 |
| Православие.Ru | Виктор Аксючиц | 29.01.2004 |
Судя по всему, восточнославянские племена, способные освоить наиболее суровые на Евразийском материке пространства, изначально отличались характером динамичным и трудолюбивым, выносливым и упорным, храбрым и буйным. Русскому человеку генетически передались противоречивые свойства славянского эпилептоидного типа характера (по определению Ксении Касьяновой). Эпилептоид в обычных ситуациях спокоен, терпелив, основателен и запаслив, но способен к срыву в раздражающей ситуации, если долго давить на него — он взрывоопасен. Он сам задает свой темп жизни и целеполагание, стремится действовать в собственном ритме и по своему плану. Ему присущи основательность, последовательность, упорство в достижении цели, могущее переходить в упрямство. Такой народ выделяет лидеров или вождей-организаторов, которые либо воспринимают общенациональные интересы и с невероятным упорством стремятся к их реализации, либо маниакально навязывают народу свои представления. Эпилептоидному характеру свойственны замедленные реакции, некоторая «вязкость» мышления и действий (русский мужик задним умом крепок). В спокойных состояниях эпилептоидный тип склонен к легкой депрессии: вялости, апатии, плохим настроениям и пониженному тонусу деятельности, что характеризовалось как русская лень. Переключение на другой вид деятельности происходит с трудом, а мобилизация сил для этого — замедленна, ибо требуется время для «раскачки», привыкания к новым обстоятельствам. Но в результате русский человек давал адекватный ответ вызовам судьбы, ибо от природы талантливый народ веками оттачивал свой ум и смекалку в труднейшей борьбе за выживание. Именно поэтому русский долго запрягает, но быстро едет. По сравнению с европейцами, русские более сдержанны в своих проявлениях, но и более постоянны в своих состояниях — как в спокойствии, так и в буйстве.
Доминирование эмоциональной сферы у эпилептоида чревато тем, что в аффективном состоянии у него отказывают предохранительные психические механизмы и нравственные барьеры. Буйная природа славянина укрощается православным воспитанием. Православные обряды, традиционные ритуалы, а также взыскующий государственный уклад компенсировали недостаток внутренней энергии в спокойных околодепрессивных состояниях или гасили избыток энергии в ситуациях эмоциональных перегрузок и срывов, выравнивали эмоциональные циклы, свойственные эпилептоиду, вовремя мобилизовывали или переключали энергию на актуальную сферу деятельности. Привычки-ритаулы «раскачивали» эпилептоида в состояниях «зависания», экономили его силы, мягко переключали его на повседневную деятельность. Праздничные обряды украшали жизнь, выравнивали и укрепляли ее профилактической разрядкой, разгрузкой психики. Но при разрушении традиционного жизненного уклада народ впадал в смуту и праздники заменялись непробудным пьянством и разгулом.
Может быть, только народ с подобным характером мог приспособиться к суровым неустойчивым климатическим и геополитическим циклам северо-востока Евразии. Но за счет потерь и приобретений, за счет усугубления некоторых трудностей характера. Слабости и болезненные качества компенсировались жизненным укладом: русский образ жизни является продолжением русского характера и наоборот. Но когда рушились традиции и связи с глубинными национальными ориентирами, — русский человек терял себя, деградировал, отдавался ложным авторитетам или утопиям. Ощущение бессмысленности жизни для русского человека страшнее любых испытаний. Периоды смуты в русской жизни всегда вызывались разрушением государственности и попранием традиционных устоев со стороны правящих сословий. При этом русскому человеку более свойственны определенные болезненные формы: искаженная жертвенность, нигилизм как стремление к разрушению и самоистреблению, где секуляризованная апокалиптика вытесняет христианскую эсхатологию. Европеец в мании устраивает железный порядок у себя и стремится поработить всех вокруг. Русский же, потерявший традиционные устои, одержимо разрушает все вокруг, самосжигаясь, — подобное почти не встретишь в Европе.
