 |
| Православная Москва | В. Корочанцев | 02.08.2008 |
«Жажда бытия во мне сильней страданий роковых», «так жизнь скучна, когда боренья нет», «что толку жить… без приключений», — оправдывал молодой поэт свое бунтарство. В борьбе за чистоту и искренность мира он искал бури.
Общество не любило его за «подстрекательские» мысли: на земле «покоя нет, и там, и там его не будет», «он, мятежный, просит бури, как будто в бурях есть покой». А. И. Герцен объясняет: «О Лермонтове говорили как о балованном отпрыске аристократической семьи, как об одном из тех бездельников, которые погибают от скуки и пресыщения. Не хотели знать, сколько боролся этот человек, сколько выстрадал, прежде чем отважился выразить свои мысли. Люди гораздо снисходительней относятся к брани и ненависти, нежели к известной зрелости мысли, нежели к отчуждению, которое, не желая разделять ни их надежды, ни их тревоги, смеет открыто говорить об этом разрыве».
Вся линия творчества поэта шла от отрицания и скепсиса к тому, чтобы за-ставить Россию прозреть, увидеть себя во всем своем тоскливом убожестве, «сделать так, чтобы Россия осознала все несовершенство своей стадии становления, всю неприглядность своей неозаренной жизни"… Мир не жалует правдолюбцев, и как только поэт «провозглашать стал любви и правды чистые ученья», то ближние стали бросать в него камни.
На дорогу жизни он вышел одиноким, и свое одиночество, всю скорбь души, возмущенной пошлостью современной ему жизни, он излил в стихах. Трудно найти поэта, у которого было бы столько символов одиночества. Парус одинокий, сосна на голой вершине, деревце на темной скале, звезда, дубовый листок, жестокой бурею гонимый, узник в голых стенах, одинокий утес, пророк, корабль одинокий, пленный рыцарь, царь воздушный… И конечно же, вечно тоскующий, сиротливый человек…
По наблюдениям современников, встречая родную душу, он отдавался ей от всего сердца, но такое с ним случалось редко. В кругу близких по духу людей его любили, но по большей части он все же был одинок:
И скучно и грустно, и некому руку подать
В минуту душевной невзгоды…
……………………….
Что страсти? — ведь рано иль поздно
их сладкий недуг
Исчезнет при слове рассудка;
И жизнь, как посмотришь с холодным
вниманьем вокруг, —
Такая пустая и глупая шутка…
С болью воспринял эти строки Белинский: «Страшен этот глухой могильный голос подземного страдания, нездешней муки, этот потрясающий душу реквием всех надежд, всех чувств человеческих, всех обаяний жизни!.. Это не минута духовной дисгармонии, сердечного отчаяния: это — похоронная песня всей жизни!»
Лермонтову не хватало духовной опоры, родной души, но более всего родственной, подбадривающей среды. Странник по призванию, он жил среди чужих, страдая от одиночества, хотя родственные души были и стали все чаще появляться в последние годы его жизни.
11 июня 1831 года он с огорчением написал:
Никто не дорожит мной на земле,
И сам себе я в тягость, как другим…
Об этом же поэт печалился и в 1837—1838 годах:
Гляжу на будущность с боязнью,
Гляжу на прошлое с тоской
И, как преступник перед казнью,
Ищу кругом души родной…
Конечно, здесь он ошибался: он оказался нужным многим и любимым многими, прежде всего своим народом.
Я холоден и горд; и даже злым
Толпе кажуся; но ужель она
Проникнуть дерзко в сердце мне
должна? -
не скрывал он сложности своего нрава.
По характеру своему он был очень нежным человеком, который маскировал это за своей замкнутостью и ироничностью. Добрый и искренний, он быстро сходился с простыми, открытыми людьми, «сам был прост и ласков» (Н. П. Раевский). Узнав о его переходе в кавалерийскую школу в Петербурге, его старший друг Мария Лопухина наставляла его в письме: «Остерегайтесь сходиться слишком близко с товарищами, сначала хорошо их узнайте. У вас добрый характер. И с вашим любящим сердцем вы тотчас увлечетесь».
«Сколько эстетического чутья в этом человеке! Какая нежная и тонкая душа в нем!.. Недаром же меня так тянуло к нему», — восхищался им В. Г. Белинский, посетивший Лермонтова на гауптвахте в апреле 1840 года. Тот самый Белинский, который рассердился на него при первой их встрече.
