 |
| Храм Рождества Иоанна Предтечи на Пресне | Священник Алексий Плужников | 14.07.2008 |
«Ох, уж эти сказочки! Ох, уж эти мне сказочники!..»
Из мультфильма
Есть в Санкт-Петербургском Педагогическом Университете им. Герцена преподаватель, кандидат наук, некий Поринец Юрий Юрьевич. И написал он книжку под названием «Книги, которые читают наши дети, и книги, которые им читать не следует», и лежит она передо мной, и пишу я на неё рецензию, хотя, казалось бы, какое священнику дело до филологических штудий?
Но на книге, изданной в 2004 году, стоит благословение Архиепископа Брюссельского и Бельгийского Симона (кстати: уже не в первый раз встречаю книги питерских авторов с благословениями кого угодно, кроме своего правящего архиерея… Но это так, к слову.). Продаётся эта книга в церковных лавках. К тому же в аннотации солидного православного издательства «Сатисъ» о книге говорится, что она — «первая в таком роде — представляет собою обширный обзор сказок в мировой литературе. Здесь даётся православный анализ духовного и нравственного содержания произведений».
А раз так — раз «православно» и «о духовном», то не лишним будет полистать данную книгу, тем более, что её автор претендует на то, чтобы, по слову редактора, указать «нам те дороги, по которым мы сможем вести наших детей к свету и вере, к честности, верности и надежде, к чистоте и любви» (с.5).
Итак, сказки и сказочники.
Первым в руки кандидата наук попал Шарль Перро. Его сказки характеризуются как не детские, предназначенные скорее для светских салонов. Они отличаются «цинизмом и жестокостью», безрелигиозностью, излишней нравоучительностью, мораль «никак не соотносится со сказкой». Перро, оказывается, «едва ли не восхищается» хитростью и подлостью своих героев (Кота в сапогах, Мальчика-с-пальчик). Его некоторые сказки («Спящая красавица», «Синяя борода», «Красная шапочка») неприемлемы для детей, могут способствовать «возникновению детских страхов» (дети начинают бояться волков)…
Странная характеристика, может, дети подразумеваются с психическими отклонениями? Думается, Поринец несколько преувеличивает.
У братьев Гримм в сказках намешано всего понемножку, поэтому предлагается относиться к ним «с большой осторожностью», так как в них часто «теряется нить повествования», «встречаются откровенные нелепости», бессмысленные финалы. Положительными героями нередко выглядят воры и хитрецы, поэтому «вряд ли эти сказки полезны детям». Так как большую часть своих сказок братья Гримм построили на основе народных, фольклорных сказаний («языческих по происхождению»), то, по мнению Поринца, родителям следует запомнить точный список их сказок, которые стоит давать детям, а которые не стоит.
Вильгельм Гауф — сказочник, оценка которому, по шкале Поринца — «единица с минусом». Сказки его страшны, герои злы и уродливы, дети все будут перепуганы. Красная карточка. Следующий.
«Творчество Гофмана похоже на страшный, болезненный сон, от которого хочешь очнуться, но не можешь. Пробудиться от такого кошмара, освободиться от наваждения возможно только с Божьей помощью. Но для этого нужно к Нему обратиться» (с.35). Даже «Щелкунчик» спросонок не заслужил добрых слов…
О.Уайльда читать не рекомендуется, он бунтарь и безнравственный эстет, таковы и его произведения: «да и стоит ли ожидать другого от автора, для которого, по его собственным словам, порок и Добродетель — материал для творчества. Всего лишь материал.» (с.45). Да и сам Уайльд — всего лишь «материал». Для кандидатской.
Эти авторы у Поринца, так сказать, почти за пределами, «в минусе», православные родители должны лишить своих деток подобной мерзости, прикрыв, правда, глаза на то, что сами с удовольствием читали и слушали в детстве эти сказки, но… «были люди в наше время: богатыри — не вы"…
Странно, но Джоан Ролинг с пресловутым «Гарри Поттером» попала в разряд особый: двоечница с плюсом. Вроде бы и хороший мальчик, «и умён, и честен, любит справедливость», в сказке вроде бы «последовательно проводится идея борьбы со злом», но всё это, как проницательно увидел критик, внешнее и сомнительное, а в реальности — скучно, затянуто, много страшного, нагнетается ужас, «показана реальность магии, её сила». «Сила зла выглядит завораживающе. Да и сама идея противопоставления чёрной и белой магии, на которой держится книга, выглядит сомнительной. Ведь магия и есть магия, как бы красиво она порой ни называлась и как бы привлекательно ни выглядела» (с.80). Поэтому «Поттер» «опасен для детей», следует вывод питерского литературоведа.
