 |
| Фонд стратегической культуры | Наталья Масленникова | 09.06.2008 |
И как прекрасно, как гордо звучит ныне чеканное пушкинское слово, брошенное почти 180 лет назад клеветникам России, слово мощное, вздымающее и веселящее дух славянский, вечный дух, что не угасает в русских и сербах, поляках и болгарах, чехах, словенцах, в хорватах И русинах:
<…>
И ненавидите вы нас…
За что ж? ответствуйте: за то ли,
Что на развалинах пылающей Москвы
Мы не признали наглой воли
Того, пред кем дрожали вы?
За то ль, что в бездну повалили
Мы тяготеющий над царствами кумир
И нашей кровью искупили
Европы вольность, честь и мир?
Дань пушкинскому гению отдали все славянские поэты и продолжают отдавать ее сегодня. И все же, наверное, самое пронзительное слово о Пушкине произнес гениальный сербский поэт, правитель и митрополит Черногории Петр Петрович Негош (1813−1851). Стихотворение его называется «Тени Александра Пушкина», оно открывает антологию «Огледало Српско» (Белград, 1845) сербских юнацких песен, повествующих о героической истории Сербии и Черногории, борьбе сербов с турками, о «бессмертных подвигах князя и спасителя Сербии Карагеоргия и его храбрых воевод». По сути дела эта антология и была посвящена Пушкину, она явилась драгоценным приношением в слове великому русскому поэту. Факт посвящения сам по себе удивительный! Всё самое святое и заветное — подвиг народа сербского, пролитую родную кровь и горение о свободе — сербский гений поклоняет гению русскому…
«Над сводом, спряденным из множества звезд,/ выше, чем мудрого взор проникает,/ под склоном верховным небес,/ непрестанно где солнца младые/ высекает рукою таинственной/ и сыплет роями Создатель,/ там был зачат твой гений/ и пения мирром помазан;/ откуда льется надмирный свет,/ оттуда ты к нам прилетел./О, счастливый поэт народа великого,/к твоему праху земному, к священному/ тебе собрату подвиги витязей/ перед дивным ступают алтарем» (пер. Натальи Масленниковой).
Во второй свой приезд в Россию Негош, в ожидании разрешения на въезд в Петербург, вынужден был задержаться во Пскове, куда он прибыл 25 февраля 1837 г., т. е. вскоре после похорон Пушкина и где сердечно был принят псковским губернатором Пещуровым. И хотя не сохранилось документальных свидетельств о посещении Негошем могилы Пушкина в Святогорском монастыре, все, и особенно стихотворение памяти Пушкина, выдержанное в высокой духовной тональности, говорит о том, что Негош принес сербский земной поклон русскому поэту. И был тот поклон непростой — то страждущее Сербство склонялось перед матушкой Россией, ее «дивным алтарем» — могилой поэта. И как страстный почитатель Пушкина, и как лицо духовное, митрополит Черногории, надо думать, в Сороковины отслужил ту самую, возможно, и сокрытую от любопытных взоров панихиду, на скромном холмике из мерзлой земли у алтаря Успенского собора…
История переводов поэтического наследия Пушкина на славянские языки представляет свой особый интерес. Пушкинский голос звучит на каждом из сродных наречий наших. Имя Пушкина еще при жизни его хорошо было известно в славянском мире. Одними из первых его стихи стали переводить поляки. И позже всех пушкинское слово зазвучало по-словенски, в далекой Крайне (Хорутании, Словении), на самых западных границах нашей ойкумены. Словенцам, почти тысячелетие страдавшим под немецким гнетом, пришлось действительно побороться за Пушкина, но они сумели отстоять тогда свои права и честь, и национальное достоинство. Война с турками 1877−1878 гг. завершилась русской победой. И хотя многое было упущено на Берлинском конгрессе, все же авторитет России в славянском мире неуклонно возрастал. Об этом свидетельствовала и необычайная популярность русской культуры и литературы среди славян, в частности, все более расширявшееся внимание к творчеству Пушкина.
И сегодня, в день рождения поэта, «день русской культуры, как именовали его наши соотечественники в изгнании, хочется напомнить о том, как один из самых малых славянских народов — словенцы боролись за Пушкина. И, надо думать, боролись не напрасно, ибо одно соприкосновение с могучим русским словом действительно пробуждает дремлющий добрый и светлый дух славянский!
