 |
| Русское Воскресение | Иван Дронов | 13.08.2008 |
Можно подумать, что Шпенглер пишет о В.П.Мещерском и круге «Гражданина"… Но нет, речь идёт о большевизме. Хотя для Шпенглера большевизм есть всего лишь псевдоним русской крестьянской стихии, инстинктивно враждебной буржуазной цивилизации Запада. «Наша цивилизация стала чисто городской, — говорит Шпенглер, — там же не существует «массы», а только «народ». Истинный русский — всегда крестьянин, кем бы он ни был: учёным или чиновником. Города, возникшие из подражания, с их искусственно созданной массой и массовой идеологией, не затрагивают интересов русского человека. Несмотря на весь марксизм, здесь существует только аграрный вопрос… Мы не понимаем друг друга. Мы, западноевропейцы, больше не связаны с землёй. Если мы селимся в деревне, то мы приносим туда с собой город, со всеми его душевными условиями и притом носим их в крови, а не как русский интеллигент, только в голове. Русский же переносит в душе своей деревню в русские города… Русский рабочий, несмотря на все промышленные лозунги вроде прибавочной ценности и экспроприации, — не рабочий большого города; это не человек массы, как рабочие в Манчестере, Эссене и Питтсбурге, а бежавший от земли пахарь и косарь, исполненный ненависти к чужой далёкой силе, оторвавшей его от его прирождённого призвания…» [1]
Эта крестьянская, или, точнее сказать, аграрная ментальность, как доказывали в «Гражданине», равно присуща крестьянину и дворянину-помещику. И одинаково опасным, смертельным врагом для них выступает городская промышленная культура в её разнообразных воплощениях — капитала, буржуазии, рыночной экономики, формально-рационального права и парламентской демократии. По ходу предшествовавшего изложения уже неоднократно проводились прямые аналогии во взглядах на все эти явления у консерваторов и сторонников народнического «крестьянского социализма». Особенно показательны в этом смысле работы И.И.Каблица (Юзова), одного из крупнейших идеологов-народников. В мировоззрении Каблица важную роль играет такой центральный и для Мещерского концепт, как отождествление интеллигенции (носительницы рационалистического знания), буржуазии (олицетворения экономического рационализма) и бюрократии (политического остова рационального правопорядка). «Буржуазность современной интеллигенции — несомненный факт», — утверждает Каблиц. А с другой стороны, «русская интеллигенция и русский бюрократизм вполне неразделимы друг от друга». Что касается либерализма, то «он связал свою судьбу с известным экономическим строем, основанным на капиталистических началах». Из всего этого Каблиц делает вывод о том, что «идейная борьба народничества с наступающим повсюду в Европе общественным господством интеллигенции, действующим под знаменем «демократизма», вполне аналогична с борьбою против господства капитала» [2].
Какие же средства борьбы с «интеллигентным бюрократизмом», покровительствующим «капиталу», предлагает этот народник? А такие же, как и В.П.Мещерский, К.Н.Леонтьев и К?, — возрождение сословности. Вот, как объясняет Каблиц свою довольно нетривиальную для идеолога демократического «крестьянского социализма» идею: «Интеллигентный бюрократизм не может терпеть, чтобы между ним и личностью стояла какая-нибудь сила, способная сдерживать его неразумные порывы, а потому и стремится, так сказать, пульверизировать общество, раздробляя его на отдельные личности и не допуская их организоваться в какие-либо союзы. Только тогда он чувствует себя вполне свободным, когда имеет дело с отдельными личностями, не организованными ни в какой другой союз, кроме государственного, во главе которого думает всегда быть просвещённый бюрократ. Поэтому-то он является всегда противником всякого рода общественных организаций, которые мы, за неимением лучшего термина, назовём сословиями». По убеждению Каблица, либерально-бюрократическое государство «не должно быть единственной формой общественной связи для личности» ещё и потому, что оно не нейтрально, а способствует «утверждению существующего уже факта государственного либерализма, т. е. государственного же вмешательства в пользу буржуазных классов: банкиров, промышленников, фабрикантов, заводчиков, торговцев и т. д.» Напротив, сословная система не только предохраняет население от подавления бюрократией и капиталом, но слагается естественным образом: «так как граждане государства имеют разнообразные занятия и интересы, то союзы их по занятиям и интересам, известные под именем сословий, вполне необходимы и естественно нарождаются» [3].
