 |
| Фома | 08.08.2008 |
Письмо первое,
О том, как трудно бывает разложить все по полочкам
О Свято-Алексиевской Пустыни я впервые услышал года два назад на Рождественских образовательных чтениях. Тогда за чаем в буфете один седой профессор сказал, что видит в Пустыни прообраз православного академгородка; на что стоявший рядом пожилой диакон добродушно заметил: «Вера и наука — два медведя, которые никогда не уживутся в одной берлоге!» Профессор горячо возразил: «А вот у Василенко уживаются! Я, как ботаник, был потрясен тем, что там увидел…» Тут обернулась на разговор женщина в платочке: «А ведь Василенко-то впал в прелесть — вы разве не знаете?..» «Откуда вы это взяли? — вмешался в разговор высокий парень-семинарист, — Батюшка Алексий детей спасает, а мы тут заседаем, да про прелесть рассуждаем…»
Через несколько минут о неведомом мне Василенко и таинственной Пустыни спорили уже человек десять. И почему-то казалось, что речь идет о происходящем где-то в тайге или на острове Пасхи. (Позднее я с удивлением узнал, что Свято-Алексиевская Пустынь расположена в трех часах езды от Москвы, в Ярославской области.)
С трибуны же о Пустыни и Василенко почему-то не говорили ни светские, ни духовные лица. По всему чувствовалось, что ясного мнения о ее опыте, то ли еще не составлено, то ли не принято его высказывать.
Мне захотелось непременно самому побывать в Пустыни и на все посмотреть своими глазами. Минувшей осенью это мне удалось и, надо сказать, без особого труда. В Пустыни открывалась научно-практическая образовательная конференция, и от метро туда шел автобус.
Впечатления от нескольких дней пребывания в Свято-Алексиевской Пустыни оказались столь сильными, что я не решился сразу написать об увиденном. Думалось: вот эмоции улягутся и тогда можно будет все осмыслить по порядку. И вот уже давно побелели холмы и поля, а вспомню звезды над Пустынью, светящиеся окна библиотеки, деревянные мостки, часовню, кадета Мишку, стайки девочек в белых фартуках, веселые глаза отца Алексия — и вновь чувствую, что не могу разъять все это, разложить по педагогическим полочкам.
…Экспедиции в Крым, музей, рефераты, олимпиады — это еще можно понять, но зачем же деревенской гимназии, пусть и классической, выпускать тиражом 500 экземпляров сугубо научное издание, где в редколлегии — ведущие филологи и археологи Москвы, Петербурга и даже из Америки? И как же надо преподавать, чтобы заинтересовать ребят, к примеру, статьей «К вопросу о проэмии к „Истории“ Геродота»?
Чиновникам, озабоченным «реструктуризацией» сельской школы и прочими реформами, тут все показалось бы избыточным. Детям, взятым с улицы, — древнегреческий и латынь?! Подросткам, еще вчера спавшим в канализационных люках, — первые места в олимпиадах МГУ?! Заморышам, брошенным на произвол судьбы, — одна из лучших коллекций бабочек в Европе? Фундаментальная библиотека? И все это в деревне?! Да кто позволил.
Сейчас я вновь перечитал тот блокнот, где делал записи во время поездки. Кое-что уже стало забываться, и теперь эти записи и для меня самого — как письма оттуда, из Пустыни.
Пусть же они так и останутся — письмами. Заметками на полях той жизни, что не похожа ни на городскую, ни на деревенскую, ни на монастырскую… Это какая-то совсем отдельная жизнь. Нет, не отгороженная от мира (тут и заборов-то нет), а особенно глубокая, полная.
Письмо второе,
Про деревню Новоалексеевку, часовню Федора Конюхова и дровяной сарай английской аристократии
Снег с дождем. Вянет трава, тускнеет под низкими облаками еще вчера багряный и золотой лес, все живое жмется к теплу, ищет свет в сумерках. Бесприютно и взглядом блуждать, не то что ногами.
Вот долгожданный поворот на село Новоалексеевка. Наш автобус с усилием тащится в гору. За чернеющими стволами лип виднеется краснокирпичный храм с невысокой мощной колокольней. Вокруг храма рассыпаны полудеревенские и полудачные домики, с пожухлой листвой и кошками на крышах, с заросшими садиками, с ульями под облетевшими яблонями, с верандами, с тысячью примет того русского бытования на земле, когда даже негодные с городской точки зрения предметы назначаются крестьянином в служивую вещь, полезную в хозяйстве. Автомобильная покрышка приспособлена под качели. Старая пластмассовая ванночка изображает пожарный ящик с песком.