У истоков словенской пушкинианы
Утопические мечтания человечества о справедливом земном царстве, о всеобщем равенстве и братстве, особенно пывшно расцветшие в Европе в эпоху Просвещения, закончились кровавой резней и погромом во Франции (известными под именем «великой французской революции»). Апофеозом «просвещения просвещенной Европы» стали наполеоновские войны, сопровождавшиеся осквернением и разорением православных русских святынь, но завершившиеся блестящей победой русских, явивших миру свой высокий героизм и воистину христианское великодушие; «…русские прошли всю Европу и за разорение Москвы заплатили помилованием Парижу…"1В сущности, события рубежа XVIII—XIX вв. подвели последнюю черту в длительном процессе секуляризации европейской культуры, на пути подмены религии Богочеловека религией человекобога, официально подтвержденной 18 июля 1870 г. на Ватиканском соборе принятием догмата о непогрешимости папы2. «Все малые и великие тайны европейского духа соединились и слились в одну колоссальную и мертвую догму: догму о непогрешимости человека. Тем самым были осуществлены главные устремления европейского гуманизма в целом — и светского, и религиозного. Человек провозглашен человекобогом. По сути, догма о непогрешимости человека вскрыла тайную сердцевину европейца, который, благодаря этой догме, искренно исповедовался миру земному и небесному и открыл, наконец, кто он, чего хочет, к чему стремится. Это был акт решительного и бесповоротного изгнания из Европы Богочеловека и возведения на престол человекобога. Таким образом, навсегда была предопределена будущность Европы, которая неизбежно должна двигаться только по пути, указанном непогрешимым человеком — западным человекобогом», — писал о духовном смысле этого события крупный сербский богослов, архимандрит Иустин /Попович/ в своем исследовании о творчестве Ф. М. Достоевского. Рассуждая здесь же о тайне России и опираясь на ряд известных мыслей писателя, о. Иустин показал, что главная и неоспоримая ценность России — Православие, религия Богочеловека, раз и навсегда запечатлевшая народный русский характер, идеалом которого является Христос. «Православие — хранитель пресветлого лика Христова и всех Богочеловеческих сил — и есть «новое слово», которое Россия… должна сказать миру». «Христос есть русская сила и русское богатство, вечная сила и вечное богатство…"3.
Н. Я. Данилевский в своем труде «Россия и Европа» (1871), уделивший достаточное место вопросам этнопсихологии романо-германских и славянских народов и выделивший в качестве главных черт первых насильственность и нетерпимость, считал католицизм «христианским учением, подвергнувшимся искажению именно под влиянием романо-германского народного характера». У славянских народов, особенно у русских, ведущими чертами ученый выдвинул терпимость, кротость, жертвенность, которые и позволили славянам усвоить смиренный дух христианства4. Кроме того, Данилевский замечал, что в русском человеке огромный перевес «принадлежит… общенародному русскому элементу над элементом личным, индивидуальным» 5.
Конечно, эти родные приметы русского племени не остались без внимания у австрийских славян, по землям которых в начале 1799 г. проходила русская армия под командованием А. В. Суворова, направлявшаяся в свой знаменитый итальянский поход.
Впервые после многовекового разделения восточные и западные славяне Промыслом Божиим так тесно сошлись, соприкоснулись. Русская стихия, вторгшаяся в Европу, оживотворила еще молодые ростки возрождения славянских народов, причем, в первую очередь, возрождения духовного, укрепила пробивавшую сквозь толщу столетий свой трудный путь идею славянской взаимности, под знаком которой пройдет в славянском мире весь XIX век6.
Россия — величайшая православная славянская держава, свободная, сильная — волновала просвещенные славянские умы, исполняя одних почтением и преклонением, в других вселяя некий непонятный страх, но неизменно у тех и других вызывавшая неподдельный интерес и уважение.
Не как иностранца встречали славяне русского воина, но как брата, которому должно оказать родственные почести. Открытость русского человека, близость душевная, сходство и понятность языка — все это радостно изумляло чистосердечного простолюдина, оставляло заметный след в сознании7.
Любляна находилась на одном из маршрутов передвижения русских войск, в марте 1799 г. через нее должен был проследовать вспомогательный корпус генерала от инфантерии Я. И. Повало-Швейковского. В мае 1799 г. в газете «Ljubljanske novice» (N 26) ее редактор Валентин Водник8 писал следующее: «Вот новое событие для нас краинцев — русские, наши древние братья, пришли, чтобы не только повидаться с нами, но и защитить от врага. Полторы тысячи лет назад наши предки пришли в эти края, они происходили от русов и других славян; потому-то мы легко понимаем русский язык; дело в том, что они суть славяне и тот корень, от которого происходят наши отцы. <…> Теперь мы видим воочию, какие есть у нас в мире могучие и великие братья, которые наш славянский язык сохранили в совершенной чистоте. Именно их примеру должно следовать каждый раз, когда мы желаем облагородить свой язык (т.е. очистить от германизмов — Н. М.). И у них же нужно учиться защищать свою землю от врагов. И если они прошли столь долгий путь, то почему бы нам, живущим здесь, не помочь им одолеть неприятеля» 9.