Интересно, что свои построения Каблиц основывает на признании противоположности миросозерцаний города и деревни [4], а сторонников своих взглядов именует «русской», или «национальной», партией, противостоящей партии «европействующих» во главе с «могущественной своим денежным влиянием плутократией, старающейся утвердить на русской почве западноевропейский капитализм» [5].
Взгляды И.И.Каблица, так напоминающие по своему содержанию и, что крайне важно, по своей структуре миросозерцание Мещерского, не являлись его индивидуальной особенностью. Этот комплекс идей был принадлежностью целого направления в русской общественной мысли — «легального народничества» [6], — рупором которого на протяжении 1870−1890-х гг. служила газета «Неделя», где, кстати сказать, сотрудничали и Каблиц, и Г. И.Успенский. Вот, что, например, думали в «Неделе» о либерализме, конституции и буржуазных свободах: «Не довольствуясь той нравственной силой, какую даёт людям истинное знание и просвещение, либералы хотят закрепить за собою господство над народом посредством юридических учреждений. А такое закрепление поразило бы Россию величайшими бедствиями. Даже бюрократия никогда не может так вредно действовать на экономическую будущность народа, как та часть общества, те либералы, которые на Западе носят название буржуазии… Что же мы выиграли от замены бюрократизма общественной свободой?.. По нашему мнению, если браться за улучшение нашего общественного строя, то нужно хищным инстинктам буржуазии отводить наименьшее место, а не давать им полный и безграничный простор, как требуют либералы» [7].
Поддерживая критику «лже-либералов» и отрицание буржуазного «правового порядка» в смысле конституционного строя в органах консервативной печати, «Неделя» изъявляла готовность «присоединиться в этом случае к консерваторам» [8]. «Мы не можем не признать, — объясняли в «Неделе», — что консерваторы оказали немалую услугу русскому обществу уже тем, что способствовали разоблачению истинной сущности либерализма». В противном случае, «либералы ещё долго слыли бы за истинных друзей народа, ибо их антинародные вожделения прикрыты такими прекрасными вещами, как свобода печати, вероисповедания и т. п.». В своей критике парламентаризма «Неделя» охотно привлекала авторитет Достоевского: «Достоевский определил подобный правовой порядок словом господчина, и мы уверены, что русские крестьяне обзовут его точно так же» [9].
Живой интерес вызывала в «Неделе» и проблема синтеза консервативных и социалистических идей: «Казалось бы, слова социалист и консерватор несовместимы», однако, как писала газета, существуют так называемые «консерваторы-социалисты», и «этого рода консерваторы признают весьма верной ту мрачную картину современного положения, которую рисует Карл Маркс в своём «Капитале». Но спасение они видят в возвращении к учреждениям, которые при старом режиме гарантировали людям покой и порядок. По их мнению, зараза, разъедающая общество, кроется в свободе обмена, свободе конкуренции и лихвенных процентов, а потому они и стремятся к восстановлению цехов и т. п. учреждений. Социалисты-консерваторы утверждают, что монархические учреждения должны впитать в себя социалистические идеи и, таким образом, превратится в «социалистические монархии"…» [10].
Речь в данном случае шла о некоторых западноевропейских консерваторах, но суть дела ничуть бы не изменилась, если под рубрику «консерваторов-социалистов» были подставлены имена В.П.Мещерского, К.Н.Леонтьева, Ф.М.Достоевского и др.
Учитывая многообразие идейных течений даже в «легальном народничестве» (не говоря уже о подпольном) и рассматривая его как нечто единое только в смысле выражения этим народничеством крестьянского традиционалистского мировоззрения, мы установили немало точек сближения, а подчас и совпадения, взглядов народников и идеологов «Гражданина», которые транслировали мировидение поместного дворянства. Эти точки суть следующие: 1) оценка капитализма как отрицательного явления; 2) критика парламентаризма как буржуазного института, чуждого интересам народа; 3) предпочтение традиционных, патриархальных отношений («гемайншафт») формально-юридическим отношениям современного типа; 4) функциональное отождествление интеллигенции, буржуазии и бюрократии; 5) взгляд на еврейский «вопрос» как результат капиталистической эксплуатации.
