в это время. Вся жизнь подражала русским: праздники, музыка, все. Даже охрана от этого устала. Они просили нас, «Эй, спойте нам какие-нибудь румынские песни. Мы хотим услышать что-нибудь из жизни румын, а этого у нас дома хватает».

Внизу, в шахте, мы работали в забое с гражданскими, но мы назывались «Специальные Трудовые Силы». Нам нельзя было звать друг друга по имени, на одежде были нашиты номера 2121, или 400, или 200. Можете себе представить! Но здесь мы были вместе, все эти люди, гражданские рабочие, которые должны были показывать нам, что делать и как работать (т. к. мы ничего не знали о работе в шахте). Охранники (одетые в униформу или в гражданское, не важно, они все равно были агентами охраны) — милиция, техники, механики и т. д. — говорили этим гражданским, что они должны работать с особо опасными заключенными, преступниками, так что лучше с ними не разговаривать, кроме случаев, когда есть острая необходимость, т. к. мы легко становимся агрессивными и можем их убить. (Мы работали тяжелыми металлическими инструментами). И через месяц эти гражданские увидели, что «преступники» ведут себя как-то странно, что они обращаются друг к другу «профессор», «сир», «отец». Потом они стали гадать, почему это так? Что за преступники эти парни?

Через некоторое время (гражданские) стали приносить нам частицы информации с поверхности — статьи, вырезанные из газет, другие подобные вещи. Вы не можете себе представить, как много это значило для нас, особенно для интеллектуалов, которые были среди нас; это было одним из самых тяжелых наказаний для них, — не знать, что происходит сейчас в обществе. Надо быть очень крепким духом, чтобы перенести это, чтобы сохранить свою душу, свое сердце, рассудок, сохранить их неповрежденными.

Это именно то, что они хотели разрушить, — они старались убить дух, разум, сердце, волю. Так что вы можете себе представить, каким благом это было, когда гражданские люди оставляли какие-то записки, информацию для нас. Например, однажды мы нашли записку «Прекратите увеличивать добычу. Они хотят заставить нас работать так много, как мы не сможем! Они хотят урезать оклады, а нам надо кормить наши семьи!».

Дело в том, что мы работали очень умело (среди нас было много интеллигентных людей, много интеллектуалов — несмотря на то, что они никогда не работали на таких работах) и поэтому нас хорошо кормили. Но когда мы поняли, в чем дело, мы изменили методы. Мы были слишком честными. Но гражданские показали нам, как надо делать: мы нагружали вагонетки камнем на дне и сверху клали породу. И вместо 50 вагонеток мы нагружали 70. Идея была в том, что мы были слишком продуктивными — они стали притеснять бедных людей.

В то же время некоторые из них, очень осторожно, стали проносить газеты в шахту. Среди нас были люди разной политической ориентации, как и сегодня. После прочтения газет они начинали высказывать комментарии, в которых проявлялась глубокая политическая интуиция. Различные отрывки из Священного Писания вспоминались. Но после все это было раскрыто, потому что среди нас было много сексотов, каждый третий был агент.

Потом был год полной, абсолютной изоляции. Мы настолько были отрезаны от мира, что мы даже не знали, когда была Пасха. Особенно в Аиуд мы были смущены одной вещью: ровно в 12 часов Реформированная Церковь должна была зазвонить в колокола. Но мы принадлежали к Православной Церкви, мы напрягали слух, чтобы услышать Ее колокола, мы знали, что Она будет звонить!

Ты смеешь сказать, что веришь в Бога?!

На работе моей обязанностью было толкать вагонетку с породой, и мне приходилось много ходить. Нас было много, работавших вместе. И как мы отпраздновали Пасху? Мы взяли все металлические наконечники от буров и подвесили их на проволоку. Они издавали замечательный звук! Мы могли ударять по ним металлическим стержнем, проходя от одного конца проволоки к другому. Время сбора было 2:30. В это время мы обычно заходили в лифты, и в этот момент мы стали звонить, вот это был момент! Это был момент нашей жизни, когда мы чувствовали захватывающую духовную силу. Мы, священники, запели громко, глубоко, изо всех сил. Мы как бы вышли из себя. Никто не боялся — сейчас или никогда. Когда мы зашли в лифты, мы запели «Христос воскресе из мертвых!»