Детские коляски у домика с верандой («тут у нас детский сад-ясли»). Между колясок бродят важные гуси. (На другой день они, издали заприметив меня, угрожающе шипели, и я понял, что гуси — это самая надежная служба безопасности).
Узкая аллея старых лип — не прямая, а идущая полукружьем поначалу вдоль пруда, а потом уводящая к храму. Черная фигурка инокини зябко спешит по тропинке.
Вдруг за этой почти древнерусской картиной открылось трехэтажное деревянное здание, построенное в стиле доброй старой Англии. За ним — еще одно такое же, только каменное. Кембридж не Кембридж, но Оксфорд определенно напоминает. Потом мне рассказали, что эти здания именуются «Старая гимназия» и «Новая гимназия», а английский стиль — дань не столько архитектурной классике, сколько аскетичной британской педагогике.
Константина Алексеевича Чебыкина, заместителя начальника кадетского корпуса (он же по совместительству заведует кафедрой классической филологии в гимназии), моя реплика об ассоциациях с Оксфордом не удивила. С истинно британской невозмутимостью он сказал: «Оксфорд с чего начинался? С дровяного сарая, который сняли четыре бакалавра. Оксфорд в переводе — „Бычий брод“. А чем Новоалексеевка хуже?»
За храмом, на отлете от всех других строений — деревянная часовня. Говорят, ее поставил Федор Конюхов в память обо всех погибших путешественниках. В часовне горит неугасимая лампада и читается неусыпаемая псалтырь.
Спрашиваю водителя Володю: почему именно здесь Конюхов поставил часовню? «Так у него здесь сын учился. Федор в кругосветках, а парня куда девать?..»
Быстро, как-то враз стемнело. Покидаем автобус и бредем по деревянным мосткам, с трудом нащупывая путь. По городской привычке невольно с тревогой относимся к любой фигуре, показавшейся из глухой темноты. Но звучит приветливое и непоказное «Здравствуйте!», слышится детская смешливая возня.
Нас ждали с ужином. Давно я не ел такой вкусной картошки. Оказывается, она прямо с поля — только на днях закончилась уборка и ребята приступили к занятиям. Первое недоумение: как же они будут наверстывать этот месяц?
Выяснилось — в Пустыни все учатся до июля. Да и расписание очень плотное. Даже в начальной школе. Занятия с 9.00 до 12.45. Потом один урок после обеда, два урока — после тихого часа. После полдника — самоподготовка. У старших гимназистов и вовсе по девять уроков в день. Сурово.
Из разговора с Чебыкиным: «Батюшка еще лет десять назад задумал создать здесь университет, но просил нас никому не рассказывать: чтобы не приняли за сумасшедших. Теперь об этой идее мы говорим вслух, она всерьез обсуждается, потому что все видят: здесь это возможно…»
Письмо третье,
О том, как понимание того, что в жизни нет ничего случайного, приводит к кристаллизации идей
В 1992 году в Переславль-Залесский приехал служить ленинградский священник Алексий Василенко. Под жилье ему нашли дом селе Новоалексеевка, которое обезлюдело еще в середине 1970-х годов. Посреди села виднелись руины храма.
В селе Новое батюшке рассказали, что до революции в Новоалексеевке был скит женского монастыря. Потом старушки принесли отцу Алексию свернутое в рулон старинное полотно. Когда развернули — с него глядел лик Алексия человека Божия. «Я был поражен, — рассказывает отец Алексий, — ведь это мой небесный покровитель. И случилось это в день его памяти. И храм тут был именно этого святого. Я понял, что оказался здесь неслучайно…»
А деревня тем временем гибла. Судьба колхоза, к которому относилась Новоалексеевка, тоже была предрешена. Одни уехали в город, другие махнули на все рукой.
Появление здесь такого священника как отец Алексий было подобно падению метеорита. Все — от старух до районного начальства почувствовали, что тихого безропотного умирания больше не будет. Не будет и того вялого выживания, которое теперь лицемерно зовется «стабилизацией"…
Вскоре вокруг Новоалексеевки произошел столь же внезапный, сколь и естественный отбор — одних проекты Василенко распугали, других, напротив, притянули как магнитом. Собственно, притянули не проекты, о которых тогда толком никто не знал, а сам батюшка. Рядом с ним можно было отдышаться, одуматься, разобраться в себе и в жизни. Пустынь давала кров, кусок хлеба, работу, а главное — те бытийные смыслы, ради которых стоило жить.