Водник вышел из известного просветительского кружка словенского мецената барона Сигизмунда (Жиги) Цойса (1747−1819). В целом этому сообществу словенских интеллектуалов конца XVIII в. была свойственна русофильская и славянофильская направленность (Блаж Кумердей10, 1738−1805, Антон Томаж Линхарт, 1756−1795, священник Юрий Япель, 1744−1807); при этом своими задачами они считали изучение наречий родного языка, оттачивание его литературной формы, развитие национальной литературы, исследование истории своего народа. Так, например, Водник, рассуждая в своем сочинении «Povedanje od slovinskega jezika» («Разговор о славянском языке») об истории и языке хорутан (краинцев, словенцев), между прочим, писал: «Кто хотел бы уяснить значение краинских слов, должен опереться на изучение языка московитов. Краинский язык более всего походит на московитский; больше, чем на другие славянские наречия. Московиты сохранили достаточно слов, которые у нас забыты и не употребляются» 11. В 1797 г. он напечатал серию заметок о «царе московитов Павле I» («Ljubljanske novice»).
В 1810 г. русские воины вновь проходили по словенским землям, когда матросы эскадры адмирала Синявина возвращались на родину. Один из участников похода, офицер В. П. Броневский, оставил об этом интересные воспоминания («Путешествие от Триеста до С-Петербурга в 1810 году»). Рассказывая о впечатлениях, которые рождались у краинцев от встреч с русскими, он, в частности, отмечал: «Они (краинцы) с сего времени как бы пробудились ото сна… язык и сходство нравов польстило их национальной гордости. Для них теперь нет ничего приятнее, как говорить о России…»; или: «Ваши солдаты все люди добрые, нечванные и охотно помогали нам и дома и в поле. Таким гостям мы от души рады и… отпустим их с хлебом и солью, как друзей» 12.
В 1821 г. в Лайбахе (Любляне) проходил конгресс Священного Союза, на нем присутствовал император Александр I Павлович, о котором жители города сохранили самые приятные воспоминания: «Он пользовался любовью, из всех монархов был самым доступным, приветливым и человечным… Все русские офицеры, вся его свита уже через две недели совершенно понимали краинцев, а они — русских» 13.
Все эти факты и целый ряд других подобных свидетельствуют о том, что краинцы не понаслышке знали русского человека, но в живом общении открыли для себя русскую душу, создали свое представление о русском народе как народе братском, свободном, дружелюбном, добром, а напоминания о России вызывали чувство гордости за славянское племя. Таким образом, идея славянского единства произрастала и «сверху» и «снизу» — немногочисленные представители словенских «будителей» разрабатывали ее на интеллектуальном уровне, простой же народ, по преимуществу неграмотный, как будто «потрогал ее руками» (в этом мы видим один из важных результатов итальянского похода русской армии). Это встречное движение и обусловило довольно бурный рост общеславянского миросознания и национального самосознания славянских народов в последующую эпоху Славянского возрождения.
В этот удивительный, красивый, богатый событиями период идет процесс формирования национальных языков и литератур, культурная жизнь получает ярко выраженную филологическую окраску, создается множество словарей, пишутся грамматики славянских языков, продолжается изучение национальной истории, в литературно-научный обиход активно включается фольклор, а значит, народная этика и эстетика, развиваются знания об этнокультурной и языковой близости славян и вместе со всем крепнет идея славянской взаимности, получавшая иногда возвышенную романтическую интерпретацию.
В связи с этим важную задачу в национальных славянских литературах данной эпохи выполняют и переводы из других литератур, отбор произведений, их характер и, конечно, круг переводимых авторов.
Явление Пушкина в русской литературе совпадает по времени с литературный возрождением западных и южных славян. Творчество Пушкина легко и органично вошло в культурное сознание славян именно потому, что в нем дышит русский дух, русская мудрость, русское чувство. Именно это таинственное созвучие открылось славянину в разговорах с суворовским солдатом, именно оно поднялось из глубин народной памяти при соприкосновении с поэзией Пушкина; «…в его стихах вылилось все наше душевное, особенное, и кто хочет изучать русскую душу, пусть читает Пушкина. Прочтет, — и увидит там чистейший облик славянина <…> В каждой строке Пушкина видны черты славянского гения, с его беспечным и глубоким добродушием, светлостью взгляда и несравненной легкостью, под которой кроется глубина мысли», — справедливо замечал славист А. И. Сиротинин14.