Потом мы услышали наших сменщиков, мы слышали, как они поют из-под земли, в шахте. Пение началось под землей, потом в лифтах и потом на поверхности. И так с пением мы вошли в душевые. После мытья нам обычно давали чай, но в этот раз мы все были заперты в корпусах на 2 дня. После этих двух дней начальник собрал нас. «Вы знаете, почему вы были заперты? Когда наконец вы поймете, что вы должны быть перевоспитаны? Когда ваши мозги вернутся на свое место? Смотрите сюда! Ваша жизнь в моих руках; я решаю, что будет дальше. И если я решу что вы не исправляетесь, мы вас всех расстреляем. Теперь, все попы направо!» Там было около 20 священников.

Я не вышел, остался с мирянами. Далее начальник продолжал: «Теперь посмотрите на них! Видите? Это те, кто привел вас всех сюда, с их проклятыми политиками. Они преступники, те, кто вложил в ваши головы мысли о Боге. Теперь вы гниете здесь из-за них, это они вбили Бога в ваши мозги. Я не знаю, откуда они Его придумали. Эй вы! Вы что, дерзнете сказать, что вы верите в Бога?! Кто верит в Бога шаг вперед!»

Что я мог сделать? Я не вышел с ними сначала, но сейчас я был должен сделать это! У меня не было решимости в тот момент, но я сказал себе, что я должен сохранять спокойствие в любом случае. Я сделал шаг вперед. Он знал меня довольно хорошо, начальник. «Ха, — сказал он, откуда ты?» Я сказал ему, откуда я родом, и он ответил: «Неужели ты думаешь, что Бог есть?» — «Да. Вы просили тех, кто верит в Бога, выйти вперед. Я вышел.» — «Есть кто-нибудь еще? Подойдите сюда!» Подошли все.

Двор лагеря весь был изрыт глубокими, грязными ямами, наполненными водой до краев. Они заставили нас бегать по ним в течение двух часов. После этого воды в ямах не осталось. Двор превратился в грязное болото. Настало тяжелое для нас время. Они боялись, что мы устроим мятеж. Первым делом они повели нас на допрос, но допрос не был грубым, даже несколько культурный. Они и так про нас все хорошо знали — мы были там многие годы и на допросах они всегда внимательно слушали, что мы говорим. Там были разные люди: школьные учителя, профессора университетов, инженеры, доктора, адвокаты, священники. И все учились друг у друга. Это была школа, университет жизни во всех отношениях. Там были пастухи, изучавшие немецкий и итальянский. Там были богословы, учившие догматике, молитвам, гимнам, акафистам, всему. Мы все учились друг у друга. Так мы поддерживали жизненный огонь, так мы поддерживали жизнь. Можно было годами слушать пчеловода и потом знать все в деталях о пчеловодстве и меде. Подобно и с садовником или географом. После тюрьмы можно было легко поступить в лучший университет. И это все в условиях, когда не было бумаги и карандаша. Но мы изучали французский, царапая ногтем на земле или на стенах камеры. Все, что учитель французского знал, — текст, слова, писалось на стенах.

Я считаю, что мы были абсолютно не правы. Что не сопротивлялись совместными усилиями, не держались вместе в нашем служении. Все началось в 1917 г. с русской революции. Я имею в виду этот коммунизм. Мы ясно видели эту угрозу — мы читали газеты, не так ли? Мы не предполагали, что эта беда обрушатся на нас тоже, после 1944 г.; и даже после мы не держались вместе, все вместе, против коммунизма. У нас не было этой крепости. Так как я уже говорил раньше, если Церковь утверждает, что она не участвует в политике, подразумевается, что она подчиняется государству. Но тогда она перестает быть Церковью! Что может свидетельствовать о том что она остается Церковью? Где же ее крепость? Коммунистический режим знал, как выбрать тех, кто будет подчиняться…

Они очень хорошо знали, что для них большей и реальной угрозой была Церковь

— Стефан (румынский переводчик): Отец, я думаю что наш народ, глубоко внутри, никогда не разделял верования коммунистов.

