 |
| Нескучный сад | Борис Диодоров | 13.08.2008 |
Члены королевской семьи не носятся по городу с мигалками
— Из рук принцессы Дании вы получили золотую медаль Х.К. Андерсена — главную международную награду в области детской литературы. Знаю, что на вручении вы произнесли речь на английском.— Ну какая там речь! Я лишь рассказал, что у моего дедушки был потрепанный том со сказками Андерсена, изданный когда-то приложением к «Ниве». Что когда мне их читали, я был уверен, что Андерсен — русский писатель. Датчане смеялись. Андерсен, кстати, собирался в Россию. Мечтал достать, во что бы то ни стало, автограф Пушкина, которого очень любил. И достал! Листочек из пушкинской тетради 1816 года с «Элегией» он хранил до самой смерти, а сейчас он хранится в Королевской библиотеке в Копенгагене.
— Теперь вы часто бываете в Дании?
— Да, теперь я езжу на все дни рождения Андерсена. Премия патронируется двором Ее величества королевы, и каждый год прибавляется один лауреат. Все мы, лауреаты из разных стран, встречаемся 2 апреля у памятника Андерсену.
— А королеву вы видели?
— Она минут пятнадцать беседовала со мной о моих иллюстрациях. Недавно я послал Ее величеству альбом-энциклопедию «Andersen и русские иллюстраторы», где представлены иллюстрации к сказкам Андерсена двухсот русских художников за полтора столетия.
Кстати, королевский двор в Дании не демонстрирует свое богатство, а члены королевской семьи не носятся по городу с мигалками и сиренами. Там все скромно. У меня появилось много друзей-датчан и я в изумлении от их простоты, они все трудяги, все влюблены в культуру.
— Андерсен не превратился для датчан в просто монумент?
— Удивительная вещь: датчане только сейчас по-настоящему открывают для себя Андерсена. Раньше они не знали, как к нему относиться. Они считали, что просто не могло быть на свете такого нескладного, семейно неустроенного датчанина, как Андерсен. Им не нравилось, что он так и не женился, что у него не было приличного дома, что вечно он скитался. И только в недавние годы всемирное признание Андерсена заставило их поменять свое отношение. Решив относиться к Андерсену как человеку, который так и не вышел из детства, они сразу нашли в нем все достоинства, которые можно не только уважать, но и гордиться ими.
Аэростаты на улицах
— При слове «детство», что вам сразу вспоминается?— Довоенная Москва, летнее утро, запах улицы, по которой только что проехала поливальная машина. Пахнет озоном, свежестью молодой листвы. В комнатах просто лежат снопы света! А еще — деревня на Пахре, где я жил у бабушки. Как я поймал первую рыбу!.. Вообще-то слово «детство» я не могу отнести лишь к прошлому. Прав был тот, кто сказал: детство — это не возраст, а состояние души.
— Но ваше детство перечеркнула война…
— Да ничего подобного, детство продолжалось. Оно у меня и сейчас продолжается. И страха смерти как тогда не было, так и сейчас. Это взрослым было страшно, а нам, мальчишкам, интересно. Кстати, из нашей семьи никто не уехал в эвакуацию.
Война застала нас в деревне Григорчиково под Москвой. Отец каждое лето увозил нас туда — меня и младшую сестренку Лену. Ехали со всем скарбом, вплоть до кроватей. Деревня была маленькой, всего шестнадцать домиков, спускавшихся к Пахре. На горке, над дивной излучиной реки — помещичий сад. Самой усадьбы уже не было, а заросли акации и сирени оставались.
И вот, помню, ребята бегут по улице и кричат: «Война! Война!» Какая война? Да вот с немцами война. Потом приехали зенитки в поле, а в роще обосновалась кавалерийская часть. Нам пострелять иногда давали. В сорок четвертом у меня появилась одностволка, отец подарил, и я ходил охотиться на уток, кормил семью.
Один раз в овраге, метрах в пятистах от нашего дома, я нашел дверцу от немецкого самолета, мы плексиглас оттуда доставали. Потом я приспособил его для красоты в землянке, которую вырыли рядом с домом, когда начались налеты.
— Разве может быть красота в землянке?