Поэтому у Мещерского революционеры-социалисты, в отличие от «либеральных бюрократов», вызывали противоречивые чувства. С одной стороны, он был убеждён, что конституционные и революционные устремления коренятся не в благородных идеалах «свободы» и в заботе о «меньшей братии», а в низменных и своекорыстных побуждениях политических честолюбцев. При отсутствии же этих мотивов, налицо простое слабоумие или глубокая духовная развращённость, когда любое понятие о дисциплине, власти и высшем авторитете вызывает у человека спазм отвращения.
С другой стороны, при всей своей понятной ненависти к революции, к социальным и политическим переворотам, Мещерский не отрицал права народа на восстание. Такое восстание было, по его мнению, оправдано в случае покушения власти на национальные святыни и традиции, попрания ею вековых устоев народной жизни. Так, революция младотурок, ориентированных на либеральный Запад и озабоченных ускорением буржуазной модернизации своей страны, вызывала у Мещерского нескрываемое омерзение. И напротив, фундаменталистская революция в Иране, возглавляемая исламскими традиционалистами, муллами и аятоллами и направленная против вестернизаторских поползновений шахского правительства, представлялась ему вполне допустимой. «Хотя я принадлежу к числу тех консерваторов, которые не могут сочувствовать никакому вооружённому восстанию против верховной власти людей, присягавших верности ей, — объяснял князь, — но, тем не менее, я не могу не признать, что по характеру событий и действовавших лиц революция турецкая отличается от персидской тем, что она во втором своём фазисе не явилась ни народным делом, ни патриотическим, но исключительно заговором на почве партийной, где главными двигателями были личные интересы, ничего общего с народными интересами не имевшие… Этот заговор исходил от партии младотурок, то есть турецкой интеллигенции, оторванной от общения с народом французским беспринципным политическим воспитанием. Конкретнее говоря, турецкая революция была удавшеюся затеею турецких Гучковых, Милюковых и К °… В персидском перевороте, если верны доходящие до нас телеграфные известия, революция во имя нового режима имеет другой характер — характер народный, благодаря тому, что в Персии нет активного разрушительного элемента — интеллигенции. Оттого в разыгравшихся при новом шахе событиях главную роль играли не конституционная свобода с европейской точки зрения, а надежда народа, что прекратится ужасная система поборов с народа, отдаваемого властелинами шахского правительства на откуп… И благодаря тому, что в Персии пока ещё нет силы интеллигенции, там, когда вспыхнула революция, не оказалось по-видимому ни личных и партийных интересов, ни партийных интриг; заговорили одни жгучие народные нужды…» [11]
Именно под влиянием феодально-аристократического отвращения к буржуазной интеллигенции, к среднему классу с его либеральными устремлениями Мещерский подчас готов был протянуть руку русским социал-демократам (правда, без взаимности). Рассуждения, приводящие Мещерского к столь, казалось бы, неожиданному результату, имеют свою внутреннюю логику: «Не знаю как кому, — писал князь, — но мне, признаюсь, не по сердцу все партии, начиная с условных приверженцев Самодержавия и кончая революционерами, и все по одной причине: у всех этих партий главный двигатель — это личный интерес свой и своей партии, а это значит, что для всех этих партий народ как главный интерес или вовсе не существует, или отодвинут на задний план». Однако среди ненавистных Мещерскому либерально-интеллигентских партий обнаружилось счастливое исключение: социал-демократы (князь, как правило не различал эсеров и социал-демократов, обозначая их одним общим понятием). Знакомство с этим новым явлением князь описывал следующим образом: «О социал же демократах я узнал вот по какому поводу: были будто бы здесь сборища разного рода интеллигентов-либералов, и вот на одном из заседаний, в разгаре самых оживлённых прений, один из членов собрания, назвав себя социал-демократом, бросил всем ораторам в лицо упрёк, что все их речи — фальшь и ложь, так как всё, о чём они говорят, чуждо народу, проникнуто партийным эгоизмом, под влиянием которого никто не думает о служении народу».