Не хочется ввязываться в бесплодную полемику по поводу достоинств и недостатков «Гарри Поттера» (уважения внушает всё же сам факт, что автор удосужился, в отличие от большинства других критиков, прочесть хотя бы пять первых книг). Скажем только, что книга «не держится» на противопоставлении белой и чёрной магии, по книге видно, что различие в цвете магии заключается лишь в доброй или злой воле тех, кто использует её. А книга держится на противопоставлении бессилия магии и силы Любви. Жаль, что Поринец не дождался конца эпопеи, в седьмой книге это показано совершенно открыто и ясно.
Большинство сказочников попали у Поринца в разряд «троечников»: вроде бы и терпимые сказки, но со многими недостатками, так и быть — «удовлетворительно». К ним относятся:
Д. Барри и его герой — «эгоист» Питер Пэн: рассказывая истории про этого удивительного мальчика (любимца, кстати, многих девочек), у которого нет мамы, «желая того или нет, Барри как будто пытается опровергнуть Евангельскую притчу о блудном сыне» (с.63). И вообще, Питер — это не тот ребёнок, «на которого Христос в Евангелии призвал быть похожими всех людей» (с.64). Согласимся: явно не тот, ибо о Питере во времена евангельские как будто ещё и не слышали…
Памела Трэверс, когда писала сказку про Мэри Поппинс, не подозревала, что читать и понимать её некоторые будут «вопреки замыслу автора». Мэри у неё получилась «отстранённо-холодная, высокомерная, чужая», эгоистка, думающая о себе, что она — «идеал и совершенство», она не знает «неудач и поражений», даже королевская кобра называет её кузиной и дарит свою кожу. И Поринец задаётся риторическим вопросом: «а кто же она тогда такая», если она «может всё, и даже больше»? Ответ напрашивается сам собой: змея она подколодная, раз сестра — кобра! Родители, спрячьте книжку про сию скользкую даму подальше, эта «барби» не подходит для того, чтобы на неё равняться нашим чадам в платочках…
Туве Янссон и «Муми-троллям» тоже не повезло: несмотря на все старания сказочницы создать уютный мир, он получается серым и тоскливым, а повествование скучным и затянутым. Слабенько, но терпимо — всё-таки не страшно и со счастливыми концами.
Из русских сказочников место среди троечников досталось П. Бажову, в сказках которого много литературных достоинств, но он посмел плохо отзываться о «царизме», ругал попов, религию, даже хозяйка Медной горы у него против Церкви. Конечно, идеологическое зло перевешивает художественное добро — нужно, наверно, издавать его сказки с купюрами «наоборот»: в советское время выкидывали всё религиозное, теперь же требуется выкинуть всё, могущее смутить православных деток, а главное, их родителей.
«Королевство кривых зеркал» В. Губарева единственной своей целью имело «прославление советских людей» и пионеров. «Три толстяка» Ю. Олеши «перегружены социальной проблематикой, революционным пафосом».
Вообще, «советской сказочной литературе не хватает свободы, она, как правило, не обращается к духовному миру человека, ограничиваясь лишь нравственной областью. Советские сказочники как будто наивно убеждены, что их произведения смогут изменить людей, мир к лучшему» (с.106). Вот важное слово — «как будто»: советские писатели вряд ли были «наивны», они трезво осознавали, в КАКОЙ стране они живут, и ГДЕ они окажутся, если начнут писать «о духовном мире». Не менее наивно Поринец сам ратует за ту же наивную идею, что «духовные», христианские сказки якобы могут изменить мир.