— Еще какая! Землянку я украсил ветками, корой, сделал плетеночки из ивняка и орешника вдоль стен, половички нашел какие-то. В любых условиях можно все устроить так, чтобы житье было красивое. Наверное, это у меня от отца, Аркадия Леонидовича. Он же до войны занимался тем, что сейчас называется дизайном, оформлял музей революции.
В начале войны его сразу призвали, отправили в артиллеристы, но когда выяснилось, какой он специалист, его вернули в Москву и он стал главным художником в штабе ВМФ. По его эскизам были сделаны ордена Нахимова и Ушакова.
Когда его отпускали в увольнение, он сразу торопился к нам в деревню — бежал от станции «Горки ленинские» семнадцать километров через леса и поля. И вот однажды весной отец принес рюкзачок яблок, а мы уже спали. Красивые такие крымские яблочки. Скорее всего, не первые, а еще зимнего хранения. Утром я вышел в уборную, к ней надо было через огородик пройти. По пути яблонька росла невысокая, на ней только листочки проклюнулись. Я спросонья гляжу: что такое? Яблоки выросли за ночь! Представьте: отец полночи, наверное, привешивал эти яблочки, чтобы удивить и порадовать нас.
До недавнего времени там, в деревне, росла еще эта яблоня, и береза с тополем, посаженные моей прабабушкой. Я любил на Пахру возвращаться, бродил там один с удочками или с собакой. Однажды возил туда Володю Высоцкого с Мариной Влади — мы с Володей дружили, это еще в середине 60-х было. Сейчас все изъезжено машинами, к реке и не подойдешь, все страшно изменилось. Я там больше не бываю…
— А из деревни в Москву вы вернулись к осени 1941-го?
— Да, я ведь должен был пойти в школу, но они не работали. Взрослые в тревоге, повсюду ежи на вымерших улицах, а мы играем. Конечно, и мы догадывались, какой ужас стоит за фразой «немцы придут», но нам и это было интересно. Мы по-своему готовились встретить врага, и наши игры были больше похожи на тренировки спецназа, как бы сейчас сказали. Когда в октябре 1941-го разбежались все конторы, все было брошено, везде летали листки бумаг, в нашем распоряжении оказались пишущие машинки, арифмометры — в наших играх это были пулеметы. По вечерам — затемнение, сидели при коптилке! Читали какую-нибудь книжку вслух. А днем аэростаты вели по улицам — какое величественное зрелище! — и мы старались подержаться за тросы. Помогали взрослым тушить зажигалки на крышах. Бегали в кино смотреть фронтовые киносборники. На ночь уходили в метро, там были настилы дощатые на шпалах, мешочек вещевой кладешь под голову и спишь себе. Там был свет, можно читать. Я брал с собой толстую книгу Г. Адамова «Тайна двух океанов»; любил рисовать к этой книге, всякие там схватки с осьминогами. В метро все были заняты своим делом, не помню, чтобы какая-то паника была. Ходили туда как на работу. Только дедушка у нас никогда не ходил ни в метро, ни в землянку, которую вырыли во дворе. Он презирал всякую суету.
Первого сентября 1942 года я пошел в первый класс 29-й школы. Мальчики и девочки еще учились вместе, а потом нас разделили. Мальчики попали в 50-ю, вон она, из окошка видна. Я учился там до восьмого класса, а параллельно — в художественной, она была у храма Николы в Хамовниках. Много лет спустя нас с Кариной (жена художника Карина Степановна Филиппова — поэтесса, актриса, выпускница школы-студии МХАТ, — НС) венчал в этом храме отец Димитрий Смирнов.
В 1952 г. меня направили в Московскую среднюю художественную школу имени В.И. Сурикова — ту, что напротив Третьяковской галереи. Там учились дети народных артистов, всех известных художников, за что школу в народе называли «школой одаренных родителей». Но ребята у нас были очень способные. Мы много думали и спорили о смысле жизни. Ходили иногда с ребятами в Обыденскую церковь (храм Илии Пророка (Илии Обыденного) в Обыденском переулке в районе Остоженки — НС). И там ничуть не кощунствовали, а искренне старались вникнуть в службу и почувствовать себя верующими людьми.
На пленэр нас возили в Канев на Украину, в Звенигород — жили там в деревне рядом с Саввино-Сторожевским монастырем. В Бехово на Оке у нас лагерь был, неподалеку от усадьбы Поленова. С нами так носились, что мы чувствовали себя гениями. А с другой стороны — нам ставили очень высокую планку. И сами мы на меньшую планку, чем наш любимый Валентин Серов, не соглашались.