«Тот факт, — продолжал Мещерский, — что они отличаются от других либералов тем, что они думают только о народе, тогда как остальные думают прежде всего о себе, делает социал-демократов симпатичнее не только либералов-анархистов, но даже консерваторов-конституционалистов, ибо последние так же как и все либералы думают всего менее о народе. Во всяком случае, у этих социал-демократов, если они искренни, есть точка соприкосновения с Самодержавием, тогда как у либералов и у консерваторов-конституционалистов никаких точек соприкосновения с Самодержавием нет, и так или иначе, но очевидно, что монархист-конституционалист есть ренегат по отношению Самодержавия и ренегат по отношению к народу, ибо он перешёл в лагерь, где благо народа как главная забота отсутствует. Социал же демократ имеет соприкосновение с Самодержавием, выражающееся в следующей формуле: Самодержавие имеет одну заботу и цель — благо народа; социал-демократ имеет одну цель и одну заботу — благо народа…» Совпадение позиций социал-демократов и консерваторов-традиционалистов Мещерский усматривает ещё в одном пункте: в отношении к конституции. «Опыт всемирной жизни говорит, что конституция ограничивает Самодержавие, но зато вовсе не увеличивает сферу действий, ведущих ко благу народа; социал-демократы в этом вопросе сходятся с приверженцами Самодержавия и, как они, тоже говорят, что конституция ни йоты не прибавит блага народу; но только они хотят вместо Самодержавия свою социал-демократическую республику» [12].
Конечно, последнее обстоятельство сводит на нет солидарность социал-демократов и истинных консерваторов, однако отрицание конституционализма и буржуазных свобод делало социалистов ближе и «симпатичнее» Мещерскому не только либералов, но и консерваторов, допускавших известное ограничение самодержавия.
Само российское самодержавие рассматривалось в «Гражданине» как сила, способная оградить Россию «от растлевающего влияния капитализма и его гнёта на народную жизнь, от порабощения капиталом нравственности, всех проявлений народной жизни и даже государственной власти», а противостояние капитализму — как всемирно-историческая задача России. «Россия, — утверждалось «Гражданином», — имеет достаточно данных и жизненных сил, чтобы идти по другому собственному своему историческому пути и избежать европейского строя, подтачивающего уже в корне государственные организмы Европы, и этот путь есть историческое призвание России и культурная и мировая её задача. Она заключается в сохранении в лице Монарха беспристрастной, могущественной и непосредственной власти, которой теперь так завидует Западная Европа, и в обращении капитала в слугу государства и землевладения, а не в их господина». Подобные рассуждения столь недвусмысленно указывали на близость к социалистическим учениям, что идеологам «Гражданина» приходилось оправдываться: «Это не фаланстеры Фурье, не государственный социализм, не марксизм или тому подобные теоретические умозрения социологии, а потребность живой действительности, и цель наша показать, что от нас зависит только не отвергать и не коверкать этой действительности для благоденствия России» [13].
Интересные соображения о причинах общей феодальному и пролетарскому сознанию «антикапиталистической ментальности» выдвинул Карл Манхейм. Их объединяет, полагал немецкий социолог, «неиндивидуалистическая интерпретация истории». В противоположность буржуазному мышлению, которое «видит общество в категориях составляющих его изолированных индивидуумов и получает образ целого как всего лишь суммы его составных частей», консервативная и социалистическая мысль оперируют категориями общности. Для консерваторов такими общностями, действующими в истории, выступают семья и корпорация, для социалистов — класс. Для тех и других личность не является самодовлеющим субъектом, но полностью растворена в той или иной общности. Она есть продукт социальных отношений, и её качества, интересы и воззрения жёстко обусловлены либо сословной принадлежностью, системой поземельных и феодальных взаимосвязей, либо — суммой «производственных отношений» в индустриальном обществе [14].
