 |
| Православная Москва | В. Корочанцев | 14.07.2008 |
Можно приблизиться к вере или укрепиться в ней через некоторые стихи Лермонтова, Тютчева, Пастернака или Блока. Я уже не говорю о Достоевском или Лескове.
С. И. Фудель
Укажи мне путь, по которому мне идти.
Пс. 142, 8
«Очень часто бывает такое чувство, что человеческие возможности далеко выходят за пределы земной жизни». Эти слова старца Сергия (Шевича), одной из ярчайших фигур русского зарубежья, вспоминаются при чтении М. Ю. Лермонтова. Многие строки поэта высечены на скрижалях памяти на века, прорываются за пределы эпох, народов, поколений, не укладываются в привычные земные понятия и подтверждают другие слова старца: «У всего есть религиозный смысл».
Грому подобно стихотворение «Смерть поэта». Вчитываясь в него, наталкиваешься на мысль о том, что оно касается вещей злободневных, присущих всем временам и народам, а вовсе не только конкретного, по сути умышленного убийства великого русского поэта А. С. Пушкина.
Особенно впечатляют дописанные Лермонтовым чуть позднее в порыве вдохновения, наития Божьего 16 животрепещущих строк:
А вы, надменные потомки
Известной подлостью
прославленных отцов,
Пятою рабскою поправшие обломки
Игрою счастия обиженных родов!
Вы, жадною толпой стоящие у трона,
Свободы, Гения и Славы палачи!
Таитесь вы под сению закона,
Пред вами суд и правда —
все молчи!..
Но есть и Божий суд, наперсники
разврата!
Есть грозный суд: он ждет;
Он не доступен звону злата,
И мысли и дела он знает наперед.
Тогда напрасно вы прибегнете
к злословью:
Оно вам не поможет вновь,
И вы не смоете всей вашей черной кровью
Поэта праведную кровь!
Есть суд, который, если перефразировать слова из псалма, судит человека по правде его и по непорочности его; этот суд не разжалобят никакие оправдания или увещевания, не обманут никакая ложь и тем более изощренное злословье. Идею Божественного предведения и предвидения «мыслей и дел» поэт в духе Апокалипсиса сочетает с идеей неотвратимости справедливого воздаяния. Лермонтов клеймит «суд толпы людской» и «общий приговор», зная, что человеку свойственны «заблуждения страстей». В своем «Оправдании» (1841) он как христианин обращается к неизвестному другу:
Но пред судом толпы лукавой
Скажи, что судит нас Иной
И что прощать святое право
Страданьем куплено тобой.
Пока мы живы, мы обязаны лелеять в себе чувство покаяния, учиться прощать, ибо долг и право прощать покупаются нашими страданиями, а окончательный вердикт изречет Судья Иной. И это, как завещал Лермонтов, надо вложить в свое сердце и выжечь огненными буквами в сознании.
Сколько неприятных персон с ледяными сердцами, отъявленных «наперсников разврата» в нынешнее время подсовывается в кумиры, хотя и знамениты они в нашем муравейнике всего лишь умением суетиться и лебезить близ тронов. У них, по Лермонтову, одна страсть — «прикрыв мундиром сердце подлеца, искать чинов, мирясь с людским презрением, и поклоняться немцам до конца…» «Люди, достойные одного презрения, идут в гору», — сокрушался современник Лермонтова Н. С. Лесков.
Такого сорта персоны, «называя себя умными, обезумели» (Рим. 1, 22). «Уста их произносят надутые слова; они оказывают лицеприятие ради корысти» (Иуд. 1,16). «Какая густая толпа людей — и с громкими именами, и все без громких дел!» — содрогался Лесков. Своего у них нет, а все — придуманное, чужое. Один гонор! А за гонором — вакуум. Когда суррогатной знати напоминают о том, кто она есть на самом деле, она стервенеет и мстит с присущим ей вероломством.
Именно так свет поступил с Лермонтовым. Свое высокомерное лакейство и внутреннее убожество «знать», «элита» тщательно оберегает: не логично ли, что в 1839 году при первой публикации «Думы» цензурой были выброшены две такие красноречивые строки:
Перед опасностью позорно малодушны
И перед властию — презренные рабы.