Люди, прибившиеся к Пустыни, были настолько разными, что нигде и никогда они бы не встретились друг с другом. Брошенные дети — бродяги, сироты, попрошайки. Оставшиеся без крыши над головой старики. Подростки, обозленные на весь мир. Люди зрелые, устроенные, но уставшие от бессмысленности достигнутого комфорта.
А вот судьба немца Майкла Пюллена. Шестнадцать лет сидел на героине, потом приехал с католической миссией искать исцеления в России, отбился от соотечественников, бомжевал, в 1993 году забрел в Новоалексеевку и остался здесь навсегда. В Пустыни заведует фермой, женился на местной девушке Нине, у них четверо детей.
Свято-Алексиевская Пустынь рождалась не из схоластических мечтаний и просчитанных бизнес-планов, она появилась как ответная реакция деятельного и милосердного сердца на гибель, распад, беспомощность, нищету, уныние, на весь тот мрак, в котором оказалась страна. При этом Василенко понимал, что если Пустынь будет только приютом и богадельней — она обречена и с духовной, и с житейской точки зрения. Так началась кристаллизация идей и стала строиться не резервация для несчастных и выброшенных из жизни, а стартовая площадка. Духовный, социальный и образовательный центр с перспективой создания университета. Сам масштаб такой задачи страховал от проблемы чрезмерной самоизоляции, на которой споткнулось немало православных общин…
Письмо четвертое,
О том, как полезно иногда оставить в покое Дарвина
Рассказывает отец Алексий:
„Поначалу наши дети ходили в школу соседнего села, но в 1995 году мы поняли, что детей надо учить здесь, поскольку из-за бездорожья дети пропускали до половины занятий. Кроме того, началось безжалостное разорение сельских школ. Вокруг нас закрыли четыре школы. В первый год у нас было одиннадцать учеников и семь педагогов, на другой год — четырнадцать учеников и восемь педагогов. Но вот сейчас у нас сто пятьдесят учеников и семьдесят три педагога. Мы решили, что уж если создавать школу, то высокого интеллектуального типа, а именно: классическую гимназию. Но как это сделать вдали от культурных центров? Так родилась идея музеев, которые не только должны обеспечить учебный процесс дидактическим, зримым материалом, артефактами, но и дать детям мотивацию к серьезному, глубокому обучению. Чтобы у детей и голова, и сердце работали по максимуму“.
Из уставных документов: „Гимназия Свято-Алексиевской Пустыни является закрытым учебным заведением, и сочетает в себе свойства и качества классической гимназии, физматшколы, духовного и реального училищ и аграрной школы…“
Пустынь стремительно наладила связи с МГУ, МПГУ, геолого-разведочным университетом, с академическими институтами РАН. Профессора стали приезжать в Новоалексеевку читать лекции старшеклассникам. Ребят стали брать в ге
ологические, палеонтологические и археологические экспедиции.
Оказалось, что когда речь идет о живом деле спасения, старым оппонентам — науке и Церкви — нечего делить. Глупо бодаться вокруг Дарвина, когда по городам и весям тысячи детей роются в мусорных контейнерах, живут на теплотрассах и побираются на вокзалах.
Рассказывает отец Алексий:
„Дети очень слабые к нам попадают, с истощенной нервной системой, с ничтожным культурным и нравственным запасом. Очень быстро мы поняли, что по программе классической гимназии у нас смогут обучаться максимум двадцать процентов ребят. Многие дети до этого и в обычной-то школе еле учились или не учились вовсе. А тут такая сложная программа: кроме сильной математики, четыре языка — два классических и два новых, а с церковнославянским — все пять. Поэтому школу нам пришлось дробить, делить, приспосабливая ее к детям, к их возможностям и склонностям. Так при основной школе у нас появилась трудовая, потом появилась школа искусств и кадетский корпус…“
На дверях математического класса — табличка: „Раушенбаховская аудитория“. Вся обстановка этого класса посвящена Борису Викторовичу Раушенбаху. Здесь хранятся переданные вдовой великого ученого подлинные архивные документы — тетради, рукописи, блокноты, фотографии. В классе астрономии — экспозиция, посвященная одному из основоположников астрофизики Василию Григорьевичу Фесенкову…
Первых иностранцев, приезжавших в Пустынь, больше всего поражало своеобразие русского пути к высокой духовности: нет канализации и дороги, но есть шесть музеев. Сейчас есть и канализация, и дорога, и даже кулеры с водой в коридорах школы.
Письмо пятое,
О том, как управиться с неуправляемыми
Мой провожатый по Пустыни — кадет Миша Голохваст. В ладной военной форме зимнего образца (теплая куртка, штаны, зимние ботинки) он выглядит старше своих четырнадцати. Ему не терпится показать мне кадетский корпус, и мы идем мимо фермы, загона для лошадей, тракторной станции к новенькому кирпичному двухэтажному зданию.