Напротив, классическая буржуазная личность — это «атомизированный» индивидуум, «общечеловеческий» субъект, чьи личные качества не зависят от конкретно-исторических условий. Подобное представление о человеке-атоме закономерно вырастает на почве имманентного буржуазному сознанию абстрактного рационализма. Ведь бытие капитала, особенно акционерного и биржевого, анонимно и безлично, оторвано от какого-либо конкретного содержания, кроме длинного ряда нулей: сегодня этот капитал обращается в горнорудном деле, завтра вкладывается в разведение кроликов, послезавтра — в игорный бизнес. Соответствующее бытию капитала сознание капиталиста носит абстактно-рациональный, калькуляционный характер, оно озабочено лишь прибавлением к ряду нулей новых нулей. Сознание же пролетарское, с одной стороны, и феодальное — с другой, формируются в процессе конкретных производственных и социальных отношений человека и человека, человека и природы. Крестьянин и земля, помещик и его родовое гнездо, крепостные или зависимые от него люди, а также рабочий и машина, рабочий и природное сырьё, преображаемое его руками в промышленное изделие, — все эти отношения непосредственны, физически осязательны. Вещный мир и мир человеческий для такого сознания не абстракция, а буквально продолжение собственного тела, что немыслимо для человека-атома, человека-монады буржуазного типа. И крестьянин, и рабочий, и помещик-феодал — это «соборные личности» («соборная» — то есть сборная, не самодостаточная), чья идентичность обусловлена целым комплексом взаимосвязей с социальным и природным окружением. Личность крестьянина практически растворена в нём и слита с ним [15]. Но и для помещика, например, его «Я» включает в себя и родовое имение, «вотчину», и «его людей», крепостных, дворовых, и «Арину Родионовну», которая когда-то вынянчила его самого, а теперь вяжет тёплые носки для его детей. Утрата любого из элементов этой «соборности» наносит ущерб целостности личности, которая переживается болезненнее, чем чисто экономический ущерб (поэтому помещица Раневская и не хочет рубить вишнёвый сад, несмотря на очевидную нерациональность своего поведения). Для буржуазного же сознания «вишнёвый сад» — это всего лишь капитал, которым надо распорядиться с наибольшей выгодой, а «Арина Родионовна» — всего лишь нанятая прислуга, которой заплачено, и на этом все связи с ней покончены. Ибо буржуазное сознание самодостаточно и замкнуто, не связано органической зависимостью ни с чем и ни с кем. Коррелятом его идентичности является только банковская книжка, и по-настоящему это сознание волнует лишь происходящее на её страницах. В силу этого «отчуждение» буржуазной личности достигает максимума возможного.
«Отчуждение» рабочего значительно меньше, а «соборность» его личности выше (в марксистской социологии эта «соборность» пролетариата обозначалась как «классовая солидарность» и «непосредственная включённость в процесс производства»). На этом основании Манхейм делает вывод о том, что «пролетарская мысль во многих пунктах родственна мысли консервативной и реакционной, поскольку, исходя из совершенно отличных основных целей, оказывается вместе с консервативной мыслью в оппозиции к целям капиталистического мира и абстрактности её мышления». Эмпирическое подтверждение близости феодально-консервативной и пролетарско-социалистической ментальности Манхейм усматривал в том общеизвестном факте, что гегелевская диалектическая философия могла одновременно послужить самому Гегелю для крайне консервативных выводов, для защиты докапиталистического прошлого, а Марксу — для обоснования некапиталистического будущего [16].
Несомненное сходство антикапиталистических воззрений социалистических и консервативных идеологов по-своему отразилось в творчестве родоначальника и основоположника современного социализма Анри де Сен-Симона. Французский социалист чрезвычайно высоко ставил эпоху средневекового феодализма, по сравнению с которым капитализм представлялся ему глубоким упадком. Такой неожиданный вывод обусловлен своеобразной историософией Сен-Симона [17], прослеживавшего развитие человеческого общества через смену двух состояний: состояния органического единства и состояния разложения и анархии (первое он называл «органической эпохой», второе — «критической эпохой»). «Критическая эпоха» характеризуется господством отношений по типу «laisser faire, laisser passer «, «человек человеку — волк» и т. п., что означает гибель цивилизации и установление варварства. Именно такая эпоха наступила в Европе после падения Римской империи и варварских нашествий, ввергнув общество в гибельный водоворот «войны всех против всех». Лишь кристаллизация феодальных отношений зависимости и субординации, восстановление элементов организованности и системности помогли вернуть общество в цивилизованное русло. Соответственно современная ему капиталистическая эпоха рассматривалась Сен-Симоном как возвращение к варварству «laisser faire «, к губительному для цивилизации хаосу рыночной свободы: «До прочного утверждения феодальной системы в деятельности тех варварских времён господствовал дух индивидуальности, эгоизма, сходный с тем, какой мы видим теперь у наших промышленников. Принцип конкуренции, свободы царил тогда не только в отношениях между воинами разных стран, но в одной и той же стране — между воинами разных провинций, разных кантонов, разных городов, всех замков. И в наше также время этот принцип свободы конкуренции, войны определяет отношения между торговцами и фабрикантами одной и той же страны, он существует между провинцией и провинцией, городом и городом, фабрикой и фабрикой, скажем более — между лавкой и лавкой. Феодализм положил конец военной анархии, связав герцогов, графов, баронов и всех независимых земельных собственников, людей, имевших право носить оружие, взаимной службой и покровительством, — громадная выгода, не оценённая надлежащим образом никем из историков…» [18]
Феодальная организация, «феодальная ассоциация» заменила собой «состояние противообщественной независимости, обособленности» варварской эпохи, и это являлось несомненным прогрессом. Сен-Симон выступил предтечей нового «феодализма», нового средневековья, когда противообщественную анархию капиталистического предпринимательства вытеснит промышленная ассоциация, конкуренцию — организация, и снова наступит «органическая эпоха». Грядущая за капитализмом «органическая эпоха» носит у него неизгладимые феодальные признаки, поскольку всегда «за моментами неурядицы, эгоизма, безбожия следует иерархия, самопожертвование, вера, одним словом новый порядок» [19]. Вполне естественно, что роль одного из важнейших элементов этого порядка Сен-Симон отводил религии: если феодальная ассоциация покоилась на христианстве, то будущая ассоциация, где поземельных магнатов сменят «капитаны промышленности», также не сможет обойтись без приноровленного к условиям времени «нового христианства» [20].
