Православие и «православность»

О благочестии, как о проблеме культуры

Комментарий протоиерея Владислава СВЕШНИКОВА, духовника СПГ

Протоиерей Владислав Свешников, духовник Союза Православных Граждан: замечательная статья психолога и публициста Андрея Рогозинского, которую я спешу предложить к публикации, полагая распространение ее делом крайне необходимым. Не скажу — актуальным, потому что актуальность ее содержания и подходов началась около десятка лет, безусловно, продолжается и теперь, и очевидно, к сожалению, останется таковой на долгие годы вперед. Потому что трудно предположить, что люди того духовно-психологического типа (преимущественно — русские интеллигенты, обратившиеся к Церкви в конце ХХ века), к которому относится материал предлагаемой работы, согласятся соотнести его со своим опытом; либо, будучи убежденными в его изысканном совершенстве, не отвергнут его в раздражении — даже при всей непререкаемости его предметной аргументации. Дело даже не в том, что все тезисы здесь и вытекающие из них выводы — бесспорны; напротив, все может вызвать оппозиционную интерпретацию. Но в этом, пожалуй, и есть главная ценность работы — в ее открытой и напряженной дискуссионности, ответственно вызывающей к жизненному разговору. Одна из бед современного «православного» сознания и жизни как раз и состоит в неприязненной неготовности к живому разговору, исходящей из ощущения своей безусловной правоты, без доли сомнения. В работе Рогозинского нет ни одного рецепта (лишь намеки на них), а в основном — диагнозы. И слава Богу! Пусть обозначится синдром — а потом будем лечить… Итак:

Православие и «православность». О благочестии, как о проблеме культуры

Наш православный современник: каков он? Что нам известно о нем, помимо того, что по воскресеньям и праздникам среди прихожан в храме мелькает его лицо, что время от времени он заглядывает церковные лавки, долго и обстоятельно рассматривая новые книжные и музыкальные поступления и делая небольшие покупки?.. Что он часто ворчит на рекламу, не переносит современные фильмы, далек от футбола, политики и косметики, во вкусах и предпочтениях будучи более привержен «классическому» или «советскому"… Каков, вообще, он, этот набор признаков и обычаев, который позволяет говорить о воцерковленности и православных убеждениях человека? Чем обусловлен этот сегодняшний образ и много ли сходств у него с благочестием и церковностью прежних времен? Наконец, какое влияние имеет все это на его внутренний мир; чем проявляет себя вера в характере, взглядах, поступках? Что общего бывает заметно в нас, православных, стороннему глазу?

В большинстве случаев верующий человек считает излишним подвергать себя и свою религиозность подробному изучению и анализу. И вправду, нет никакого смысла анализировать и поверять веру психологическим или социологическим критерием. Однако, нельзя переоценивать и неотмирности своих интересов. Культурный и социально-психологический фон определяет весьма и весьма многое, в т. ч. и в наших представлений о благочестии. Мирская среда знает свои объяснения тому, почему тот или иной человек «увлекся религией»: в одних случаях к этому его подтолкнули жизненные неудачи, в других — природная замкнутость, погруженность в себя; в третьих — пассивность, нежелание заниматься практическими делами; в четвертых — желание поддержать высокое мнение о себе, как о человеке, не чета остальным, имеющем духовные интересы. И, нужно признать, что эти наблюдения бывают не так далеки от истины…Любопытные результаты могло бы принести исследование такого явления, как современная православная жизнь. Часто, чересчур часто вся «православность» не представляет никакой особенной загадки, а только типично психологический продукт. Ведь, сами по себе церковные интересы еще ничего не гарантируют. В них при желании может отыскаться масса того, что представляет почву для разного рода компенсаций, проекций, самореализаций и пр. вещей, вполне в духе современных представлений. Массовое знакомство с верой, начавшееся с 90-ми, имело свои особенности. В значительной мере оно было явлением интеллектуального и идейного плана. После десятилетий засилья коммунистической догмы наш соотечественник активно искал новую систему взглядов и новую идею. Именно так — умозрительно — увидел он Православие и восхитился его древностью, красотой и всеобъемлющими масштабами. Неслучайно, интересом к церковным учению и традиции оказалась охвачена, как правило, образованная городская публика.

Куда меньше вера воспринималась в качестве факта практического сознания — нравственного, организационного, затрагивающего мотивы служения, труда и согласия. Тот, кто пришел в храм 8−10 лет назад, наверняка хорошо помнит это состояние, в котором легко было возможно отказать в насущной помощи ближнему из-за того, что «у меня на это нет благословения». Церковность открылась именно в образе системы — системы утверждений, запретов и правил. Интеллектуальная жажда на информацию о Православии и церковной жизни, желание насытиться ею, обучиться новой, отличной от советской, логике вещей и поведения, ошибочно была принята за горение веры.