«Лермонтов принадлежал к людям, которые не только не нравятся с первого раза, но даже на первое свидание поселяют против себя довольно сильное предубеждение. Его холодное обращение казалось мне надменностью», — вспоминал Руфин Дорохов. Из холодности и сдержанности Лермонтов отлил себе настоящий панцирь, отгораживаясь им от недоб-рых людей. «В одной из экспедиций, куда пошли мы с ним вместе, случай сблизил нас окончательно: обоих нас татары чуть не изрубили, и только неожиданная выручка спасла нас. В походе Лермонтов был совсем другим человеком против того, чем казался в крепости или на водах, при скуке и безделье».
Те, перед кем он снимал панцирь отчужденности, любили его и восхищались им: ведь он томился оттого, что «некому руку подать». Дружбу таких отчаянных людей, как Дорохов, нелегко завоевать, и тут вспоминаются теплые его слова о поэте в письме к М. Ю. Юзефовичу от 18 ноября 1840 года: «Славный малый — честная, прямая душа — не сносить ему головы. Мы с ним подружились и расстались со слезами на глазах. Какое-то черное предчувствие мне говорило, что он будет убит… Жаль, очень жаль Лермонтова, он пылок и храбр, не сносить ему головы».
«Характер Лермонтова был самого крепкого закала, и чем грознее падали на него удары судьбы, тем более становился он твердым. Он не мог противостоять преследовавшей его судьбе, но в то же время не хотел ей покориться. Он был слишком слаб, чтобы одолеть ее; но и слишком горд, чтобы позволить одолеть себя», — зорко подметил Фридрих Боденштедт. В этой оценке объясняются сила поэта и причина его раздражительности и желчи.
В момент гибели ему не было и 27 лет, и вся гениальность, все зрелое в его произведениях было не столько от жизненного опыта, сколько от Бога, даровавшего ему чистоту духа и простоту сердца.
На пьедестале русской поэзии Лермонтов занял место сразу вслед за Пушкиным, причем оба они гармонично дополняют друг друга. «За Пушкиным в русском сознании всегда следует Лермонтов, — отметил отец Александр Шмеман в «Цикле бесед о религиозности русской поэзии». — И нас с детства научили не только соединять их, но и противополагать друг другу. Пушкин — светлый, гармонический, моцартовский, Лермонтов — печальный, пессимистический, байронический, Пушкин — добрый, Лермонтов — гневный, и так далее». И в этом противоположении раскрывается один из законов русской словесности: ее классики дополняют и развивают друг друга, они, не сговариваясь, делятся идеями, делают общее дело — служат родному народу и истории.
Убийство Пушкина никчемными людьми потрясло Лермонтова, подтвердило ему нелепость и зло бездушной жизни, о чем он заявил напрямик, усилило его пророческую тоску о собственном скором конце. Он отважно бросил перчатку не только убийце гениального поэта, Дантесу, но и всему ухмыляющемуся обществу. В то же время Лермонтов будто хотел отстраниться, спрятаться, убежать от людей, окутанных мглой порока и отравляющих черствостью и самолюбием все и вся вокруг. Он жаждал уединения и творчества, они — его погибели, поэтому и не отпускали его в отставку.
С презрением отзывается поэт в стихотворении «Смерть» о самолюбивой толпе, которая «от мудрости глупа», жалуется на усталость от бесполезных земных забот. Из его уст вырывается тягостное, которое кому-то может даже показаться кощунственным, признание:
Пора туда, где будущего нет,
Ни прошлого, ни вечности, ни лет;
Где нет ни ожиданий, ни страстей,
Ни горьких слез, ни славы, ни честей.
И ад порой кажется поэту более терпимым, чем общество людей:
Всесильный Бог,
Ты знал: я долее терпеть не мог;
Пускай меня обхватит целый ад,
Пусть буду мучиться, я рад, я рад,
Хотя бы вдвое против прошлых дней,
Но только дальше, дальше от людей.
Мир лукавых, банальных умников без веры, мир воинственной пошлости иногда бывает похожим на ад, и нет от него, кажется, спасения.
* * *
Как было бы восхитительно, если бы вера и зрелость ума давались нам смолоду! Насколько богаче, чище, светлее была бы наша жизнь, насколько меньше было бы сделано ошибок. Только в юности этого не допускает кипящая двойственность человеческой природы: земное в молодых чаще всего берет верх над небесным. О том, верил ли Лермонтов в Бога, о степени его веры рассуждать нелепо. Любой судящий его жизнь обречен на неудачу — ведь сам поэт предупреждал: если он умрет, то не останется на свете ни одного существа, которое бы поняло его совершенно. Он предостерегал от мелкого копания в его жизни, от скоропалительных выводов о нем.