Казалось бы, что можно предъявить вселюбимому Корнею Чуковскому? Но и у него, оказывается, могут напугать впечатлительных детишек некоторые сцены, особенно из «Крокодила» («даже взрослому читателю при чтении этого фрагмента (про похищение бедной Лялечки — А.П.) становится не по себе»). Не понимаю: может, мы с Поринцом живём в параллельных мирах? Он пугается, а моя дочка в два года десятки раз готова была слушать «Крокодила"…
В компании троечников оказались Н. Носов, Э. Успенский, Г. Остер, которые начинали хорошо, но потом их сказки «скатились» — у кого в нравоучительность, у кого в развлекательность и угождение вкусам детей. Будьте осторожны, родители, сначала пробуйте сами на вкус — отраву детям не давайте.
Кто же сработал на «хорошо» в мировой литературе?
Л.Ф. Баум («Волшебник страны Оз»), Джанни Родари (минус — его социализм), Р. Киплинг (всё бы неплохо, но Маугли «груб, мстителен, горд». «Конечно же, это от христианства далеко» (с.71)).
А. Линдгрен, разумеется, талантлива, и её Карлсон тоже симпатичен, но при этом «порой характер Карлсона, его поступки вызывают у взрослых читателей сказки раздражение», но «сочувствие всех читателей — не на стороне обманщика Карлсона, а на стороне Малыша, с которым Карлсон поступил несправедливо» (с. 83, 84). Странно, мне попался первый «раздражённый», по фамилии Поринец, а уж на чьей стороне дети — выйдите на улицу и спросите у них: вам ответят, что они на стороне веселья и шалостей, а Малыш, кстати, самый скучный персонаж книги.
Сказки Д. Р. Р. Толкина имеют «христианскую направленность», но полны «двойственности и противоречивости» (!! сколько же раз в гробу перевернулся великий английский мастер от такой кандидатской фамильярности!), страшные сцены во «Властелине колец» «вряд ли могут оказать благотворное влияние на детскую психику». «Писатель не смог преодолеть трудностей», «несоответствие между авторскими намерениями и данностью текста», книга «перегружена» описаниями, некоторые её идеи находятся в несоответствии со святоотеческим богословием… И всё это при том, что творчество Толкина скорее хвалится, чем осуждается…
Из советских хороши, но не без недостатков, С. Маршак, С. Михалков, А. Барто (хотя совершенно непонятно, что делают детские поэты в «каталоге» сказочников?).
А как же «отличники», есть ли претендующие на золотую медаль?
В 19 веке «одним из лучших» был финн С. Топелиус. В своих сказках он «пытался донести до читателей евангельские истины». Птичка у него беседует с Ангелом о назначении художественного творчества, Сампо-лопарёнок «прячется в доме священника, который совершает над некрещёным мальчиком таинство крещения. Когда же горный король требует открыть двери, говоря: «Язычники принадлежат мне», священник отвечает: «Отойди, нечистый дух, дух ночи и зимы, ибо над этим ребёнком ты уже потерял власть». В сказке, таким образом, утверждается сила христианской веры» (с.46−47). Так и хочется воскликнуть в благостном упоении: «Аллилуйя, братья!» — но только где же здесь сказка? Или крещение, священник, христианство — это атрибуты сказочного мира? Или это просто нравоучительная басня для деток воскресной школы, с явным налётом протестантского духа? Нет, считает Поринец, именно это — настоящая сказка. И вместе с ним так думают многие современные «православные сказочники» и пишут, не особо напрягаясь, благочестивую халтуру, восполняя отсутствие таланта «душеспасительностью» своего продукта.
Похвал удостоились Л. Кэрролл с его бессмертной «Алисой», А. А. Милн с «Винни-Пухом», сказки Д. Биссета, К. Грэма, Э. Фарджон с её сказками, близкими христианству (особо ей ставится в заслугу принятие крещения в 71 год).
«Лучший из ныне живущих сказочников» — немец О. Пройслер:
«Сказки его даже полезны детям. Потому что главные герои у него всегда добрые и вызывают живейшую симпатию читателей.
В сказках Пройслера нет ничего страшного для детей (с.87).
Если же и встречается зло, то оно обязательно побеждается (с.88).
Сказки Пройслера обычно заканчиваются праздником (с.89).».
Но «самое глубокое» произведение Пройслера — сказка «Крабат», где колдуны, чернокнижье, кощунство, Незнакомец — сатана, Страстная Пятница, Пасхальная ночь, параллели с евангельскими темами — то есть опять, под «глубиной» Поринец признаёт наличие религиозных мотивов, но никак не литературный талант автора.
