Русская Церковь и дух капитализма

Размышления в канун православного Рождества

Пустые, сирые церкви в центре Москвы не привлекают сегодня даже туристов — несмотря на самый что ни на есть древний век своей постройки. Службы в них всё больше напоминают мессы в сегодняшней Европе: две-три старушки и седенький священник в огромном и пустом помещении. Исключение составляют только приходы с известными и популярными священниками, к которым народ, паства едет за окормлением из любых «химок» и «медведок» — но таких на весь город раз-два и обчёлся. Иное дело на городской периферии — в густонаселённых спальных районах. Немногочисленные утлые церквушки, доставшиеся жителям многоэтажек в наследство от умерших подмосковных деревень, забиты до отказа даже в обычные выходные — а на Рождество или Пасху вокруг них порой собираются толпы, исчисляемые многими тысячами человек.

Причина простая: в историческом центре, где стоят московские «сорок сороков», попросту никто не живёт. А церковный приход — это часть именно жилой инфраструктуры, куда человек идёт в тот самый седьмой день, который, по Библии, посвящается «не себе, а Господу Богу своему». Там крестят детей, венчают новобрачных, отпевают покойников; там на Пасху освящают куличи и яйца, на Троицу приносят берёзовые ветки, а на Рождество ставят ёлки; туда ходят семьями и там встречаются с соседями по дому. И туда приходят не брокеры, консультанты, предприниматели, чиновники и продавцы, а христиане, равные перед Богом.

Нет-нет, жизнь сейчас, конечно, сильно изменилась. В новейшие времена, как мы знаем (главым образом, из книжек Тоффлера), образовалась раса новых кочевников, живущих принципами мобильности, функциональности и эргономичности и свободных от среды: таким людям, понятное дело, отжившая своё полуязыческая приходская религиозность до лампочки. Собственно, им и вообще всякая религиозность до лампочки — они если даже и верят в Бога, то стремятся не ограничивать свою веру конфессиональными рамками, предпочитая «интеллектуальную свободу». Но значит ли это, что они потеряны для религиозной жизни? Оказывается, нет — но только при условии, что Церковь идёт в ногу с веяньями времени, предлагая этим новейшим усовершенствованным людям те типы религиозного сервиса, которые адекватны их специфическим запросам.

Юрий Аммосов в своей предрождественской статье довольно подробно развивает эту точку зрения. Провозглашая смерть прихода и приходской религиозности, он констатирует: для того, чтобы сохраниться в современной урбанистической реальности, приходы «должны из прописочных стать клубными», объединяя «людей сходных интересов и жизненного опыта — коллег и друзей». И в этой позиции есть своя здравая, осмысленная логика: действительно, круг общения современного человека — это сокурсники, коллеги, товарищи по увлечениям, люди сходного социального статуса, языка и привычек. Что ему до «географических» соседей по жилью, которых он, как правило, даже не знает по именам? Что ему сам тот район и тот город, где он живёт, если завтра он, получив другую работу, переедет в другой район (город, страну, континент), где всё будет точно так же?

В самом деле, так можно думать, и многие так думают. Это естественная и нормальная логика для протестансткого сознания: если о Христе можно рассказать в кино — пусть будет кино, если телешоу — пусть телешоу, если реклама мыла — пусть будет и она. Соответственно, если пришла новая социальная реальность — ей требуется новая, вписанная в неё своим укладом Церковь. Ибо содержание, то есть евангельские заветы, важнее форм организации, традиций и иерархий.

Слово «протестантское» здесь употребляется безоценочно: нельзя сказать, что это однозначно плохо. Может быть, именно недостаток должного количества «протестантской этики» в духе нашего нарождающегося капитализма и есть его главный родовой порок: будучи внерелигиозным, он обречён оставаться и внеморальным. В то время как консервативная ортодоксальная религиозность Православия будет оставаться ему бесконечно чуждой из-за своей ценностной и укладовой «негибкости». И потому размеры бизнеса будут измеряться не оборотом, а количеством «бойцов», сделки будут традиционно совершаться в банях с девочками, а отношения друг с другом и с государством будут бесконечным взаимным «кидаловом»: ибо непонятно, почему, собственно, нельзя. В этом смысле нельзя не согласиться с В. Найшулем: «При нынешнем состоянии общественной морали никакое экономическое развитие не представляется возможным». Речь идёт, что характерно, о «технической» возможности такого развития — посредством установки правил игры и принятия законов, которые люди будут по крайней мере готовы исполнять.