Разумеется, нельзя отрицать: в определенный момент человек приходил в храм промыслительно. Оказывалась задета какая-то струнка в душе, сложились какие-то обстоятельства… На этом все и держится. Но где именно была эта «точка призыва» и, соответственно, точка максимальной совестной восприимчивости, скоро терялось. Потому что в церковном кругу действовал свой «проект», нацеленный, главным образом, на компетентность в интеллектуальном и поведенческом смыслах, как на соответствие корпоративной норме. За это-то «воцерковление» человеку и обещалась коренная перемена всей жизни и разрешение всех проблем. Конечно, совершенно безосновательно и безрезультатно. Сам по себе «проект» оставался довольно наивен. В русле перестроечной критики мы рьяно отрицали прежнюю действительность. В то же время, сил и зрелости для новых, самостоятельных решений не доставало. Желание отдать себя в полное ведение духовника или аскетической системы, паническая неуверенность и боязнь личной ответственности происходили от этого. Плюс ко всему — типично позитивистское, в духе нашего прогрессивного века, убеждение в том, что «знание — сила» и с его помощью все можно менять.

Теперешняя трактовка немногим отличается от этого. Внесены незначительные коррективы, а так продолжает считаться, что мы все это время двигались верным путем. Например, стало принято думать, что не всякая благочестивая книга гласит абсолютную истину. Есть, например, дореволюционная литература — она не годится. Бывают, кроме того, не очень опытные батюшки, которые говорят не совсем проверенные вещи. Но так мы по-прежнему остаемся в рамках того же интеллектуального, по существу своему похожего на постмодернистский, проекта, в котором жизнь оставляется в стороне, а взамен ее конструируется что-то, что из волюнтаристских побуждений нас больше устраивает.

Нарицательный образ православного мышления и отношения к жизни — это решение, еще несколько лет назад весьма популярное, перебраться в деревню, одним махом разделавшись со всеми отрицательными влияниями города и цивилизации. Чем дело оканчивалось, известно: жизнь, как говорится, ни к селу, ни к городу, но зато с массой придуманных сложностей, драм и конфликтов.

Ошибка всех лет т. н. «церковного возрождения» заключена в этом: там, где нас застал Божий призыв, реальная жизнь стучалась к нам самым настойчивым образом — через близких, работу, материальные затруднения, общественные и политические коллизии — а мы прятались от нее, наклеивая на все ярлык «бездуховности» и предпочитая свой мир отвлеченно благочестивой, оскопленной и выхолощенной нормы и логики. В конце концов, на свет выползло и успело неплохо устроиться наше неистребимое эгоистическое «я». Православный образ мыслей или его элементы были приняты на вооружение, потому что по какой-то причине так стало удобней, а не потому что человек встал и отправился служить Господу. В этом отличие религиозности, как культурного и социального феномена, и религиозности настоящей. И потому мир совершенно справедливо смотрит на нас и говорит: ничего особенного здесь не видим; люди, нашли для себя увлечение, и ничего больше.

Православное учительство должно было в первую голову озаботиться налаживанием элементарных культурных связей, постепенным и поступательным возвращением человека к тем навыкам и тем свойствам души, по которым больнее всего ударили годы советской системы: личной ответственности, инициативы, подлинного, а не коммунистического, коллективизма, чувства хозяина, семейственности, открытости, честности и служения. Это и есть то искомое состояние, при котором возможны хоть аскетика, хоть монастырь, хоть домострой (в положительном значении этого слова), хоть монархическое правление. А то, будучи по душе, по внутренней психологии своей сущими своевольниками-либералами, мы живем внешними фантазийными планами о православном царе. Оставаясь отъявленными индивидуалами, решаем проблемы в семье, формально срисовывая у себя в быту черты старой патриархальной иерархии. Молитву Иисусову, вполне в современном стиле, пробуем разменять ни на что иное, как на подобие «кайфа» или пресловутую самореализацию.

До известной степени наш интеллектуализм является вещью предрешенной и неизбежной. Нам попросту ничего больше не остается, когда живая традиция почти что потеряна. Но нужно понимать и всю ограниченность данного метода. Например, если мы чисто интеллектуальным путем, через сухую инструкцию начнем обосновывать и объяснять порядок приема еды, получится полный кошмар. Процесс будет казаться предельно мудреным и трудоемким. В жизни мы все же идем другим путем и опираемся, во-первых, на естественно появляющееся в человеке чувство голода. Дальше мы используем практический пример, как орудовать ложкой, и результат оказывается скоро достигнут.