Злобу за свое добровольное унижение они, таящиеся «под сению закона», вымещают на умных, честных, справедливых людях: ничтожества из века в век мстят за свою ничтожность. Так называемая молва без устали клевещет на все светлое. Удушливость высшего света, спесивость его обитателей поэт почувствовал рано. Ему претил «этот свет завистливый и душный», но судьба вынуждала вращаться среди клеветников.
«Лермонтов был неизмеримо выше среды, окружавшей его, и не мог серьезно относиться к такого рода людям, — писал И. И. Панаев. — Ему, кажется, были особенно досадны послед-ние — эти тупые мудрецы, важничающие своею дельностию и рассудочностью и не видящие далее своего носа. Он не отыскивал людей, равных себе по уму и по мысли, вне своего круга. Натура его была слишком горда для этого, он был весь глубоко сосредоточен в самом себе и не нуждался в посторонней опоре».
Поэт отторгал обывательский мир, царство пошлости и зла, презирая все усредненное, мещанское и стремясь к совершенству. Ему претило общество,
…Где нет ни истинного счастья,
Ни долговечной красоты,
Где преступленья лишь да казни,
Где страсти мелкой только жить;
Где не умеют без боязни
Ни ненавидеть, ни любить.
Многое ли изменилось с тех пор, когда родились эти строки?
Лермонтов различал зло даже в самой благообразной маске, отвергал его в любом обличии, сознавая, что в конце концов оно проявит себя как зло, со свойственной ему беспощадностью, даже если внешне оно сдержанно и покладисто.
В предисловии к «Герою нашего времени» писатель раскрывает свои воззрения: «Не думайте… чтоб автор этой книги имел когда-нибудь гордую мечту сделаться исправителем люд-ских пороков. Боже его избави от такого невежества! Ему просто было весело рисовать современного человека, каким он его понимает и, к его и вашему несчастью, слишком часто встречал. Будет и того, что болезнь указана, а как ее излечить — это уж Бог знает!» И поэт указывал на нашу болезнь — наши грехи.
Отрицание поэтом мира сего, его сарказм были не по вкусу свету, и знать сводила счеты с ним за откровенное отношение к себе. Поэт принадлежал к ним по происхождению, но отвергал их по убеждению, по духу и вере. «Стихи эти читал даже великий князь Михаил Павлович и только сказал, смеясь: „Эх, как же он расходился! Кто-то подумает, что он сам не принадлежит к высшим дворянским родам“», — рассказывал В. П. Бурнашев.
Завистливый и душный свет, прокисшие «сливки общества» (а нынче этот слой общества зовется элитой) всем своим потенциалом охраняют свои мнения, свое право на темноту и вседозволенность. Духовно-нравственные требования поэта раздражали и тем более теперь выводят из себя много мнящих о себе обывателей.
Немецкий писатель, поэт и переводчик Фридрих Боденштедт познакомился с поэтом в Москве в 1841 году. «Лермонтов имеет то общее с великими писателями всех времен, что творения его верно отражают его время со всеми его дурными и хорошими особенностями и всею его мудростью и глупостью и что они способствовали искоренению этих дурных особенностей и этой глупости», — писал он.
В 1829 году в «Монологе» поэт говорит:
Поверь, ничтожество есть благо в здешнем свете.
К чему глубокие познанья, жажда славы,
Талант и пылкая любовь свободы,
Когда мы их употребить не можем?
В затхлой атмосфере «элиты» болтовня о свободе превращается в словоблудие и обман, ибо только там, «где Дух Господень, там свобода» (2 Кор. 3, 1). В мире же лицемерия говорят о свободе, хотя Духа Господня там нет.
Поистине злобной была реакция на огненное стихотворение «Смерть поэта»; особенно разъярили свет добавленные строки: «герои» вмиг узнали себя. На людном вечере, по свидетельству А. М. Меринского, известная тогда старуха-сплетница Анна Михайловна Хитрова громко осведомилась у Бенкендорфа: «Слышали ли вы, Александр Христофорович, что написал про нас (заметьте: про нас! — В. К.) Лермонтов?»