— Такое стремление к идеалу свойственно юности, но потом жизнь быстро подавляет эту романтику. Не от того ли многие творческие люди так часто бывают подвержены унынию?
— Я благодарен Господу за то, что стремление к идеалу, к лучшему — это у меня в характере. И студентам своим говорю: ну нельзя без конца гадать: браться за дело или нет, получится или не получится. Один из учеников классика книжной иллюстрации Евгения Адольфовича Кибрика однажды сказал своему педагогу: «Я хочу стать таким же мастером, как вы!» На что старый мастер ответил: «Не выйдет». «Почему же?» «Потому что в вашем возрасте я хотел стать, как Леонардо да Винчи». Вот почему, когда речь идет о выборе темы диплома, я так настаиваю, чтобы ребята брались за классику. Если что-то делать, то в полную меру того, на что ты способен.
С войны вернулись все семеро
— Такой целеустремленностью и упорством вы тоже в отца?— Скорее в дедушку. Леонид Диодорович был человек сильный и строгий. Никаких дидактик я от него не слышал, но ослушаться его было невозможно. Кстати, первое сильное впечатление от книги у меня с ним связано. Однажды, а мне было года четыре, дед спросил: «У тебя руки чистые?» «Чистые», — говорю. «Тогда пойдем со мной». Он усадил меня за стол и положил передо мной большую книгу — сытинское издание «Войны и мира» с иллюстрациями А.П. Апсита. Я был поражен тем, что открылось мне за обложкой. Там, под тончайшей папиросной бумагой, был мир, который показался мне куда красивее, чем-то, что меня окружало.
Дед говорил редко, но веско. Как-то в классе третьем я пришел к нему поделиться радостью: «Деда, а у нас сейчас был урок сталинской конституции, так вот ты знаешь, что такое коммунизм?» и я взахлеб рассказываю ему, что при коммунизме будет и это, и это, и все бесплатно… Дед так смотрел-смотрел, молча. Когда я выговорился и собрался уходить, он сказал фразу, смысл которой дошел до меня лишь много лет спустя: «Ну, Борька, давай… И не умней только никогда!»
До революции дед был директором по энергетике на Прохоровском заводе — том, что называется Трехгорной мануфактурой. После 1917 года работал там же бухгалтером. Помню старую табличку на дверях: «Л.Д. Смирнов». Табличка оставалась, а фамилию он сменил на Диодоров. Всех мотивов этого поступка я до сих пор не знаю. Говорят, что у Смирновых были ювелирные магазины. Мой дед не имел к ним отношения, но в те годы никто не стал бы вникать в детали. Могли в любой момент придти и спросить: а куда бриллианты-то делись? Порезали бы всю семью.
— Но поразительно, на что поменял ваш дедушка свою прежнюю фамилию. На фамилию, образованную от имени святого мученика, жившего во времена лютых гонений на христиан! Странно, что с такой редкой фамилией как Диодоров, ваш дедушка надеялся затеряться.
— Тем не менее, для ГПУ он затерялся. И, должно быть, не без заступничества святого Диодора. Кстати, среди русских святых известен еще преподобный Диодор Юрьегорский — схимник, прозорливец, основатель Свято-Троицкого монастыря на Юрьевой горе, это в Карелии.
— А иконы тогда в семье оставались?
— И дома было много икон, а в деревне у бабушки Анны Васильевны Беловой вообще — целый иконостас. Она меня и водила в храм. Службы я тогда не понимал. Объяснять же что-либо она, видимо, не решалась или просто не умела.
Я родился в ноябре, в день собора архистратига Михаила, и до войны на этот день мы несколько раз всей семьей ездили в деревню. В соседней с Григорчиково деревне Лукино был храм архангела Михаила, и там Михайлов день — престольный праздник. Помню, на станции «Горки Ленинские» нас встречали тети Аришины сыновья на лошадях, а потом везли нас в розвальнях до Лукино. А там — катанья, гулянья…
Были, как известно, деревни, где молодежь рубила и сжигала иконы, но с сыновьями тети Ариши — а их у нее было десять — этого не случилось. В войну старших семерых призвали и все семеро вернулись!