Интеллектуальный интерес поверхностен и не касается всего существа человека. Идя путем чистых умозаключений, мы в них же, не переходя на поприще реальной жизни, можем легко обретать начало, развитие и конец. Так создается иллюзия активности при фактическом стоянии на месте и отсутствии всяких положительных духовных перемен. Нам известны примеры этого — ученые мужи (и жены теперь) с высокими лбами, которые легко раскладывают по полочкам любую вероучительную проблему, при этом оставаясь субъектами холодными к вере и совершенно несносными в человеческом отношении.

У нас подорвано само восприятие вещей, так что и самые благие советы и мысли не идут нам на пользу, а видятся косо и криво. Само Православие вырождается здесь в сугубо земной феномен «православности». Помните, в каком-то патерике есть рассказ о трех людях, которые смотрели на незнакомца, идущего в предрассветный час по улицам города, и думали каждый по-своему: один — что это вор или убийца, совершивший под покровом ночи свое черное дело; второй — что это любовник, возвращающийся домой после весело проведенного времени до того, как кто-либо сможет увидеть его; третий же, старец, решил, что это церковный клирик направляется в храм, чтобы зажечь огни и приготовить необходимое для заутрени. Рассказ этот — лишь слабый образ того, что в наши дни получило всеобщее и сильнейшее распространение. Века перемежающихся между собою позитивизма и романтизма, воспитали особый тип человеческого сознания, центрированного на себе. На первый план в восприятии выступили «экзистенция» и «импрессия», как наиболее ценные по сравнению с универсальными, в т. ч. и метафизическими категориями. Другими словами, истина, как абсолютное выражение основ мировой жизни, на которую равняется и к которой тяготеет всякая частная человеческая жизнь, утрачивает свою значимость. Куда больше интересует, каким образом она преломляется в конкретном сознании. В философском контексте этому отвечает концепция «множественных истин» или, иначе, плюралистическая концепция. Культурно это выражается в том, что на место догмата и канона приходят афоризм, каламбур, импрессионистский пейзаж и портрет, постмодернистская вакханалия, как продукты чьего-либо частного самовыражения и оригинальничанья. Понимаете, никто раньше бы не понял, если бы сказать: «Каждый фрукт мечтает стать соком «Nico»». И даже то, что теперь воспринимается, как классическое: «Ночевала тучка золотая на груди утеса-великана», — это символическое восприятие человеком природы «от себя», в сравнении с собою должно было иметь накануне весьма и весьма длительную подготовку в различного рода гуманистических течениях и идеях.

Вся эта атмосфера неминуемо действует на нас, впитывается нами. Отпечаток ее настолько серьезен и прочен, что при детальном исследовании наверняка обнаружилось бы, что, по крайней мере, 9 из 10 православных в глубине души все равно продолжают верить в то, что человек произошел от обезьяны. Причем не в каком-то изящно креационистском, а в самом прямом и грубом, дарвинистическом смысле.

И вот, когда мы в такой ситуации начинаем говорить об учении святых отцов или об Адаме и Еве, намереваясь ухватиться за это, как за островки чистого смысла, достоверного догматического содержания, проекция данных мыслей и образов на реальное человеческое сознание и поведение остается ничтожна. Потому как переменилась сама культурная роль догмата, ценности, авторитета. Они больше не являются безусловными императивами для человека. Они, в лучшем случае, принимаются к сведению, по образу: «а знаете ли вы, что…». Если же разобраться как следует, опять-таки выйдет, что в восприятии большинства Адам и Ева устойчивее всего ассоциируются, прости Господи, с какими-нибудь доисторическими Ромео и Джульеттой или еще с кем-нибудь в этом роде. Причем «доисторическими» в значении диковатых, примитивных, нецивилизованных, проблемы которых были не чета нынешним, продвинутым и просвещенным.

Поэтому наиболее актуализированы сейчас для Церкви именно проблемы культурно-мировоззренческие. Необходимо каким-то образом сократить этот разрыв, когда есть ряд бытовых атрибутов: иконочки в доме, освященный автомобиль, литургия по воскресениям, увесистые тома святых отцов в книжном шкафу, церковные друзья и подруги, «православные разговоры» — и есть еще ряд отдельных идей: что Христос, действительно, был; что наступит конец света; что есть святая гора Афон; что Господь иногда помогает, а может и наказать — создающие оболочку того, что мы называем «воцерковленностью», но эта воцерковленность никак не касается огромного поля желаний, поступков, решений, мотивов и мыслей, где царствует «житейская мудрость» и «свой интерес», потому как «сегодня иначе не проживешь».