Нетрудно заметить, что историософия Сен-Симона имеет разительное сходство с концепцией К.Н.Леонтьева, изложенной им в книге «Византизм и славянство», которая, по словам Мещерского, должна быть «настольной книгой каждого русского человека». Сменяющие друг друга «органические» и «критические» эпохи французского социалиста находят своё соответствие у Леонтьева в периоде «цветущей сложности», организованного единства, скрепляемого «деспотическими формами разнообразной дисциплины», и следующего за ним периода «смесительного упрощения», разложения организованной иерархии, по недоразумению называемого прогрессом и освобождением [21]. Как и Сен-Симон, Леонтьев пророчил «новый феодализм — феодализм общин» (ассоциаций), ведь «социализм, понятый как следует, есть не что иное, как новый феодализм». Борясь против «чрезмерной свободы разрастания подвижных капиталов», полагал Леонтьев, «коммунизм в своих буйных стремлениях к идеалу неподвижного равенства должен… привести постепенно, с одной стороны, к меньшей подвижности капитала и собственности, с другой — к новому юридическому неравенству, к новым привилегиям, к стеснениям личной свободы и принудительным корпоративным группам, законами резко очерченным; вероятно даже, к новым формам личного рабства или закрепощения (хотя бы косвенного, иначе названного)» [22]. Леонтьев, как и подобает истинному «консерватору-социалисту», выражал надежду, что именно «православный царь… учредит социалистическую форму жизни на место буржуазно-либеральной» [23].
Таким образом, единые в неприятии «фактического властительства капитала», социалисты и консерваторы-традиционалисты стремились, по сути, к одному и тому же идеалу общественного устройства, носящего выраженный феодальный характер [24]. Впрочем, констатируя это несомненное сходство, нельзя забывать о том, что если Леонтьеву в феодальном порядке был по душе именно патриархально-традиционалистский, семейно-родственный колорит отношений, то Сен-Симона привлекал, прежде всего, «кибернетический» аспект этого типа организации.
Как бы то ни было, несовместимость всего Старого порядка (или порядка как такового, согласно Сен-Симону), несовместимость всего феодального наследия, не исключая самодержавия, с развитием капитализма была очевидна для Мещерского и его единомышленников в «Гражданине». Избрав это наследие краеугольным камнем своего мировоззрения, они вольно или невольно пришли в антагонизм со всем, что олицетворяло наступающую капиталистическую эру в политике, экономике, социальных отношениях…
2004−2007 гг.
[2] Каблиц И. (Юзов И.). Основы народничества. Ч. 2. СПб., 1893. С. 91, 161, 261, 500.
[3] Там же. С. 253−254, 294−295, 305.
[4] Там же. С. 288−289.
[5] Каблиц И. (Юзов И.). Основы народничества. Ч. 1. СПб., 1888. С. 239−240.
Ср. с тем, что писал Мещерский по этому поводу: «Кн. Бисмарк почти прав, говоря, что к Желябовым ближе всего подходят Аксаковы и Катковы, то есть руссофилы, ибо силлогизм выходит такой: руссофилы ненавидят петербургских либералов. Желябовых их ненавидят. Значит руссофилы и Желябовы одно и то же» (Мещерский В.П. Дневник за 1882 год. СПб., 1883. С. 109).
