 |
| Отрок.ua | Протоиерей Андрей Ткачев | 19.07.2008 |
Молчание — это подвиг. Молчание нам не дано. Мы обречены говорить, пусть даже и ни о чём. Что ж, давай поговорим о тебе, многоликий каменный призрак.
Как театр начинается с вешалки, город начинается с вокзала — железнодорожного, морского, воздушного. Город с порога даёт понять, что он весь в движении. Деревня привязана к полю, к реке, к могилам усопших. Деревня конкретна и нетороплива. Город в хлопотах. Его наводняют люди, снявшиеся с места, куда-то едущие, кого-то покинувшие. В их головах струятся миражи — память о прошлом, мечты о будущем. Сегодняшним днём город не живёт, особенно на вокзале.
Металлический голос объявляет об отправках и прибытиях. Этот голос холоден и безжалостен, как судьба. До твоих слёз ему нет дела. Если ты провожаешь кого-то, берегись, затыкай ватой уши. Как приглашение на казнь, голос объявит об отправлении поезда, и поезд, как Харон, заберёт того, кого ты провожаешь. Поезд железный. Ему никого не жалко. А вообще привыкай. Город не любит сентиментальности. Его наводняют толпы людей, которым ни до кого нет дела, толпы людей, не знающих о твоём существовании.
О том, кто ты, тебе напомнят люди, называющиеся бомжами. Вокзал — их дом, и они в нём то же, что крысы в корабельном трюме. Ты очень похож на них, потому что в некотором смысле тоже бездомен. Не имеем здесь постоянного града, но ищем будущего (Евр. 13, 14). В отношении нравственном, думаю, мы не меньше их воняем и вызываем смешанное чувство отвращения и жалости. Сбившиеся в колтун волосы, безумные глаза, одежда с чужого плеча. Обыватель сторонится бомжей, может быть, потому, что в духовном отношении он — точная копия их внешнего вида.
Городские расстояния — не для чахлых мышц. Горожанину нужен транспорт. Эта ежедневная близость с сотнями людей, эти прижимания друг к дружке в час пик, эти нудные ожидания на остановках ещё ждут своего осмысления.
Треть жизни человек спит. Оставшееся время тратит на зарабатывание хлеба и того, что «к хлебу». Заработанные денежные знаки меняет на продукты, готовит из них еду, моет затем посуду… Много ли времени остаётся? И, кроме того, горожанин ещё несколько часов в день, сидя или стоя, в метро или в маршрутке, бороздит пространство между домом и работой, работой и магазином. Не правда ли, духовное житие? Но никуда не денешься. Кровь должна бегать по жилам, вода должна совершать свой круговорот в природе, а горожанин должен бегать туда-сюда. Ситуацию можно изменить только если научиться думать о чём-то полезном.
Пусть трамвай со скрипом ползёт по двум ручьям застывшего метала, пусть несётся битком набитая подземка, пусть ругается за сдачу с водителем вредный пассажир. Мы будем спасать то, что есть в нас вечного, читая про себя по памяти кусочки бессмертных текстов, повторяя короткие и великие слова… Будем? Должны. Иначе будущее будет ужасным.
Много в городе есть такого, что говорит тебе на каждом шагу: ты — вошь. Или лучше: ты — муравей. Но есть в городе места, шепчущие тебе на ухо: ты — царь. «Чего изволите, Ваше Величество? Как Вам будет угодно, Ваше Величество». Это где ещё такое, спросите? Например, в ресторане. Рестораны придумали мещане, чтобы немножко побыть царём после того, как последним царям отделили голову на плахе. Вокруг вас услужливо ходят и бегают. Играет музыка, в кухонном чаду для вас шаманят повара и поварята. Вы никуда не спешите. Пропорционально содержимому карманов едите и пьёте. И только если, действительно ощутив себя царём, непослушным языком закричите: «Танцуют все!» — о том, что вы — не царь, напомнит вам бритоголовый охранник, значительно превосходящий вас ростом.