Вот это и есть секулярный (расчлененный, разорванный на противоречащие друг другу куски) образ сознания. И что делать, чтобы человек мог избавиться от него, осознать бедственность своего положения, когда он в буквальном смысле стоит под огромным вопросом во всех областях своей жизни, ходит над пропастью и, несмотря на это, продолжает считать свое положение надежным и постоянным, — вот главный вопрос нынешней православной жизни. Здесь много неясного. Понятно, по существу, только одно: по крайней мере, нужно перестать делать многое из того, что мы делали все это время.

На протяжении уже более чем 10 лет позиция православного просветительства оставалась как бы вне культуры, если не сказать антикультурна. Воспитывался тип, так сказать, «православного дикаря», который начинает свой путь с выброса на помойку собрания сочинений Льва Николаевича Толстого и продолжает в том же духе полным отрицанием действительности, вместе с включенными в нее ближними; категорическим неприятием и глухотой ко всему, что он считает несоответствующим благочестивому (вернее, понятому им же самим или воспринятому через общую норму в качестве благочестивого) образу мыслей. Вместо рациональной научной парадигмы в ходу оказалось полнейшее дилетантство и произвол в виде пресловутой «Библии и науки» Стефана Ляшевского, курам на смех переиздававшейся многие годы громадными тиражами. Взамен советской истории, прославляющей партию, мы получили историю православную, в которой победа в Великой Отечественной войне достигается не ценой жизни миллионов солдат (кстати, по-православному жертвенных), но путем обноса икон вокруг основных городов.

Маршака отправили на покой учиться благонадежности у православных стихоплетов, до возмутительности бездарных, но зато идеологически выдержанных: «Отец на лестнице крутой (?) рассказывал, как жил святой…» На смену советской трактовке классической литературы пришла не менее идейная православная трактовка, в которой творят, действуют, чувствуют образцово причесанные и отретушированные православные Пушкин, Достоевский и Гоголь, где лесковская проницательность и искрометный язык ни в грош не ставятся перед слащавой шмелевской идиллией. Ангажированность — естественное следствие собственной бесплодности, ограниченности и лени. Мировоззренческую позицию наспех сооружают из ограниченного числа подвернувшихся под руку событий, фактов и мнений, тогда как оставшийся массив жизни оказывается вроде бы и не нужным, избыточным. Избыточными, ненужными стали и большинство лиц и явлений из окружающей жизни, отрезав от себя которые оказывалось куда удобней и проще считать себя православно-воцерковленным, а потому во всех отношениях благополучным и удовлетворенным собою. Так поступили мы и в отношении профессиональной деятельности, и у себя в семьях (особенно там, где один из супругов остался неверующим), и в отношении происходящего со страной. Жизнь была признана недостойной того, чтобы искать в ней духовные смыслы. Года три или четыре назад православная аудитория у нас получила возможность познакомиться с историей жизни и наследием современного греческого старца Паисия Святогорца. Познакомилась и оказалась покорена. Вы наверняка тоже читали книги с его наставлениями. Что отличает их? Наверняка, многие черты и детали. Но главное, что мне хотелось бы выделить с связи с нашим разговором, — это что старец культурен. То есть, конечно, не в том смысле культурен, что он очень учтив или сведущ в искусствах. Культурен в глубинном смысле, ибо не отрицает значения для человека окружающих обстоятельств и не дает «абсолютных» советов, ради которых пришлось бы переломать все возле себя. А, кроме того, сознает, сколь просто неверным советом произвести на свет изнутри человека благочестивую видимость и сколь сложно потом от нее, этой видимости, человека отвадить.