С Лермонтовым великосветские злодеи расквитались нагло и цинично: сослали на Кавказ. С общим кумиром Пушкиным — тоже. Не случайно, что их убийцы, Дантес и Мартынов, вращались в одном кругу, служили в одном — Кавалергардском — полку. Не случайно и то, что в отместку русской славе при Дворе прозвучали постыдные слова, в иные времена перечеркнувшие бы репутацию любого произнесшего их человека: «Собаке — собачья смерть"… Исследования показывают, что шеф жандармов Бенкендорф и министр иностранных дел Нессельроде, гонители Пушкина, тоже дерзко презиравшие «земли чужой язык и нравы», нещадно травили и его преемника.
Новый Пушкин объективно необходим был России как глоток горькой, нелицеприятной правды о ней, как голос пророка, призывающего к покаянию. Но нового Пушкина власть имущие боялись, надеясь на то, что авось им удастся как-нибудь проскочить перегон истории…
Лермонтов, похоже, был обречен. В отставку его не отпускали умышленно. Хлопотавшей об этом его бабушке Е. А. Арсеньевой дежурный генерал Главного штаба П. А. Клейнмихель иезуитски посоветовал передать внуку, чтобы тот не подавал прошение об отставке. Поэтом занимались столпы империи. 30 июня 1841 года император повелел через Клейнмихеля, «дабы поручик Лермонтов непременно состоял налицо во фронте и чтобы начальство отнюдь не осмеливалось ни под каким предлогом удалять его от фронтовой службы в своем полку». Генералы, заступавшиеся за него, получали высочайшую выволочку. Кроме Мартынова у палачей в рукаве скрывались и другие варианты. Если бы Мартынов не выполнил свое черное дело, то в августе 1841 года Лермонтов участвовал бы в так называемой убыхской экспедиции, имевшей задачу проникнуть со стороны моря в «самое сердце враждебного края». Из 2807 рядовых Тенгинского полка, отряженных в нее, уцелело лишь 1064 человека. Вот такие шансы были у Лермонтова!
«На смерть Пушкина ответил только он, притом так, что голос его прозвучал на всю страну, и молодой гусар-ский офицер был чуть ли не всеми признан пушкинским преемником. Другие промолчали. Лермонтов как бы сменил Пушкина «на посту», занял опустевший трон, ни у кого не спрашивая разрешения, никому не ведомый. И никто не посмел спрашивать его право на это», — толкует произошедшее эмигрантский поэт Георгий Адамович.
С 1837 года резко повзрослела поэзия Лермонтова. Он стал выступать четко с обличительных позиций, провозглашенных в «Смерти поэта». Враги увидели его без напускной демонской, байроновской маски и испугались. Зло впадает в кликушество, когда его изобличают.
Русских гениев чужеродная по духу команда не щадила, стараясь расплатиться за откровение и вольнолюбие талантов их кровью и жизнями. «Элита» жалеет только себя и поднимает визг и истерику, когда в глаза режут правду-матку. Но и история не милует фарисеев и саддукеев всех эпох и воздает долж-ное им и их потомкам… Убивая поэта, они губили себя, своих потомков, свой уклад жизни, свою систему. Разве случайно в феврале 1917 года сбылось жуткое лермонтовское «Предсказание»? От злой судьбы можно уйти, живя по-Божьи, — они же хотели безудержно своевольничать…
«Смерть поэта» — попытка вразумить всех, кто любит себя больше, чем жизнь, кто хочет преуспеть на чужих страданиях и крови. Сколько людей на свою погибель пьянеет и дуреет от призрачной земной славы или погони за земными благами! Они становятся «наперсниками разврата», забывая о том, что есть неотвратимый Божий суд. К этому суду надо готовиться при жизни. Все ли мы помним о грозном суде?.. О, как это важно всем нам для спасения — не принадлежать к «героям» великого стихотворного памфлета!