Чуть-чуть похож на ресторан любой дорогой магазин. Там тоже легко почувствовать себя драгоценным в глазах окружающих, этакой цацей, которой лучезарно улыбаются и перед которой раскладывают товары, как на восточном базаре.
Но ресторан и магазин — это не трамвай. Для них нужно больше денег. Собственно, от степени платёжеспособности и зависит то, как часто вы можете позволить себе залезть в царскую шкуру.
Когда-то один из римских императоров ввёл налог на городские уборные. Его сын заметил, что деньги эти будут дурно пахнуть, и услыхал в ответ фразу, так и не растворившуюся в воздухе. Эта фраза классическая: деньги не пахнут. Может, они и не пахнут. Может, они только и делают, что хрустят, шуршат, звенят. Но в городской воздух они добавили какую-то едва уловимую нотку, ощутимую, однако, даже теми, кто не отличает запах «Шипра» от «Шанели». Воздух города пахнет деньгами. Прости, Веспасиан, но именно деньгами он пахнет в первую очередь. Уже потом выхлопными газами, дезодорантами, заводским дымом, свежими пирожками. Вначале он пахнет денежными знаками.
В деревне можно прожить, не имея денег. Трудолюбивому человеку земля не даст умереть, но и вряд ли сделает его богатым. Курица снесёт яйцо, коза или корова дадут молока, яблоня наклонит ветку со свежими плодами. В деревне деньги нужны на то, что не растёт из земли: на керосин, спички, уголь, лекарства. Город без денег прожить не даст. Даже похоронить без денег город не согласится. Поэтому горожане озабочены заработком и лучше крестьян знают арифметику.
Горожанин может не отличить по виду не только бальзамин от лютика, но даже ромашку от одуванчика. Но он знает много иностранных слов, таких как инфляция, котировки бирж, дефолт, демпинг. Наличие этих слов в сознании заставляет горожанина уважать самого себя. Видя в кино и читая в газетах о людях, сколотивших или укравших баснословные состояния, горожанин втайне мечтает войти в их число или хоть чуточку быть на них похожим. Это его idee fix, синяя птица. Это его далёкое и сладкое Эльдорадо.
Изрядно поумневший в эпоху капитализма, горожанин твёрдо знает: чтоб стать богатым, нужно деньги или найти, или украсть, или сделать из воздуха. В городе деньги из воздуха делают на каждом шагу. Город — это кузница денежных знаков из того сырья, которым мы дышим. Игровые автоматы или казино — лучший тому пример. «Брошу копеечку — возьму миллион», — думает горожанин, продувая за ночь всю зарплату в неравной схватке с одноруким бандитом. «Куплю жетончик, брошу шарик, назову карту, поставлю в тотализаторе большую сумму на фаворита спортивных состязаний. В общем, сделаю что-нибудь такое, от чего не прошибает потом, что-то быстренькое и хитренькое — и разбогатею махом». В этих мыслях весь современный горожанин. Оттого он и несчастен. И Сам Господь, наверно, с горькой улыбкой смотрит на глупцов, желающих перед лицом Бога сделать деньги из воздуха.
Есть ещё много людей, характерных именно для города, людей, которых почти не встретишь в деревне. Например, учёные или генералы. Но они яркой когорты не составляют. Гораздо ярче и заметней такие горожане, как проститутки и чиновники. Первые вызывающе заметны. Вторые похожи на бойцов невидимого фронта. Это серые мышки, переворачивающие большие горы, знатоки законов и работники бумажного труда, от которых зависит судьба маленького человека. Чиновник тоже рождён и вскормлен женщиной, он умеет смеяться и плакать, но на работе он одет в неприступное величие. Я боюсь о нём говорить, потому что тоже от него завишу.
О женщинах же кое-что скажу. Современный мир не понимает монашества. Он уже не гонит монахов, но теперь просто смеётся над ними и презирает их. Зато мир хорошо понимает антимонашество. Проституция — это женское антимонашество. Монахиня преодолевает пол, она стремится его преобразить. Она в высшей степени носитель пола, поскольку борется с ним, приносит его в жертву большему. Это изнурительная борьба животного и Ангела внутри человека.