Очень возможно, что православная Церковь с её «замшелым» территориально-приходским принципом организации не способна к тому, чтобы стать источником принципов общественных отношений, и не будет в этом качестве легитимно воспринята большинством населения: тогда, наверное, у нас не остаётся другого пути, кроме как плодить различные «конгрегации» и выстраивать из них поликонфессиональный социум по американскому рецепту. Однако пусть уж лучше так, чем если она «модернизируется» сама в этакую протестантскую конгрегацию, собирая клубы, а не приходы, и превращая веру в разновидность оплачиваемого корпоративного досуга для создания team-spirit.

Нет, пожалуй, рановато ещё провозглашать смерть прихода и превращать его в клуб по интересам. Церковь — не разъединяющий, а объединяющий институт, и в этом смысле территориальный принцип подразумевает только одно: если ты вдали от дома и своего прихода, ты идёшь в любой храм из тех, до которых тебе ближе добежать. И входишь туда так же, как и в свой родной приходской храм: ибо нет никакой разницы, какая у тебя профессия, уровень образования, доход и т. п. С «корпоративной церковью» такое невозможно: неясно, что делать программисту в приходе торговцев свининой, а учителю младших классов — в приходе нефтяников. И совершенно неясно, зачем им всем общий и единый Бог, если у каждой из этих каст есть свой собственный, «профессиональный» святой.

Как оживить приход? Очень просто: для начала взять и прийти туда самому. И не один раз в году на Пасху, а каждый выходной приходить на литургию. Дело в том, что в Церковь приходят не для того, чтобы изменить Церковь, — а для того, чтобы изменить себя. Именно это, по самому большому счёту, и мешает согласиться с Аммосовым в его безусловно не лишённых рациональности идеях. Непонятно, с чего вдруг мы, миряне, требуем от Церкви каких-то новых и современных социальных форм — на том, очевидно, основании, что лучше знаем человеческую природу. Непонятно, зачем на Церковь надо распространять потребительский лозунг «сделайте мне удобно». Непонятно, наконец, чего мы больше хотим от Церкви: массовости и эффективности проповеди либо сохранения веры и передачи её через поколения.

Тем более что мы очень хорошо знаем, что бывает, когда церковь начинает пытаться подстраиваться под изменившийся жизненный уклад. Даже в той же Европе, если сравнивать католические и протестантские страны, разница выходит разительная, и она отнюдь не в пользу наследников Лютера.

Да, мир меняется — это глупо отрицать. Но Церковь на то и есть самый консервативный по природе общественный институт, чтобы меняться всегда в самую последнюю очередь и отмерять не семь, а семижды семь раз. Именно эта неизменность и обеспечивает к ней то доверие, над природой которого привыкли ломать голову социологи. Даже тем людям, которые ориентированы на прогресс, по большому счёту совершенно не нужна «церковь быстрого реагирования» — наоборот, востребованной оказывается именно сдерживающая, ограничивающая роль Церкви. Лишив себя этой роли, протестанты лишили тем самым и своё общество потребности в церкви как институте, став никому не нужными со своими цитатами из Евангелия.

Что же до русского капитализма, то ему, думается, нужна сейчас не протестантская, а именно что ортодоксальная этика. Не придуманная одновременно с товарно-денежными отношениями, а существовавшая задолго до них; и вместе с тем не отрицающая их, а создающая им принципиально другие смысловые и временные горизонты, чем те, которыми они сейчас живут. И потому организация религиозной жизни никак не может быть производной от организации общества и бизнеса: в этом случае вера попросту не будет иметь того авторитета, который ей так необходим.

И ещё. Сейчас — наше, русское Рождество: отличный пример того, как не надо торопиться с тем, чтобы что-либо менять. Ведь именно благодаря тому, что наша Церковь всё ещё живёт по юлианскому календарю, мы можем спокойно отмечать наш красивый и древний праздник, без всякой связи с гламурно-коммерческим западным «кристмасом» 25 декабря. Младенец Христос рождается вне всякой связи с Санта-клаусом и его бутылкой кока-колы, главным событием становится ночная патриаршья служба, а не предрождественский шоппинг, и мы, устав от предшествующего празднества, даже не то чтобы очень сильно в этот день и напиваемся. И не надо, Бога ради, призывать менять календарь: если уж так приспичило что-нибудь реформировать, лучше уж отменить Рождественский пост — благо, его всё равно все нарушают в новогоднюю ночь, даже те, кто пытается соблюдать. И то, пожалуй, не стоит: иначе совсем непонятно, чем хоть как-то ограничить новогоднее безумие.

В общем, лучше всего оставить в покое Церковь, дабы приберечь реформаторский пыл для того, чтобы изменять к лучшему что-нибудь более мирское. Но это — в будни. А на Рождество — пойти на ночную службу и постоять на морозце вместе с крестным ходом. В том самом приходском храме, который поближе к дому.

6 января 2004 г.