[6] В советской и новейшей российской историографии чаще употреблялся термин «либеральное народничество», который ввиду того, что пропагандировали эти народники (отрицание парламентаризма, буржуазного права, рыночной экономики), представляется нелепым.
[7] Либерализм и «народная политика» // Неделя. 1882. 7 февраля. N 6. С. 118. Ср.: Народная политика // Неделя. 1882. 24 января. N 4. С. 113−114; Роль интеллигенции // Неделя. 1884. 18 февраля. N 8. С. 253.
[8] Знамя либерализма // Неделя. 1882. 10 января. N 2. С. 44.
[9] Либерализм и «народная политика» // Неделя. 1882. 7 февраля. N 6. С. 179−181.
[10] Эмиль де Лавеле «Современный социализм», СПб., 1882 (рецензия) // Неделя. 1882. 21 марта. N 12. С. 389.
[11] Мещерский В.П. Дневник, 9 июля // Гражданин. 1909. 4 июля. N 49−50. С. 11−12.
[12] Мещерский В.П. Дневник, 10 апреля // Гражданин. 1905. 14 апреля. N 30. С. 17.
[13] Семёнов П.Н. Крестьянское и дворянское землевладение в России // Гражданин. 1898. 10 декабря. N 97. С. 3.
[14] См.: Манхейм Карл. Консервативная мысль // Диагноз нашего времени. М., 1994. С. 609−611.
[15] Это особенно характерно для феодального средневековья. Блестящий знаток той эпохи А.Я.Гуревич писал: «Неполная выделенность человека из природы сохраняется до тех пор, пока подавляющая масса членов общества ведёт натуральнохозяйственный образ жизни и в обмене с природой находит главный источник удовлетворения своих основных потребностей. С этим недифференцированным отношением людей и человеческих групп к земле связан и образ «гротескного тела"… Человек сплошь и рядом изображался неотчленённым от природы: образы людей-зверей, людей-растений, антропоморфных гор настойчиво повторяются на протяжении древности и средневековья, достигая своего апогея в фантастических творениях Босха и Брейгеля… Это мировосприятие порождалось отношением человека к природе как продолжению его собственного «я» и было неразрывно связано с подобным же единством индивида и общественной группы. Это мироотношение постепенно изживается с переходом к новому времени, когда развитие промышленности создаёт условия для выработки иного подхода человека к природе — как к простому объекту его технического воздействия. В средние века такое субъектно-объектное отношение человека к внешнему миру было невозможно…» и т. д. (Гуревич А.Я. Категории средневековой культуры. М., 1984. С. 66−67).
[16] Манхейм Карл. Указ. соч. С. 589−592.
[17] А может быть, и тем, что Анри де Сен-Симон — граф, аристократ с тысячелетней родословной.
[18] См.: Изложение учения Сен-Симона (1828−1829). М.-Пг., 1923. С. 124−125.
[19] Там же. С. 17. См. также: Волгин В.П. Сен-Симон и сенсимонизм. М.-Л., 1924. С. 90−94.
[20] Сен-Симон А. Новое христианство // Сочинения Анри де Сен-Симона. М.-Пг., 1923. С. 211−250.
[21] См.: Леонтьев К.Н. Византизм и славянство // Он же. Восток, Россия и Славянство. М., 1996. С. 94−155.
[22] Леонтьев К.Н. Восток, Россия и Славянство. М., 1996. С. 423−424.
[23] Леонтьев — К.А.Губастову, 17 августа 1889 г. // Леонтьев К.Н. Избранные письма (1854−1891). СПб., 1993. С. 473.
[24] Не лишено любопытства, что даже такой радикальный идеолог народничества, как Н.К.Михайловский, не склонный, подобно Г. И.Успенскому, сентиментальничать над мужицкой сермяжной правдой и весьма жёстко оппонировавший дворянским консерваторам типа Мещерского, тем не менее, ввиду выяснившейся вполне зверской сущности капиталистической стадии развития человечества, признавал глубинную общность своих социалистических идеалов будущего и докапиталистических порядков прошлого. Михайловский даже выводил из этого факта некий общий социологический закон, опираясь, что характерно и в то же время неудивительно, на гегелевскую диалектику и историософию Сен-Симона в интерпретации О. Конта (см.: Михайловский Н.К. Теория Дарвина и общественная наука // Он же. Сочинения. СПб., 1896. С. 254; Борьба за индивидуальность // Там же. С. 431−434).