Генетически русский человек склонен к индивидуализму и замкнутости. Но воспитание православной соборной культурой привило народу ценностную мотивацию долга, в отличие от рациональной мотивации пользы, доминирующей на Западе. В нашем обществе поведение людей оценивается более не по результату, а соответствием принятым нормам, действия — не пользой, а правильностью. Это связано с сильным соборным самоощущением — своего единства с социальным и национальным целым и своего органичного места в нем. Поэтому соборные мотивы действий ради земли, мира или во имя общего дела всегда оказывались доминирующими. Среди русских людей нередок тип, который стремится к самоотречению и даже героической жертвенности, которая не может принести индивидуальной выгоды. При этом он интуитивно убежден, что действия по справедливости соответствуют какой-то высшей выгоде. И действительно, только служение высшему долгу и способность самопожертвования, в конечном итоге, приносят обществу несравненно большую пользу, что может отозваться — рано или поздно — возвышенной выгодой и для самого действующего. Ну, а если не дастся здесь, то непременно воздастся свыше. Эта метафизическая уверенность и духовное самоудовлетворение воспитаны Православием. Русское общественное мнение, как правило, высоко оценивает подвижников, ибо они будят присущие нам культурные религиозные архетипы.
Необходимость самосохранения в суровых условиях и взыскательные религиозные идеалы воспитывали сдержанность, самоограничение, аскетизм, приоритет духа над плотью. Своеобразие национального характера русского народа в том, что он не способен воодушевиться потребительскими идеалами, ибо русская культура мало ориентирована на материальные блага. Среди русских не было распространено накопительство, стремление к обогащению любой ценой, а в общественном мнении достоинства человека оценивались больше по внутренним качествам, а не по материальному положению. Принцип аскетической достаточности и самоограничения действовал даже в редкие периоды благополучия — во имя накопления сил в суровой борьбе за выживание и для более насущных духовных интересов. Поэтому русская культура мало ориентирована на производство и накопление материальных благ. Русский человек, в отличие от европейцев, не способен все силы бросать на материальное процветание, на обустройство своего быта и поддержание стерильной чистоты. Для нас более характерно стремление разгрести природный хаос, усмирить стихии ровно настолько, чтобы самосохраниться и сохранить силы для главных вопросов жизни — проявляемых в разной форме на различных ступенях культуры, но неизменно духовных, небесных, вечных. Достижения в материальной области возможны для русского человека только в том случае, если они являются функцией более высоких целей: защиты Родины, освоения земных просторов, реализации социального идеала или индивидуальной самореализации. Русские больше склонны к поиску смысла жизни, но и больше страдают от утраты священного в жизни, от бессмысленности существования[1].
Вопреки расхожим мнениям о русском варварстве и жестокости — русская история добродетельнее европейской, а общественная мораль — взыскательнее. На Руси в принципе были невозможны индульгенции, инквизиция, скальпы, в православной жизни нельзя представить разврата, какой царил в монастырях католической Европы и в Ватикане, невозможно обнаружить такого падения нравов, какое было распространено в европейских городах эпохи Гуманизма, либо массовой кровавой бойни, как в Варфоломеевскую ночь во Франции, при Столетней войне в Германии, при сжигании «ведьм» по всей Европе. При этом русские летописи нелицеприятно называют зло — злом, европейцы же — при всех злодеяниях у себя в Европе и при истреблении аборигенов на всех материках — считали себя самыми цивилизованными в мире. Присоединяя огромные территории и множество народов, русские проявляли невиданную для Европы национальную и религиозную терпимость. Народ соборной природы веками воспринимал и ассимилировал многие культуры. Вместе с тем неизменно переваривал чужеродные архетипы, насаждаемые элитой, правящим слоем, глухо им сопротивляясь, приспосабливаясь, но сохраняя собственную духовную конституцию[2].