Приходят к нему юноша с девушкой и просят благословения на венчание. Старец, конечно, прозорлив; он видит, насколько оба подходят друг другу, как супруги. Но есть еще нечто, что заставляет его сказать: «Возвращайтесь и венчайтесь, как можно скорее, пока враг не склонил вас в плотской грех». Почему именно так? Да потому, что оба еще искренни и чисты, а старец хорошо знает: никто в современных условиях не может гарантировать добрачные отношения от падений. На том месте, где многие стали бы резонерствовать: а хорошо ли вы узнали друг друга, подождите, вот вам испытательный срок на год, подготовьтесь как следует, изучите все, что касается брака и предназначений полов — на этом месте премудрый старец отчетливо видит, что вред для отношений от добрачной телесности, как и от горячечном, точно в бреду, воздержании от нее, может перевесить все пользы от испытания. Через полгода или через год оба все равно вступят в брак — никуда они друг от друга не денутся. Но зато у такого союза окажется предыстория, и не самая лучшая. Или горчайший осадок от видения в другом колебаний и малодушия, неотвязного хождения вокруг и около своего плотского желания. Это тот самый духовный реализм, которого нам так не хватало на протяжении последнего десятилетия, который мог бы дать толчок подлинному живому и действенному церковному возрождению, уберечь православных от опрометчивого ниспровержения, наряду с кумирами старого строя и образа мыслей, положительных жизненных ценностей, настраивая на конструктивный, приемлющий, рабочий, заинтересованный лад. Увы, слово отца Паисия приходит к нам уже поздно, да и одиноким оно остается, требуя такого уровня жизненной компетентности, который образуется лишь личным опытом и традицией, не разрывавшихся в греческой Церкви и почти искорененных у нас. Вакуум культуры, действенных навыков к жизни — делам и взаимоотношениям — особенно явственен теперь внутри коллективов православных. Существование наших семей представляет собою пример потрясающей скудости. Это, во-первых, выполнение минимума благочестивых формальностей и, во-вторых, некий сложно передаваемый налет общей идейности, в одних случаях состоящий из оппозиционности происходящему в мире и пессимизма, в других — из какого-то ухарства, поддерживаемого чувством собственного превосходства в отношении «падшего, безбожного мира». В остальном, что касается конкретных вопросов, — вопиющая заброшенность, произвол и стихийность. Общей жизни практически нет, потому как нет объединяющего идею и быт начала: культуры решений, поступков и отношений. Говорить между собой практически не о чем — разве что об общих церковных знакомых, батюшках и очередных конфликтах или скандалах. Разговоры о вере, о богословии давно завершились. Они были интересны, пока происходило активное первоначальное ознакомление. Кому мыть посуду и где оставлять тапочки — это, похоже, воцерковлению не поддается. Остаток интересов сводится к организации каждым себе подходящего «досуга», не слишком отличного от мирского. Обоснование самое простое: что, человек не имеет право хоть немного отвлечься? В действительности же, вся эта жизнь есть одно непрерывное «отвлечение». Стояние по воскресеньям на литургии, унылая подготовка к исповеди и причащению, молитва до и после еды — то, что нами воспринимается, как выполнение своего долга по отношению к вере, в действительности является банальной ценою того, чтобы продолжать о себе думать, как о «живущем духовно». Причина все та же: неумение и нежелание чувствовать и находить настоящие духовные смыслы внутри повседневных занятий — пользу для ближнего и гимнастику собственной души в выполнении работы по своей профессии, во взаимоотношениях, даже не очень приятных, с роднею, коллегами, знакомыми, соседями, в участии в жизни церковной общины. Согласитесь, что эту картину невозможно было себе представить в поколениях русских образованных людей, для которых всегда не доставало сил и времени объять все увлекающие их начинания и направления поиска. Нам теперь, как воздух, необходимо возвращение того же здорового интереса к жизни, того же высокого статуса не формализованных принципов и идей, пускай даже онтологических, но основных жизненных дел: профессионального и общественного служения, семейности и наследственности, человеческих отношений. Без этого и самые вещие глаголы о мире и о своем предназначении с неизбежностью будут восприниматься со скукой, через зевоту, рождая, быть может, реакцию короткого удивления и никаких перемен в жизни. Увы, связь поколений и культурных эпох прервалась. Культурный тип передается разве при непосредственном заимствовании, теснейшей ассимиляцией. Если обратиться к примеру с деревенским бытовым типом, можно сказать, что городской православной семье, чтобы в корне переменить свой уклад, необходимо было бы войти в окружение исконно живущих подобным устройством и длительно, через невероятно болезненную и трудоемкую ломку и замену внутренних понятий и связей, постепенно сродняться с патриархальной средой. Однако, откуда теперь взяться такому реликтовому мирку, не захваченному переменами времени? Культурная, как мы ее определили, работа по-своему тоже обречена идти тем же однобоким и ограниченным руслом интеллектуализма: попыток при помощи сухих рациональных и моралистических доводов убедить в том, что верующему человеку необходимо быть инициативным, энергичным, пытливым, доброжелательным и ответственным. Но, может быть, хотя бы для некоторых откроется и выступит отправной точкой для нового восприятия духовности их характерная «точка призыва», точка их максимальной совестной восприимчивости и отзывчивости, где некогда Бог постучался в нашу грешную и убогую жизнь и где Он с наибольшей верностью познается, как Бог милости и любви, Небесный Отец и Источник всякого блага в земных отношениях и начинаниях?..

4 декабря 2003 г.