— Это что-то почти невероятное…
— Да, трудно поверить, но все вернулись по ее молитвам. Помню, у нее была присказка, с которой она ходила по лесу: «Грибок-грибок, высунь лобок. Не высунешь — останешься. Останешься — состаришься. Состаришься — сгниешь». Грибы, заслышав такое, чуть не в лукошко к тете Арише прыгали. Я-то в основном белые выискивал, а она собирала все съедобные подчистую. Дома она их вымачивала в корыте и бочками солила, а зимой всех угощала. Ни одного нищего не пропускала. Только узнавала, что нищий по деревне прошел — бежала за ним следом: «Сыночек, на тебе хлебушка, на тебе грибочков…»
— Крестили вас в этой деревне?
— Нет, в Москве. Крестили меня вместе с сестренкой осенью 1941-го в доме Ирины Анатольевны Тугенгольд на Смоленском бульваре. Ирина Анатольевна была маминой одноклассницей и самой близкой подругой. Она и стала нашей крестной. Помню в сумерках старую деревянную усадьбу с палисадником. Потом пришел священник, перед нами он появился уже в облачении. Принесли таз или корыто, выдвинули стол на середину комнаты, и пошли вокруг него со свечами и тихим пением…
Жить альтернативой
— Вы всегда ощущали себя верующим человеком?— Всегда. Конечно, был период… нет, не сомнений, а раздумий, но я считаю, что и это было нужно, чтобы укрепиться в вере. У меня всегда было много знакомых среди духовенства, один другого замечательнее. Владыка Питирим, с которым мы познакомились однажды… в Дании. В Москве мы бы, быть может, так не сошлись, все-таки владыка был очень занятой человек, а там мы много и о многом беседовали. Мы потом и здесь встречались не раз. Целая эпоха в моей жизни — многолетняя дружба с наместником Троице-Сергиевой лавры архимандритом Пименом. Иногда он меня принимал, и мы философствовали, спорили. Я все думал: почему же в акте веры отключается сознательное? Мне казалось, что любое глубокое существование человека — в гармонии разума и сердца. Если что-то одно заглушить, будет неполноценность. Понять невозможно, не почувствовав. И почувствовать — это значит понять. Только тогда утренняя молитва будет не формальным исполнением правила, а моим прошением к Богу защитить меня в этот день от моего же произвола, от тех моих поступков, которые могут иметь ужасные последствия. Ну вот хотя бы не убить никого, а умереть самому. Принимая Божьи установления не слепо, не потому, что все так делают, и я так буду делать, а в полном сознании — тогда появляется доверие к смерти. Тогда возможно полюбить врага своего.
— А что это значит — «доверие к смерти»?
— Не трусить, не выживать, а принимать все так, как Господь тебе посылает. Испытания встречать грудью. Вот это и есть доверие к смерти.
— В Москве какие-то любимые ваши места сохранились?
— Не люблю Москву. Уже не люблю. Именно потому, что все любимые места поруганы. И то немногое, последнее, что уцелело, не застраховано от уничтожения. И дерево, и сквер, и дом любой могут снести и вышвырнуть. Стяжатели, которым мало миллиарда, а нужно два, а потом пять — они уже ничего не соображают.
— Наверное, с агрессивной средой нынешних городов особенно трудно смириться художнику.
— Нужно иногда и на себя смотреть со стороны. Не своди счеты, не завидуй, не ругай правительство. Еще Делакуруа говорил, что художник не может состояться, если он ругает своего короля, пусть даже король и правда никуда не годится. Человек должен любить что-то высшее и жить альтернативой. Даже если вокруг все плохо, а ты делай как должно и пусть будет, как будет. А будет все по-божески, поверьте мне.
У нас с женой были чудеса именно в то время, когда они невозможны. Вот вопреки всему. И это я могу связать только с Божьей помощью. Господь услышит и поможет, только ты сам не сломайся, не поддайся беде. Моя Карина часто говорит: «Тебе плохо? Ищи того, кому еще хуже, чем тебе, и бросайся помогать». Поступая так, мы всегда выходили из самых тяжелых испытаний. Из нищенства, болезней, из всего.