Русский народ обладает невиданной выживаемостью в труднейших условиях, а значит, умением приспосабливаться к ним через формирование себя, а не через разрушение окружающего мира. Такому народу свойственно невероятное упорство и несгибаемость в исполнении своей исторической миссии. Народ способен на невиданное долготерпение, но только если жизненные тяготы обоснованы высшими целями. Он может выдержать огромные лишения, но не выживет при потере смысла жизни. Русский человек мало отзывчив на всякого рода радикальные реформы: он любит хранить, а не разрушать. Более того, долготерпение кончается как раз тогда, когда долго насильственно рушится традиционный образ жизни и попираются традиционные ценности.
При отсутствии мобилизующего органичного национального идеала русский народ увядал. В этом случае насаждению властями враждебного образа жизни народ сопротивлялся пассивностью, безучастием, проявляя творческий динамизм только на направлениях, приближенных к его жизненному интересу. Народ предпочитал вымирать, нежели принимать совершенно чуждые формы жизни. Так было в коммунистический период, эти тенденции проявлялись и в девяностые годы ХХ века. Отсюда понятно, насколько спасителен для русского народа органичный национальный идеал, который укажет общенациональные цели, мобилизует национальный дух и пробудит энергию жизни и борьбы.
Русскому народу свойственна сверхмобилизация в экстремальных и демобилизация в обыкновенных ситуациях, что тоже диктовалось необходимостью самосохранения. Маятник мобилизация-демобилизация соответствовал нестабильным циклам сурового Евразийского континента. Периоды бездействия и необыкновенного терпения долговременной тяжкой ситуации могли внезапно смениться либо бурной деятельностью, либо бунтом. Русский человек мало способен мобилизоваться ради корыстных материальных целей, но он совершает сверхусилия во имя высоких идеалов: сохранения Родины и священных для него ценностей либо выполнения глобальной исторической миссии. Такой народ может терпеть многие мытарства и унижения от собственной власти, но при смертельной опасности извне — он непобедим. Будучи поверженным от внешнего врага — как при татаро-монгольском нашествии, или от врага внутреннего — при коммунизме, народ, понеся великие жертвы при сопротивлении, находил в себе силы самосохраниться и «переварить» враждебную силу. По видимости приспосабливаясь к ней, а по существу постепенно меняя ее природу и приспосабливая, в конце концов, к собственному национальному архетипу. Поэтому из всех катастроф Россия чудесным образом выходила более сильной, чем она была до них.
Причины российской катастрофы 1917 года были по преимуществу внешними, и духовные яды в национальный организм были принесены извне. Вместе с тем, некоторые черты русского характера оставляли народ беззащитным перед коварнейшими в истории духами зла. Коммунистический режим за десятилетия протравил душу народу, изменив к худшему многие исконные черты характера, выжигая достоинства и усиливая пороки. «Давние черты русского характера (какие добрые — потеряны, а какие уязвимые — развились) сделали нас беззащитными в испытаниях ХХ века. И наша когдатошняя всеоткрытость — не она ли обернулась и легкой сдачей под чужое влияние, духовной бесхребетностью? Так горько сказалась она недавно на отталкивании наших беженцев из республик. Поражает эта бесчувственность русских к русским! Редко в каком народе настолько отсутствуют национальная спайка и взаимовыручка, как отсутствуют у нас. Может быть, это только нынешний распад? Или свойство, врезанное в нас советскими десятилетиями? Ведь были же у нас веками дружнейшие братские артели, была живая общинная жизнь, может быть, это восстановимо? Русский характер сегодня — весь закачался на перевесе. И куда склонится? Мы утеряли чувства единого народа» (А.И.Солженицын).
Понятно, что русский народ в борьбе за самосохранение в смертельно опасной ситуации потерял некоторые присущие ему достоинства, приобрел как положительный, так и отрицательный опыт. Но, поскольку он жив, ему удалось сохранить те свойства, которые являются основой его самоидентификации. Конечно же, многие из них изменились, некоторые до неузнаваемости. Даже к началу ХХI века жизнь большинства жителей России остается на грани выносимого. Так в сельской местности центральной России каждая десятая семья живет на уровне нищеты. Около шестидесяти процентов населения очевидно бедны, выбирая ответ. То есть, уровень жизни семидесяти процентов сельского населения и до сего дня является не удовлетворительным. Выжить в этих условиях можно только свернув потребности почти до нуля. Традиционно аскетичный русский характер в этих условиях проявляет уже запредельную аскетичность.