Среди русских отличников — Д. Мамин-Сибиряк, А. Погорельский («Чёрная курица, или Подземные жители»), Аксаков С.Т. с «лучшей русской сказкой 19 века», «Аленьким цветочком»; лучший из советских — К. Паустовский.
Во второй части книги собраны христианские или наиболее близкие к христианству сказочники — великий Андерсен (один недостаток — жестокая сказка «Красные башмачки»), главные же достоинства в его сказках — всё те же христианские мотивы: упоминания о молитвах, псалмах, благодаря которым побеждаются колдовские чары и злобы. Нынешние эпигоны великого датчанина дополнили этот набор сказочного вооружения благочестивых мальчиков и девочек крестным знамением, святой водой, иконами, батюшками. Получилось довольно мощно, но пошло.
Отличница и христианка — С. Лагерлёф и её сказка про Нильса с гусями. Близка по духу к христианству и сказка-притча А. де Сент-Экзюпери «Маленький принц». Конечно, самые нежные дифирамбы К. С. Льюису и «Хроникам Нарнии».
И венчает христианских сказочников с самой большой золотой медалью «наше всё» — Александр Сергеевич Пушкин. Правда, под диван быстренько прячется не вполне удачная сказочка про «попа и Балду»: «ведь священник здесь — жадный, хитрый, глупый» (с.201). Вдруг наши дети решат, что такие попы в жизни попадаются, да соблазнятся от такой искусительной мысли, и воскресную школу перестанут посещать, а то ещё около входа в храм иномарку настоятельскую заметят…
—
Вот те «дороги», по которым мы, родители и педагоги, должны повести наших детей под мудрым руководством Ю. Ю. Поринца. Раньше про советское литературоведение говорили, что оно напоминает строгого учителя, с красной ручкой исправляющего сочинения писателей-двоечников, которые «недопоняли», «не смогли подняться над уровнем своего времени», «испытали на себе влияние» и т. д. и т. п. В таком же снисходительно-фамильярном стиле «сработал» и преподаватель литературы из Университета имени Герцена. Очень грустное впечатление производит сей «труд», как-то потянуло от него удушливым дымком средневековья или Союза советских писателей. Инквизиторы тоже ведь исходили из самых «благих» намерений — оградить доверчивые души христиан от тлетворного влияния тех, кого они (инквизиторы) не способны были понять. А раз непонятно, значит, вредно, а скорее — еретично. На костёр-ка их — и книжки, да и авторов на всякий случай, чтобы чего ещё вредоносного не намаракали!
Конечно, Поринец был бы прав, когда в соответствии с названием своей книги: «какие книги читать не следует» — он выступил бы с обличением развратных журналов, бульварного чтива, «Кода да Винчи», но ведь в разряд «не следует» попала чуть ли не половина классиков мировой сказочной литературы! Перро, Гауф, Гофман, братья Гримм, Уайльд, многие произведения других великих авторов — той литературы, на которой выросло не одно поколение людей во всём мире. Как же так? Или люди так слепы и глухи, что сотни лет наносили себе и своим детям духовный вред, пока не пришёл Поринец и всех спас?
Совершенно не православной представляется идея, на которой заостряется внимание в «Предисловии редактора»:
«Нам кажутся такими безобидными, например, сказки о Красной шапочке, маленьком Муке и другие, но, оказывается, это безобидность мнимая, и многое зависит от автора сказки (а речь в этой книге пойдёт именно о сказках литературных), который обрабатывал или придумывал сюжет и даже от переводчика, если сказка переводная. Сочинитель, да и переводчик, хотят они того или нет, вкладывают в творение энергию своей души, своё видение мира, своё понимание добра и зла, свою любовь и неприязнь, веру, неверие или теплохладность. Мир сказки — это во многом мир души её создателя. И воздействие на сердце читателя — в прямой зависимости от того, какого духа её автор.
Ребёнку может быть принесена добрая радость или светлая грусть, но может быть нанесён и вред, ущерб маленькому сердцу!» (с.3−4).