«Вини-Пух» проиллюстрирован Подмосковьем
— Кто вами более всех любим в русском искусстве?— Любишь тех, кого выбираешь в учителя. А когда я учился в МСХШ, это же все наши учителя были: и Аргунов, и Федор Васильев, и Александр Иванов, и Саврасов, и Федотов, и Суриков, и Куинджи, и Врубель… А Крымов с его абсолютным глазом! А Фальк уникальный! Но начинать-то нужно, конечно, с Андрея Рублева, Феофана Грека, Дионисия… Нет, разве всех перечислишь! Как написал мне в книгу отзывов один мальчишка: «В особенности мне понравилось все».
— Когда вы работаете с детской книгой, вы представляете себе какого-то конкретного ребенка?
— Когда работал над Винни-Пухом, то делал это для внучки, ей было четыре года. По этой книге она и читать потом научилась. А рисовал я в «Винне-Пухе» свое детство: Григорчиково, шалаши, лес, игры наши…
— Сколько времени занимает у вас иллюстрирование одной книги?
— По-разному. Вот к сборнику поэзии Ивана Сергеевича Тургенева я пять лет делал двуцветные офорты. По тому, что у меня получалось, я чувствовал, что это могли бы быть иллюстрации и к Баратынскому, допустим. Никто мне об этом не говорил, я сам это видел, и мне хотелось добиться в своих работах такой полноты, такой плотности бытия, какую мы видим в капле росы — там весь мир отражается. Я сделал тысячу вариантов и девятьсот девяносто девять отбросил.
— Что дети лучше воспринимают в иллюстрации — реализм или какой-то модернистский стиль?
— Модернистские стили относятся скорее не к иллюстрации, а к дизайну. А иллюстрация — это всегда реализм. Дело не в реализме как таковом. В искусстве важна духовная составляющая и я не знаю, как этого достичь вне реализма.
— Что такой современный стиль в иллюстрировании?
— Это может волновать только ремесленников от искусства. Я никогда не искал новое ради нового, и не думал о том, совпаду ли я в своих работах с модными тенденциями, или нет. Слова «современный» для меня не существует. Категория вечности — вот единственная категория и в жизни, и в искусстве, на которую стоит ориентироваться. Когда-то современники упрекали Андерсена в том, что добро порой проигрывает в его сказках. На что он отвечал: «Добро побеждает в вечности».
— А всегда ли на иллюстрации добро должно побеждать зло?
— Всегда.
— Иллюстрация должна развлекать или питать воображение?
— Она должна развивать.
— Хорошие детские книги учат мечтать, а многие духовники говорят, что мечтательность опасна.
— Мечта сопутствует детству и это прекрасно. Но важно — о чем мечтать. О каком-то навороченном мобильном телефоне, о «крутой» машине или о том, чтобы помогать людям, открыть новое лекарство или новую звезду? Мечты не должны быть пустыми.
— В своих иллюстрациях вы не делаете никакой скидки ребенку, не приседаете на корточки…
— Это для меня принципиально. Ребенок должен чувствовать, что с ним говорят всерьез.
Традиция и компьютер
— Сейчас православные издательства издают много книг для детей. Увы, художественный уровень таких изданий часто удручает. Что с этим делать — может быть открыть факультеты книжного искусства в богословских институтах и духовных академиях?— Нет, я думаю, что в этих вузах просто должна быть открытая для всех издательств и художников консультация. Например, на факультете церковных художеств или на филологическом. Ведь даже талантливый художник, большой мастер, может быть не совсем грамотным богословски. В средние века художники с рождения впитывали эти знания. Дюрер и Рембрандт, согласитесь, неплохо справлялись с евангельскими темами.
Но недостаток богословских знаний — это полбеды. Есть специалисты, они помогут разобраться. А беда в том, что у нас почти не остается хороших художников. Школа их подготовки — я говорю прежде всего о высшей школе — загибается в России. Если раньше институты брали лучших воспитанников художественных лицеев и училищ, то теперь берут с улицы. Год-два репетиторского натаскивания или обучения в каком-то случайном заведении — и ты уже студент. От беспомощности начинают рисовать под детей, маскируя экспрессией отсутствие академической школы, неумение нарисовать грамотно фигуру человека. А ведь все искусство — вокруг человека, от этого никуда не денешься.
Я не так давно был в Вене в художественной академии и обнаружил, что и там ребята сидят у компьютера. Живопись стала «свободной» — свободной от мастерства, традиций, глубины.