В лагерных условиях для выживания зэк стремился предельно минимизировать потребности и экономить силы при всякой возможности. Когда жизнь семидесяти процентов населения приближена к лагерным условиям, это не «лень», а стремление к самосохранению. Жизненный инстинкт подсказывает людям, что всякое напряжение в условиях, когда бедствует большинство населения огромной страны, скорее всего не даст результатов, а кончится надрывом. Поэтому абсолютное большинство крестьян убеждено, что их личное благосостояние зависит от того, каково состояния всей страны. Как и испокон веков, ныне соборное чувство подсказывает русскому человеку, что и благоденствие, и невзгоды можно пережить только всем миром. В этом соборном жизнеощущении чувство большой родины неотделимо от чувства родины малой — вплоть до своего села, своих соседей.
Многие века суровых условий приучили русского человека к постепенным проверенным изменениям форм жизни, ибо резкие реформы чреваты разрушением зыбкого равновесия сложившегося уклада. А перманентные революции на селе при коммунистическом режиме и леберал-большевиках девяностых годов еще больше заставили бояться резких перемен. Те здравые хозяйственники, которые хотят сегодня возродить сельскую жизнь, принуждены опираться на неискоренимые свойства национального характера. В частности, приходится считаться с распространенным воровством, но не у соседа (ибо соседи — это микросреда общего выживания, только на них можно опереться в трудную минуту), а у государства или у обогатившихся фермеров.
В характере современного обездоленного сельского жителя можно увидеть признаки противоречий и полярностей, которые сформировались в экстремально тяжких и нестабильных условиях выживания, противоречиво изменчивых жизненных обстоятельствах, которыми преисполнено большинство исторических периодов. Вместе с тем, в русском крестьянстве до сего дня обнаруживаются свойства фундаментальных архетипов национального характера: соборность, общинность, уживчивость, степенность, осторожность, эмоциональность, интуитивность, неотмирность или мистический прагматизм, амбивалентность.
Таким образом, в более-менее нормальные периоды истории эти качества выражались в возвышенных и творческих формах. В невыносимо же трудные времена (которыми преисполнена русская судьба) свойства характера подавлялись, редуцировались, но и измененные до неузнаваемости они оставались основой выживания. При этом в условиях экстремальных, которые выжигали многие качества характера, национальная психея боролась за выживание, мобилизуя свойства своего фундамента — соборного, общинного генотипа, — проявляя чудеса сопротивления самым жестоким невзгодам, свойства выживания вопреки всему, всем миром разделяя невзгоды, потери, удачи и победы. Но как только преодолевалась угроза существованию, народ выделял из своей среды сильные творческие индивидуальности, которые становились носителями новой волны пассионарности, совершали творческие прорывы, водительствовали народными стихиями, были первопроходцами и первооткрывателями в различных жизненных сферах, предприимчивыми оборотистыми осваивателями новых форм жизни. Основная же масса народа по законам маятника экстремального выживания (сверхмобилизации — демобилизации) расслаблялась после смертельного сверхнапряжения до напряжения обыденной — вовсе нелегкой жизни, в формах консервативных, охранительных, надежность которых проверена многими поколениями. Ибо любое отступление в сторону сомнительной новизны грозило разрушить напряженно-зыбкий устоявшийся уклад, что неминуемо добавляло бедствий. По этим причинам русскому человеку свойственно относиться с подозрением к «выскочкам», которые отбиваются от коллектива. Но если это оказывался сильный человек, которому удавалось подвигами, служением, работой или творчеством завоевывать народное доверие и любовь, он становился общепризнанным неформальным лидером. Вожди, герои и праведники неотделимы в общенациональной судьбе от тружеников земли русской.