По дороге Миша рассказывает, что он из Петербурга, что у него есть только мама, что она иногда его навещает, что сейчас он в седьмом классе, а собирается учиться здесь до девятого, а потом пойти в училище, скорее всего — в военное.
Навстречу нам шагает по раскисшей дороге строй кадетов. Отец Алексий потом расскажет мне: „Кадетский корпус — для нас это педагогический прорыв. Военная система иерархии оказалась единственно возможной для тех мальчишек, которые считаются неуправляемыми…“ А ведь бывают и неуправляемые девочки, заметил я. „Бывают, — согласился Василенко. — Одна из таких девочек просится вот сейчас с мальчишками айкидо заниматься. Мы не пускаем, потому что она мальчишек и без всяких приемов на лопатки кидает. Для таких воинственных девочек нам пришлось создать небольшое сестричество сестер милосердия. Они там изучают не только основы медицинского дела, но и некоторые военные предметы в небольшом объеме…“
У корпуса, как и положено, — гордое название: „Сухопутный Святого Благоверного Великого Князя Александра Невского кадетский корпус“.
На первом этаже корпуса Миша показывает мне домовую церковь, классы, военно-историческую библиотеку (она выписывает 25 военных изданий!), в подвале — тир, на втором этаже — спальные кубрики. Кровати заправлены как в кремлевском полку. У оружейной комнаты, как это и положено, пост дежурного. Словом, все серьезно.
Потом Мишка ведет меня в гимназию; по дороге мы не можем удержаться, чтобы не погладить жеребенка, не заглянуть в открытое окно маленькой кухни — оттуда очень вкусно пахнет пирожками.
Расписание уроков в фойе гимназии. Вот расписание на субботу в седьмом классе: русская история, геометрия, латынь, древнегреческий, каллиграфия, всемирная история, биология… Вопрос о перегрузке детей упреждается цитатой из К. Д. Ушинского, помещенной тут же, рядом расписанием и лицензией: „Более всего необходимо, чтобы для воспитанника сделалось невозможным то лакейское препровождение времени, когда человек остается без работы в руках, без мысли в голове, потому что в эти именно минуты портится голова, сердце и нравственность“.
Письмо шестое,
О книжном рае
С гимназистом выпускного класса Пашей Золотаревым я познакомился в тот момент, когда он шел и на ходу читал толстенную книжку. Я поинтересовался, что за книжка. Оказалось, „О природе вещей“ Лукреция. Сначала я удивился, а потом вспомнил себя в Пашином возрасте. Тогда ход мыслей мне тоже был интереснее всякого художественного сюжета.
Паша привел меня в библиотеку Пустыни. Я много видел библиотек на свете, но эта! Уходящие под высокие своды книжные шкафы, узкие деревянные лестницы, похожие на корабельные трапы, роскошные модели парусников и главное — тот особенный, умный уют, на который мы так отзывчивы в детстве. Библиотека из снов маленьких библиофилов — возможно, такая снилась отцу Алексию в первом классе.
Когда за окнами непогода и тьма, здесь — уютный свет настольных ламп, огромный глобус, таинственно светящийся изнутри… До десяти вечера светятся высокие окна библиотеки. Тихо. И в этой тишине кажется, что книги не шелестят, а вздыхают, шепчутся.
В первых шкафах, у самого входа — книги для самых маленьких читателей. Тут же отдельный маленький стол и стульчики для дошколят и их любимый сундук. „Раньше они так перерывали книги, что потом долго приходилось все расставлять по местам, — рассказывает главный хранитель библиотеки Татьяна Георгиевна Крылова. — Сейчас мы уже знаем их любимые книги и держим их в сундучке“.
Такого обилия справочных изданий я не видел даже в университетской библиотеке. Энциклопедии русские, европейские, американские, немецкие…
„Здесь треть нашей библиотеки, рассказывает Татьяна Георгиевна, — Без периодики, без учебников — 115 тысяч томов. Размещать негде. Чтобы разгрузить библиотеку, на мансардном этаже Новой гимназии будет открыта еще четыре читальных зала и десять хранилищ, а также отдел редкой книги. В этот отдел переедут вот эти старинные шкафы: тут у нас западно-европейские рукописи и издания, начиная с шестнадцатого века, а древнерусские — пятнадцатого. Линней и Паскаль, прижизненные издания. Учебник Федора Поликарпова — первый в России учебник латыни и древнегреческого, и лексикон к этому учебнику. „Арифметика“ Магницкого. Двухтомник Платона шестнадцатого века. Издание гомеровской „Одиссеи““, тоже шестнадцатый век — параллельно на греческом и на латинском… У нас договор с Исторической библиотекой об обмене фондами».