— Теперь понятно, почему наших художников-иллюстраторов так ценят за рубежом.
— Да, оказалось, что русская школа иллюстрации востребована там больше, чем на родине. Все наши лучшие художники работают для зарубежных издательств. И не от хорошей жизни. Если в советское время расценки на оформление книги были совершенно прозрачными и понятными, то сейчас художника обманывают и унижают на каждом шагу. Тебе дают аванс, а после выхода книги ты никому не нужен. Ты даже не знаешь доподлинно, каким тиражом твою книгу выпустили. Мало того: подсовывают такие договоры, по которым в нарушение авторского права издательства не возвращают художнику оригиналы его работ.
Хотя есть, конечно, и порядочные издательства, где любят художника. К счастью, их не так мало, поэтому назову лишь те, что мне сейчас вспомнились: петербургское «Вита Нова», московские «Арбор» и «Мир детства», калининградский «Янтарный сказ».
— Вы не раз бывали на международных биеннале иллюстрации. Как там себя чувствуют наши книжные графики?
— Неуютно. Последнее время и там происходит вытравливание искусства. Компьютер вытравливает мастерство. Слово «традиция» стало обвинением. Когда я последний раз был в Братиславе один польский художник, подводя от имени жюри итоги, сказал страшную, на мой взгляд, фразу: «Ну, наконец-то, победила современная традиция!» Он имел в виду компьютерную графику. И гран-при получила японка за компьютерные картинки. По статусу лауреат на будущий год привозит свою персональную выставку. И она не привезла ни одного рисунка, ей просто нечего было показать. Оказалось, что она вообще не рисует на бумаге и не имеет художественного образования.
У меня была большая выставка в Германии, в старом костеле, и ко мне подходили и старички, и молодые люди: «Спасибо, мы ничего такого уже давно не видим!» Художник работает долго и платить ему надо дорого, а тот, кто подвизается на компьютере, скажет: «Вам „Войну и мир“? Да за неделю сделаю!» И сделает. У нас в университете учатся студенты из одной восточной страны. Из первого выпуска два или три человека еще немного рисовали, а последние уже не рисовали ничего. Они знают программу аниматики и приносят такой ужас, скомпилированный на экране монитора!
Ни одной книги — ради заработка
— Понятно, как служит Богу иконописец. А вот верующий художник-иллюстратор — в чем может состоять его служение Богу?— Во-первых, в выборе произведения. Ты должен выбрать автора, который помогал бы тебе творить благо, дарить красоту, отдавать последнее. В стремлении соединиться с таким автором, адекватно выразить его духовный и художественный мир, и может заключаться служение. Тогда и Господь подаст силы, укрепит волю…
— Но сейчас, согласитесь, молодому человеку, да еще с семьей трудно пять лет сидеть над иллюстрированием Тургенева. Это просто невозможно.
— Я тоже когда-то думал, что это невозможно. Но все изменилось после встречи с Кариной. Наша жизнь началась с того, что она увидела, над какими книгами я работаю. Большую часть книг она отложила: «Они не стоят твоего внимания, отнесем их обратно в издательство». Я говорю: «А жить как?» «Господь не оставит». И тогда я взялся за сказку «Волшебная шубейка» венгерского писателя Ференца Мора, выбрав самую сложную технику. С тех пор я так и живу. Ни за одну книгу я не брался лишь ради заработка. Так что не надо трусить.
— Я плохо представляю, как можно сказать жене и детям: вы поживите пока, чем Бог пошлет, а я посижу над Тургеневым…
— А мы так и жили с Кариной с 1971 года, и дочку растили. У нас часто ни копейки не было. Помогали друзья. Мы уехали в деревню и жили там с апреля по ноябрь, а иногда и зимой. Карина терпеть не могла деревни, но я понимал, что над книгой я буду работать несколько лет и только там, в деревне, я прокормлю семью. Мы оказались в красивейшем месте на Волге. Я полюбил сельское хозяйство, полюбил агротехнику, а за грибами и ягодами я всегда любил ходить. У нас столько запасов и заготовок было, что они не только нас спасали, но мы вокруг всех старушек кормили, и родственников угощали. Квашеная капуста, соленые огурчики-помидорчики, варенья, все овощи — чего только не было! Голодными никогда не сидели.