Я не хочу, чтоб свет узнал
Мою таинственную повесть;
Как я любил, за что страдал,
Тому судья лишь Бог да совесть!.. -
откровенно говорил поэт.
Здание его веры сложено не из пересудов и домыслов, а из дел и фактов. В программном творении, сделавшем его вторым поэтом России, имеются абсолютно категорические строки: «Но есть и Божий суд, наперсники разврата!» Аксиомы мироздания он не подвергал сомнению. Восстав против земного зла во имя правды и справедливости, Лермонтов непрестанно напоминал, что всех живущих ожидает Судный день.
Последние строки «Смерти поэта» стихийно исторглись из его сердца, вы-рвались уже после того, как первый вариант взбудоражил общество, и это придает особую силу столь необычно появившемуся произведению, показывая степень веры поэта.
Русские поэты — это их особенность — жили с Богом в сердце даже тогда, когда они, грешники, томились жизнью, когда их терзали сомнения. Лермонтов — подтверждение общего правила. Морщины на его душе разглаживались лишь тогда, когда «в небесах он видел Бога».
«Кто близ небес, тот не сражен земным…» — сказал поэт, как бы возглашая то, что лежит у него на сердце и служит краеугольным камнем его творчества. Небо действительно любило его и подарило ему бездну вдохновения и столько открытий, что их не хватит и на тысячу жизней. Однако он видел и описывал другую бездну — бездну тьмы и страдания. «Великих созерцателей „обеих бездн“, бездны горнего мира и бездны слоев демонических, в нашей культуре я до сих пор знаю три: Иоанн Грозный, Лермонтов и Достоевский», — пишет Даниил Андреев, называя поэта «мистиком милостью Божией».
В наше время, как мухи, развелись графоманы, выдающие себя за поэтов и складывающие вирши на песке. Как-то, открыв толстый журнал, я прочел подборку в начале номера. Привожу вирши выборочно:
…Все надоело, все. Как будто стою
в бесконечной пробке —
При этом в каждой машине гремит попса.
Тесно и пусто разом, как в черепной коробке
Выпускника ПТУ из Череповца.
Вот так их — череповецких, они же тебе не ответят, да и бердичевских попутно можно уколоть! Только вот в чем они провинились перед «поэтом»? Сам-то он, наверное, тоже не идеал?!
…Уходит год, который меня любил.
Приходит новый.
От грома петард, от пенья его мобил
Разит столовой.
Маршрутный ад. Напротив сидит дебил,
Подобный кукле.
И даже Бог, который меня любил, —
Не знаю, тут ли…
А вот в лепете того же лауреата каких-то непонятных премий «Русская песня»:
…Господь дает брюки, когда нету зада,
Когда нету тачки — дарит колесо.
Вот когда мне будет ничего не надо,
Он даст мне все и больше, чем все…
Где тут поэзия? Где тут песня? Как подобная дребедень бесконечно далека от великих чувств и деяний благих идей истинно русской поэзии! Такую чушь стряпают сколько угодно, «на мелочь душу разменяв». Да и можно ли стать поэтом человеку, который наивно считает, что «для творчества нужны бытовые условия и чужой восторг»? Что за изнеженные музы стали? Лермонтов обошелся без бытовых условий и чужого восторга. Сколько рифмоплетов, слывущих поэтами, сочиняют то, что Лермонтову брать было «как-то страшно без перчаток»:
Стихи — такая пустота;
Слова без смысла, чувства нету,
Натянут каждый оборот;
Потом — сказать ли по секрету? -
И в рифмах часто недочет…
Вот где объективные критерии поэзии. Вот совет, как не надо писать. Конечно, времена меняются, но не меняются нравы и представления об убожестве.
В стихах модничающих псевдопоэтов, как гнойники, пузырятся все их нравственные и физические недуги, все их даже крошечные язвочки, которые лучше лечить втайне от чужих глаз, а не выставлять напоказ. Вот почему Лермонтов в стихотворении «Не верь себе» предупреждает поэтов:
Не унижай себя. Стыдися торговать
То гневом, то тоской послушной,
И гной душевных ран надменно выставлять
На диво черни простодушной.
Какое дело нам, страдал ты или нет?