— Да, это правда. Никогда. Но они знали, как поставить своих людей на нужное место. Что они еще могли сделать? Массовые аресты. Они могли взять семь или восемь человек из каждой деревни — лучших: это могли быть, например, священник, учитель, наиболее образованный и уважаемый. Остальные подчинялись без ропота. Они ввели «Гимн Республики» вместо «Отче наш» в школах, бросили всех учителей и директоров в тюрьмы, и поставили на их место мальчишек, которые с трудом читали и правильно писали, — это дало им власть. Они позволили подонкам общества подняться вверх — людям, для которых не было Бога, веры. Им была оказана материальная помощь. И известный факт, что люди были доведены до крайней бедности, — вот как они делали членов партии.

И это был даже не коммунизм. Это была гротескная пародия. Ни коммунизм, ни национализм. Они очень хорошо знали, что большей и реальной опасностью для них была Церковь. Они это повторяли все время. «Как вы можете быть так глупы, чтобы верить этим попам? Разве вы не видите, что они теперь наши? Им нечего больше делать в Церкви. Разве вы не видите, что они больше ей не служат?» В то время я лично говорил с представителями служб безопасности по-мужски, без страха, называя вещи своими именами. Они не могла меня уязвить еще сильнее — мой приговор был почти пожизненный. И они по-настоящему слушали меня. В определенный момент они даже колебались: не должны ли мы поверить ему, а не тем, кто нам платит? Но, конечно, они не могли так легко бросить свое дело. Они могли сказать: «Да ты прав, но ты здесь в качестве преступника, и это все!»

Те, кто сидели с нами были рецидивистами, ворами, грабителями с десяти- пятнадцатилетними сроками. Вы бы ужаснулись при одном взгляде на них. «Почему вы не позволяете нам хотя бы половину того, что вы позволяете этим преступникам? Нам даже не разрешается видеть кого-нибудь из родных, в то время как они получают письма, передачи из дома, все, что они хотят». Но они всегда отвечали, что мы были более опасными преступниками из-за нашего образа мышления. «Вашим образом мышления вы убиваете весь народ, когда эти убьют одного или двух. Вы — это опасность, ваш ум и вера. Вот почему мы даже не собираемся говорить с вами». — «Это потому, что мы убеждаем вас в том, что вы сами знаете, что это истина и добро. И если вы не принимаете их, то только потому что вы не хотите принять их, противореча своей совести». Вот что я говорил им, без страха.

Это то, что я называю бессилием нашего народа. Мы не знаем, как защитить наше духовное благобытие, сами наши души и сердца. Это то, что по настоящему важно, основополагающая сущность, за которую мы как человеческие существа должны держаться и прилепляться. Но мы никогда по-настоящему не встаем на защиту нашего духа. Мы никогда не восстаем, когда наш дух бывает публично поруган и разрушен.

Церковь должна вернуться к своему служению

— Стефан Вы думаете, духовная жизнь поможет нам сейчас?

— Да. Именно так. Это существенно поможет. К сожалению, в нашей иерархии до сих пор есть порочные люди, как это было последние сорок пять лет (коммунисты). Они прекрасно знают свое дело, они прекрасно знают, как разрушать, так почти у всех наших иерархов совесть нечиста. Пятна, которые они не смогут смыть. Я могу это понять. Человек часто заблуждается. Но упорствовать в заблуждении — это демонизм. Я лишь не могу принять такую ложную позицию Церкви, священников, епископов, тех, кто должен вставать на борьбу, когда нация, верующие в опасности.