Это замечание редактора в ёмкой форме передаёт основное направление исследования автора: дух сказки и её влияние на читателя напрямую связано с духом и нравственностью сказочника. А следовательно (делаем вывод уже мы), суд на сказкой превращается в суд над сказочником. Думается, сама идея об «энергии души», вкладываемой в творение, по сути, упрощает мир творчества до банального: «скажи мне, кто сказочник — и я скажу тебе, стоит ли его читать». Тогда писать сказки, по этой благочестивой логике, должны святые отцы по решению Собора, в крайнем случае, монахи в промежутке между повечерием и полунощницей, чтобы «вкладывать» в сказку веру, любовь, добро да Типикон (один вот уже создал путеводитель по святым местам для ёжиков-паломников…). А где же творчество и талант? Или литература — это всего лишь добропорядочная Золушка с веником, расчищающая перед читателями дорожку ко спасению? А чудеса-то ведь творила тётушка-фея (да и сказку, наверно, она же и написала)…
«Изучение биографии автора — самый пустой и ложный путь к познанию его работ», — писал Толкин и добавлял: «Только Ангел-хранитель или Сам Господь могли бы показать нам истинную связь между фактами личной жизни и произведениями писателя».
В «Предисловии автора» к «Властелину колец» английский сказочник пишет:
«С тех пор как «Властелин колец» был опубликован, его прочло множество людей, и у каждого сложилось собственное мнение о побудительных мотивах автора и «морали» этой книги. Позволю себе высказать на сей счёт свою точку зрения. Первым побудительным мотивом было желание автора испытать себя: а получится ли написать такую книгу, которая захватывала бы читателей, веселила бы их, восхищала, заставляла сопереживать и страдать? Ориентиром мне служили только мои личные ощущения — и вполне естественно, что для других они ориентиром не являются.
(.) Что же касается «морали» или «скрытого смысла», в намерения автора не входило вкладывать в текст что-либо подобное.
(.) Сам я на дух не переношу аллегорий во всех их проявлениях — с той поры, как повзрослел и набрался житейского опыта в мере достаточной, чтобы распознать аллегорию под любой маской. Я предпочитаю историю, реальную или вымышленную, которую читатели «приспосабливают под себя» в соответствии с личными пристрастиями и ощущениями. Судя по всему, многие путают эту «приспособленность» текста с аллегоричностью; на мой взгляд, различие между ними — кардинальное: первая подразумевает полную свободу читателя, тогда как вторая выражает деспотическую волю автора.».
Но Поринец не верит в свободу, он верит в рабскую зависимость читателей от сказочников и, особенно, от кандидатов наук, которые считают, что без них мы не сможем разобраться в тумане сказочного мира.
Несмотря на то, что Поринец сам часто критикует сказочников за чрезмерное морализаторство, в итоге он приходит к тому же: основное достоинство сказки — её духовность, религиозные, христианские мотивы, прямые упоминания о молитвах, псалмах, даже священниках и таинствах. Главное же, что характеризует достоинство сказки (как и любой литературы) — художественный талант автора — почитается за нечто второстепенное. Категорически не согласимся: сказка потому ценна, что она НАСТОЯЩАЯ — увлекательная, нестандартная, с живыми героями, с интересными перипетиями сюжета — и талантливо написанная! Почему мы так любим «Карлсона», «Винни-Пуха»? Потому, что там каждая строчка гениальна, сказка похожа на творения великих скульпторов, подобно ваятелю сказочник «отсекает всё лишнее», чтобы получилось произведение искусства. По-настоящему талантливая сказка духовна, а «духовно"-нравоучительная, но серая подделка — антидуховна и поэтому вредна для детей.
Одна из главных претензий кандидата наук к сказкам — наличие страшных, леденящих душу, сцен, которые якобы могут напугать детей. Упрекая за это, например, Толкина, Поринец сам же приводит аргументы английского профессора против своей точки зрения: Толкин «был категорически против переделок народных сказок, в которых изымались страшные подробности. «Не думаю, что мне повредили сказочные ужасы, какие бы мрачные верования и обычаи древности их не породили», — писал он» (с.173).