Я онемело таращился на раритеты, не веря своим глазам, а потом, чтобы как-то успокоиться, сел полистать журналы, выходящие в Пустыни. «Схолии», научный, публицистический и художественный альманах. Тираж 15 экземпляров… Статья «Несколько слов о коллекции пауков в энтомологическом кабинете Свято-Алексиевской Пустыни». Первая фраза, попавшаяся на глаза: «Чувство неприязни, которое питает человек к паукам, совершенно неосновательно…»
Отрывок из дневника гимназистов, встречавших рассвет на высоте 2100 метров: «В 6 ч. подъем. С собой взяли лишь хлеб, яблоки и фотоаппараты. Начало светать, поэтому шли очень быстро… Вот все подтянулись, сгрудились на краю обрыва. Где-то далеко внизу зеленое море пихт, все остальное — небо. А через несколько минут что-то огромное, круглое, дрожащее… И вдруг брызнули первые лучи! Мы запели «Отче наш"…
Письмо седьмое,
О том, что и уникальность бывает не в радость
Боюсь, что увлекшись деталями, я упустил что-то коренное, главное. То, что стоит за основным тезисом отца Алексия: «Дети должны много, много чего знать. И многое уметь. Но альфа и омега истинного образования и воспитания — это благочестие. Без него все не впрок». Но о «воспитании по Василенко» было бы легкомысленно писать на основании короткой поездки.
Странно, но опыт Свято-Алексеевской пустыни мало кому известен за ее пределами. Даже в интернете почти нет упоминаний. Возможно, причина в том, что отец Алексий оказался на «ничейной» полосе — между православной и светской педагогикой. В центре его «экспериментальной площадки» (и концептуально, и буквально) — храм, и это обстоятельство уже само по себе может отпугнуть многих людей, далеких от Церкви. Им трудно представить, как священник и настоятель может быть педагогом-новатором.
С другой стороны, школы Свято-Алексиевской Пустыни столь открыты академической науке и светской культуре, столь многое умеют находить там для себя, что в глазах некоторых «ревнителей» это выглядит опасной уступкой. Они искренне считают, что отец Алексий впал то ли в прелесть, то ли в ересь, то ли просто сошел с ума. Слишком непривычно все, что он делает. К счастью, такой подход демонстрируют лишь маргиналы — на епархиальном уровне к деятельности отца Алексия относятся с большим уважением.
Но все равно пока опыт Пустыни остается уникальным.
«Нас такая уникальность не радует, — говорит отец Алексий. — Ведь ничего невоспроизводимого в нашем опыте нет. Каких-то затрат невероятных или кадров особенных. Много к нам приезжало за эти годы и монахов, и священников, и учителей, и директоров школ, и ученых, которые говорили: мы тоже будем делать. Но пока я что-то не вижу их результатов… Наверное, потому, что сразу замахнулись не больше не меньше как на выращивание будущей элиты России. Но это означает предвосхищать волю Божию. Да и как можно воспитать то, чем сами не являемся?»
Письмо восьмое, последнее,
О том, что нельзя привыкать к темноте
Вечер. Всенощная в храме Алексия Человека Божия. Кадеты и гимназисты. Старушки и монахи. Девочки в белых платочках. Священники и профессора. Водители и библиотекари. Учителя и конюх… Ощущение Ноева ковчега — так тесно стоят люди, так отчаянно бьет в окна снег с дождем. А нам светло.
Выходим в ночь. С полминуты медлим — глаза должны привыкнуть к темноте, к мраку.
Быстро строятся и уходят кадеты. Малыши в капюшонах, в темноте — как ежики. Четырехлетний Артем взял меня за руку. У него не было пары. Мы идем на веранду. Она где-то там, за черными кустами.
Вот и пришли. Веранда освещена всего одной лампочкой, но как роскошен ее свет среди обступающей ночной непогоды! Артемка ничего не говорит. Он просто крепко держит меня за руку.
Нет, нельзя привыкать к темноте.
Деревня Новоалексеевка
Переславль-Залесский район
Ярославская область
P. S. Когда в этих заметках была поставлена точка, из Новоалексеевки пришло тревожное сообщение: у отца Алексия Василенко — обширный инфаркт. Сейчас он находится в одной из московских больниц. Принял монашеский постриг с именем Петра. Пустынь просит ваших молитв о иеромонахе Петре.