— Стефан Вы оптимист? Вы думаете, что Румыния…

— Если Румыния решится быть предельно честной и бороться за свою жизнь и права, она безусловно победит. Но для этого мы все должны держаться вместе до конца. И я должен сказать что, народ таков, как мы, священники, его учим и каковы мы сами. Мы видим себя в людях, как в зеркале. Церковь должна вернуться к своему служению, так как ее важность и влияние огромны. Патриархат должен все взять в свои руки и понять, что его обязанность — предстоять людям. И это не значит полностью ввергнуться в политику. Мы должны исполнять то, чему учит нас Иисус Христос.

Понимает ли монашество свою миссию в то время, с которым сталкивается?

— Стефан Что вы думаете об эволюции монашеской жизни, какой она должна быть?

— Трудно сказать, поскольку мы все еще страдаем так мучительно от больного менталитета. Монашество страдает от болезни, от которой общество страдает. Но когда монашеская жизнь станет снова здоровой, тогда общество тоже станет более здоровым. Монашеская жизнь сейчас в весьма жалком состоянии. Я очень беспокоюсь о жертвах протестантской пропаганды в нашей стране. Наши православные верующие понимают только материальные стимулы. Разве вы не видите? Северная Молдавия почти захвачена материализмом. Люди приезжают и соблазняют молдаван вещами, посылками, джинсами и еще чем-то, я не знаю. Наш хороший православный христианин всегда в убытке, бедный человек. Материальные вещи — это единственное, что для него значимо сейчас. Молдавия когда-то была самой духовной частью страны. Но сейчас она выглядит совершенно материализированной внешне. Как вы думаете, кто-нибудь различит одно из боевых действий в нашей борьбе? Из чего они состоят? Это то, что я хотел бы услышать.

Православный Типикон — это вторичный элемент в сравнении с тем, что есть наша истинная сущность, призвание и миссия. Типикон — это человеческая, материальная вещь. Это не догма, не доктрина. Конечно, это важно, как и когда читать вечерню или тропари, или служить Божественную Литургию правильным чином. Но также по-настоящему важно для нас выкристаллизовать дух жертвенности, который стоит за ними, и в самой основе этих внешних проявлений. Я говорю о способности понять время в которое мы живем и понять, где мы находимся в свидетельствовании христианской православной Истины. Понимает ли монашество свою миссию в это время, с которым мы столкнулись? Потому что монахи, по моему мнению, двигают мир. Они — те, кто хранит пламя жизни и истины в мире. Монашество — это дух христианства. Я не очень уверен, что наше чтение тропарей, вечерни и всенощной, и наше пробуждение в полночь и чтение акафиста делают Господа более счастливым. Я хотел бы видеть человека со стремлением обновить монашескую жизнь, то есть вдохнуть в него первозданную созидательную силу. Вот что я хотел бы. Но за все время я не смог увидеть подобное. Мы не видим Православия, Истина — атакуется со всех сторон атеизмом, неопротестантизмом, безразличием. Наши глаза не открыты широко перед этой опасностью и мы лишь продолжаем давать все ту же привычную интерпретацию: «Постись, молись, исповедуйся». И все это правильно. Но мы не делаем этого по-настоящему. Потому что если бы мы делали, мы бы видели плод в духовном обновлении наших верных, плод животворящей жертвы.

Монашество это величайшее призвание в этот час. Монашеская жизнь — его свет, енергия жертвы — единственная вещь, способная разрешить настоящий кризис.

К сожалению, все далеко не так. Люди часто говорят: «Вот я видел Агапия. Какой прекрасный, замечательный и сильный монастырь! Замечательные мастерские, прекрасные вещи!» И что? Не видели ли вы такие в миру? Нам не надо рекламы, нам надо, чтобы после нас осталась жизнь. Мы сейчас в кризисе, не так ли? Величайший в истории Церкви — сегодняшний кризис. Если мы будем продолжать так же, нас сметут как нацию за 50 лет. По моему это худший кризис в истории Церкви. И верующие, бедные люди, продолжают спрашивать «Где духовные отцы, наши священники, наши монастыри? Что они делают?»

С отцом Иустином беседовала монахиня Нина,
Скит Святого Креста, Калифорния

Перевод с английского Василия Томачинского

Православный журнал «Orthodox Word»