Стоило бы прислушаться к мнению авторитетного учёного. Действительно, не надо пугать деток мешком из-за угла, конечно, нужно беречь психику детей с клиническими отклонениями, но ведь большинство других нормальны! Если Поринец — филолог, то он должен знать, что страшная сказка является одним из наиболее распространённых видов сказки. Дети, трясущиеся на печке или в поле в ночной у костра, но с горящими глазами слушающие россказни про вурдалаков, ведьм, утопленниц, нечистую силу — ведь это укоренившийся образ, не раз воспетый в литературе. Сказочный страх является противоядием от страха перед реальным миром, страшная сказка канализирует, обезвреживает трусливость, воспитывает смелость — дети, наслушавшись сказок про упырей, потом проверяли силу духа: кто посмеет пройти ночью через кладбище или искупаться в ночном озере, невзирая на русалок и водяных.
Так же совершенно безоснователен упрёк Поринца к фольклорным (языческим) сказкам, мол, они часто далеки от христианской морали и могут научить «плохому». Но тут против Поринца говорит сама история: до 19 века мы практически не имели литературных сказок, тысячу лет наши христианские дети в христианских семьях (включая самого великого «отличника» — Пушкина) воспитывались на фольклорных, народных сказках. Это подтверждает отсутствие прямой связи между разговорами о добродетели и самой добродетелью. Мораль, правильное поведение, христианские взгляды приобретались в реальной жизни — в семье, труде, обществе, храме, но не в сказке. Мораль никуда не девается из сказки (да это и невозможно), она только не выпячивается, тонко разливается в сюжете, воспринимается скорее на уровне подсознания. Сказка не имеет прямой дидактической функции, её задача и влияние в другом — сказка помогает ребёнку фантазировать, мечтать, сочинять, сопереживать, «творить миры» — иначе, откуда бы взялись все наши писатели, если бы родители лишили их в детстве этого творческого зачала? О значении сказки (мифа) говорится в знаменитой беседе Толкина с К. Льюисом (после которой Льюис обратился в христианство):
«Но мифы лгут, — возражал Льюис, — хотя это и посеребренная ложь». «Нет, они не лгут», — отвечал Толкин. И, указывая на большие деревья Магдален Гров и на их ветви, гнущиеся под ветром, он начал объяснять. «Ты называешь дерево деревом, — сказал он, — и более не думаешь об этом слове. Но оно не было «деревом», пока кто-то не дал ему такого имени. Ты называешь звезду звездой и говоришь, что это всего лишь шар из материи, который движется по рассчитанной орбите. Но это только ты так видишь звезду. Называя и описывая вещи подобным образом, ты всего-навсего сам придумываешь для них названия. И так же как речь — изобретение слов, называющих объекты или идеи, миф — изобретенный язык для рассказа о правде. Мы все сотворены Богом, и потому неизбежно, что мифы, которые нами плетутся, хоть и содержат ошибки, все же позволяют нам увидеть и мелкие брызги истинного света, той извечной истины, что от Бога. Поистине, лишь созидая мифы и превращаясь тем самым во «вторичного творца», лишь выдумывая легенды, Человек может надеяться достичь того совершенства, какое он знал до своего Падения. Мифы, быть может, не слишком хорошие лоцманы, но они ведут, пусть даже кружным путем, в гавань истины, тогда как материалистический «прогресс» тянет в зияющую бездну и к Железной Короне зла». (Цит. по «Биографии Толкина» Х. Карпентера).
Вот как высоко ставит планку Толкин — не нравоучение, а сотворчество Богу — такова задача сказки и сказочника.
Думается, книга Поринца вряд ли может считаться подходящим «путеводителем» родителей и их детей в мир сказки. Кандидат наук из Санкт-Петербурга думает, что все дети — это оранжерейные орхидеи, вянущие от малейшего свежего ветерка. Почему им требуется только «лучшее» — Топелиус и Пройслер — самые правильные, но при этом малоталантливые и скучные? (А вернее, им для счастливого детства больше всего на свете нужен учебник церковнославянского языка, который с благочестивой озабоченностью изучают православные чада, изображённые на обложке данной книги. Вот только вырастут ли из таких образцово-показательных детишек новые Льюисы и Толкины?).
Легко быть нынче «православным педагогом», трудно лишь сказки сочинять…
Священник Алексий Плужников, настоятель Петропавловского прихода г. Волгограда.
http://www.ioannp.ru/publications/125 442