Отношение индивидуализма и коллективизма в нашем обществе достаточно своеобразно и до сего дня. По данным современных социологических опросов большинство русского общества склоняется в пользу коллектива, а не личности. Коллектив — это родственники, коллеги по работе, соседи; своей группе люди склонны доверять, с ее мнением необходимо считаться. По отношению к членам чужой группы у нас ведут себя более свободно, нередко попросту их игнорируют. «Проявлением этого является, например, шокирующий европейцев контраст между чуткостью русских по отношению к знакомым и их бесцеремонным хамством в общественном транспорте» (А.Фенько). В коллективистском сознании русского человека первое место занимают интересы своей семьи, уважение к родителям, счастье и благополучие детей, в то время как профессиональный успех, независимость, творчество, самосовершенствование и приятное времяпрепровождение отодвигается на второй план. До сих пор вопреки вестернизации последних десятилетий, подавляющее большинство считает, что родители должны помогать взрослым детям (70%), дети обязаны согласовывать с родителями, как тратить заработанные деньги (60%), и получать их одобрение, прежде чем жениться (63%). Но, вместе с тем, русские люди не являются стопроцентными коллективистами, ибо больше половины считают, что личные интересы являются главными для человека, и только 40% согласны ограничить свои интересы в пользу государства и общества. С одной стороны, несмотря на все испытания, архетип соединения индивидуалистических и коллективистских тенденций сохраняется в своей основе. Но уродливый образ жизни при коммунизме и либерал-большевиках девяностых годов уродует их проявления: индивидуалистическая энергия вытесняется в антиколлективистские сферы деятельности, а коллективистской воли хватает только на совместное сопротивление навязываемой чуждости.
Русский человек более других народов являлся конформистом по отношению к «своей» группе, к которой помимо близких и соседей относились представители сакральных центров — Церкви и верховной власти. В отношениях же ко всему, что давило и принуждало к постылому напряжению — к другим и высшим сословиям, к представителям власти и господствующим там взглядам и мнениям — русский человек всегда жил в той или иной степени в несогласии. Чем более чуждыми были господствующие социальные нормы, тем больше проявлялось глубинное несогласие и пренебрежение к ним. Но в те времена, когда власть олицетворяла общенациональные интересы, она пользовалась общенародным признанием и поддержкой. В те периоды истории, когда творческая индивидуалистическая активность русского человека полностью подавлялась властью, она реализовывалась в формах чудачества и самодурства. Но коллектив всегда относился к ним с любовью именно потому, что видел в этом попытки самосохранения творческой индивидуалистической энергии, которая пробудится и органично проявится, как только появятся для этого условия, как только жизнь станет более или менее сносной.
Вопреки невиданным историческим испытаниям русский национальный характер в основах своих неистребим, до тех пор, пока жив народ: «исследования последнего десятилетия убедительно доказывают, что базовые ценности нашего народа остаются традиционными… В иерархии ценностей населения России, безусловно, лидируют те, что связаны с мироощущением человека, такие как „спокойная совесть и душевная гармония“. В числе аутсайдеров оказались „власть“, „признание“ и „успех“. Даже в такое исключительно сложное время, как последние годы, среди респондентов не произошло роста значимости ценностей материального благосостояния. То, что система ценностей в России оказалась весьма устойчивой, вселяет веру в наш народ, который, несмотря ни на какие развращающие его либеральные СМИ, в массе своей сохранил способность различать добро и зло» (Н.Я.Лактионова). Таким образом, всем, кому жить в России, надо признать, что достоинства русского национального характера — становой хребет нации — необходимо оздоровлять и наращивать в первую очередь, — опять же всем миром.
[1] Поэтому в периоды смут и развала органичного жизненного уклада среди русских резко увеличивается число самоубийств и пьянство.
[2] Основные национальные архетипы сохранились до сего дня, пережив западничество дореволюционного правящего слоя, западничество марксистов, западничество современных демократов. Народ в основе своей не принял ни коммунистическую утопию, ни западническую утопию, и на сегодняшний день, можно сказать, не отозвался на агрессивную националистическую, шовинистическую идеологию.
28 января 2004 г.