Не помню, что из увиденного мною в деревне я буквально переносил в свои работы, но мне хотелось донести эту свою переполненность ощущением красоты, гармонии.
— А вернисажи, друзья-художники?
— Так вокруг меня скоро поселились художники. В 1983 г. мы открыли в Борках, в бывшей усадьбе Озерова (В.А. Озеров — драматург, один из основателей русского сентиментализма — НС) сельскую картинную галерею; она стала потом филиалом Тверской областной картинной галереи. Туда дарили свои работы академики живописи, там есть работы мастеров Серебряного века. Потом мы открыли выставочный центр во Ржеве. Сейчас там проходит выставка Ефрема Зверькова, классика пейзажной живописи.
— Но все-таки столичная художественная среда…
— Да никакой тут художественной среды давно нет. Одно торгашество осталось и тусовки. Все это я видел еще в начале 80-х на Западе. Когда я первый раз увидел эти прославленные галереи в Париже, мне страшно стало. Я увидел такой синдикат, такую мануфактуру, где все хотят быть оригинальными, а получается все одинаково бездарным.
Помню, узнав о том, что в ЦДХ привезли выставку моего любимого Джорджо Моранди, мы с Кариной из деревни поехали в Москву. Моранди творил в бедной послевоенной Италии, но за свою жизнь ни одного произведения не продал! Причем это не было самоцелью; просто он не представлял, что могут быть другие цели. С его выставки мы с Кариной долго не могли уйти, не хотелось уходить. Так бывает только при встрече с настоящим художником. Простота, свет, искренность и чувство меры — вот первое, чем проявляет себя настоящее искусство.
Выходя из ЦДХ, мы встретили знакомую искусствоведку, она меня спросила: «А завтра-то вы придете? Сюда вся Москва будет ломиться!» и назвала фамилию художника. Мы сказали, что уезжаем сейчас обратно в деревню, у нас там хозяйство, собака. «Ну пойдемте, проведу вас…» И она провела нас на выставку, которую еще только развешивали. Я увидел анатомию плоти, которая буквально вываливается на зрителя, и тут же Сталин с Лениным. И весь этот рвотный порошок — в нефритовых рамах.
Я почувствовал себя больным и совершенно разбитым. Только одна мысль меня утешала: сегодня вечером мы вернемся в деревню, и там никакие глупости не будут лезть мне в голову, потому что я буду видеть совершенство творений Божьих. Господи, сколько красоты ты открываешь мне там каждую минуту!..
Из напутственного слова к выпускникам факультета графических искусств МГУП профессора Бориса Диодорова (записано на защите дипломов летом 2007 года):
— Я хочу вам пожелать: без промедления беритесь за классику. Она у нас давно не иллюстрируется глубоко, на века. В мире она уже вообще не иллюстрируется. Мы, наверное, последние, кто еще не до конца утратили эту высокую традицию.
Искусство, если оно духовно, — это категория вневременного. Художник должен быть не только профессионалом самой высокой пробы, но еще и личностью. А для этого надо много читать, браться за самые дерзновенные мечты. Я знаю, как это трудно, но я все силы отдам, чтобы помочь вам в осуществлении высоких замыслов. Сейчас одна девочка на третьем курсе заявила тему иллюстраций к «Войне и миру». Вы знаете, как я счастлив! Я мечтал о «Войне и мире» всю жизнь, но мне никто не помог, а я вот сейчас могу помочь, и осуществить это дело совершенно реально. Музей Л. Толстого уже готов нас консультировать…
Мы, ваши старые учителя, пока еще вот живы, но не можем заглядывать далеко. Поэтому — спешите, чтобы мы могли успеть вам помочь… Дай Бог вам справиться с обстоятельствами нашей быстроменяющейся жизни, которая заставляет вас сразу думать о материальном… А вы знаете… я всей своей жизнью подтверждаю: деньги не нужны! Во всяком случае, их отсутствием нельзя себя оправдывать. Нельзя говорить себе: вот сейчас я подзаработаю, а заветные мечты отложу до лучших времен. Так ничего не выйдет. А мечта, если вы не предадите ее, воздаст вам потом по заслугам. Художественные удачи в работе над классикой — они бессмертны. Поверьте мне… Вот смотрю на вас и уже знаю, кто мне поверил.
http://www.nsad.ru/index.php?issue=47§ ion=14&article=1013