Падшая женщина, зарабатывающая телом, тоже в высшей степени половое существо. Только она не преодолевает пол, а эксплуатирует его. Она типичная горожанка, поскольку хочет денег и роскоши, а трудиться не хочет. А зачем ей трудиться, если ей могут платить именно за то, что она — женщина? Монашество и проституция — два полюса женской природы. В середине — обычная мать, жена и хозяйка…
Разговор о женщинах тонок и опасен, как бритва. И ещё добавлю только, что монахинь мало, обычных женщин — матерей, жён и хозяек — с годами становится меньше. И, как вы догадались, если где-то чего-то убудет… Нет, не хочу сказать, что количество «бабочек» на окружных дорогах и в «массажных салонах» растёт в геометрической прогрессии. Их количество во все эпохи было более-менее устойчиво. Но их нравы, как инфекция, распространяются среди обычных женщин. И не только в городе. Селу здесь нечего сказать, в этом отношении оно иногда обгоняет мегаполисы.
Что-то лопнуло в женском сознании, что-то сдвинулось с оснований, и женской нелогичной душе бесполезно объяснять что-то словами. Она стала на лыжи и покатилась с горки. В одежде, в речи, в образе мыслей, в способе проведения досуга, в расширении сферы того, что женщина себе позволяет и за что ей не стыдно, в последние десятилетия произошли революционные перемены. Женская природа всё ещё остаётся собой, но заметно движется в сторону второго отрицательного полюса. Шторм разорвал канаты и унёс корабль в бушующее море. Что-то нас ждёт впереди. Какими будут люди, родившиеся в ХХІ веке?
Горожанин — это потребитель и покупатель. Он видит счастье в том, чтоб потреблять как можно больше услуг и покупать как можно больше товаров. При этом он сам — муха, попавшая в паутину к тем паукам, которые производят товары и оказывают услуги. По его мозгам с утра до ночи, как гусеницы трактора, с грохотом ползают рекламные ролики. Некоторые родились и умерли в городе, ни разу не видев, как на рассвете купается солнце, как сереет небо и утро сметает с небосвода гаснущие звёзды. Горы, деревья, журчащие ручьи, миллионы запахов, тысячи звуков лежат за пределами городской черты невостребованными. А горожанин наблюдает, как белеет рубашка, выстиранная «Тайдом», как пестреют дома, выкрашенные «Тиккурилой».
Все наши беды — в нашем сознании. Человек драгоценен и силён благодаря разуму. У животных сильнее мышцы, острее взгляд, тоньше слух. Они цепляются за жизнь крепче. Но слабый заморыш, рождающийся голым и долгие годы остающийся беспомощным, — умён. Ум — первое и последнее наше достоинство. Если глаз засорить, глаз ничего не увидит. Если ум засорить, жизнь потеряет смысл. Город — это мастерская по переиначиванию человеческого ума. Здесь выдувают из сознания остатки здравого смысла и последние крохи священных чувств. Здесь в окна глаз залазят глянцевые воры. Здесь в уши шепчут, дуют, напевают, кричат идеи и мысли, от которых душу тошнит.
Но в каждой пустыне есть оазис. И к больным бегемотикам на африканском берегу спешит верхом на птице добрый Айболит. И для мучающегося среди ночи зубами есть кабинет острой боли. Город не мог бы жить, если бы в нём не было чего-то такого… Светлого? Да. Чистого? Да. Вкусного? Конечно. Доброго? Естественно. А где же оно?!
Ищите, господа…доколе не пришли тяжёлые дни и не наступили годы, о которых ты будешь говорить: «нет мне удовольствия в них!», доколе не померкли солнце и свет и луна и звёзды, и не нашли новые тучи вслед за дождём (Еккл. 12, 1−2).