Те из выдающихся русских и славянских мыслителей, кто писал о Пушкине, неизменно сходились в одном: его творчество — это живое средоточие русского духа, а значит, духа православного. В пушкинском слове выстраданы «вечная сила и вечное сокровище» Руси и славянства — Христос.
Имя Пушкина становится известным у славян уже в 20-е годы XIX столетия15. Впервые оно появляется в австрийском сербском журнале «Сербске лIтописи» за 1825 г., учредителем и редактором которого был Джордже Магарашевич (1791−1830), известный деятель культуры, меценат, учитель Новосадской гимназии. Год спустя он поместил в этом же журнале обзор поэмы «Бахчисарайский фонтан» и очерк «О поету Русскомъ Пушкину». А чуть позже в сербской периодике были опубликованы стихотворения «Дочери Карагеоргия», «Муза», «Гречанке», «Подражание Байрону» на русском языке.
Великий сербский поэт и владыка Черногории Петр Петрович Негош (1813−1851) побывал в России в год кончины Пушкина, он останавливался во Пскове и предположительно посетил могилу поэта в Святогорском монастыре. Портрет Пушкина висел над его письменным столом. Негош выписал из России первое посмертное издание «Сочинений» Пушкина (1838−1841). А в 1838 г. вместе со своим секретарем Дмитрием Медаковичем он начал издавать литературный ежегодник «Грлица», в первом же выпуске которого на русском языке были напечатаны два стихотворения из цикла Пушкина «Песни западных славян» — «Бонапарт и черногорцы» и «Песня о Георгии Чёрном». Сам же Негош посвятил русскому поэту поразительное стихотворение «Тени Александра Пушкина». Именно оно открывало антологию героических сербских песен, составленную черногорским владыкою «Српско огледало» (Белград, 1845), в которой часть песен принадлежала его перу.
«Познакомившись с поэзией Пушкина в подлиннике, сербы старого доброго времени убедились в следующем: язык Пушкина так близок сербскому, что вовсе не стоит труда перекладывать готовые стихи на свое местное наречие и, не мудрствуя лукаво, первыми начали делать то, что теперь так в употреблении в западнославянских литературах, то есть принялись время от времени в своих сербских журналах, а позже и в газетах, перепечатывать небольшие произведения Пушкина во всей их неприкосновенности, то есть в русском подлиннике» 16. Но в 1840 г. все-таки появился первый перевод пушкинских стихов на сербский язык — «Песня о Георгии Черном» в журнале «Сербски Далматински магазин», выполненный Петрановичем и положивший начало «сербскому Пушкину».
Поляки раньше других славян начинают переводить творения Пушкина. Так, уже в 1826 г. явились на польском языке две его поэмы: «Бахчисарайский фонтан» («Fontana w Bakczyseraju», перевод А. В. Рогальского) и «Братья разбойники» («Dwa bracia rozbojnici», перевод Н. Я. Завадского), оба перевода вышли в Вильне. Чехи в 1830 г. получили на своем языке поэму «Цыганы» («Cikani», перевод Я. С. Томичека).
В словенской печати первое упоминание о Пушкине относится к 1838 г.: в газете, печатавшейся по-немецки, «Illyrisches Blatt» (N 43) был помещен порядочный немецкий перевод стихотворения «Делибаш»; а в пятьдесят первом номере сообщалось о том, что в Санкт-Петербурге выходит собрание сочинений А. С. Пушкина в 7-ми томах.
Однако первый перевод из наследия поэта на словенский язык был сделан лишь в 1853 г. Франом Миклошичем (1813−1891), впоследствии крупным славистом, академиком, профессором Венского университета. Это была «Сказка о рыбаке и рыбке» («Zlatna ribica»), в которой Пушкин, по словам митрополита Антония /Храповицкого/, показал «глубокое разумение нашей Божественной веры, как постоянной борьбы с гордостью и восхвалением смиренномудрия» 17. И весьма важно, что Миклошич, работавший с 1853 по 1865 гг. над созданием учебных пособий для словенских гимназий, в первый же выпуск хрестоматии для чтения («Berilo za peti gimnazijski razred») включил эту поучительную сказку; и как трогательно, что уже в школьные годы юные краинцы знакомились с пушкинским словом, внимали мудрой мысли поэта и вдыхали аромат его стиха. Сам этот факт лишь еще раз свидетельствует о «добром таланте» Миклошича-педагога, к тому же и перевод был выполнен блестяще. Сказка эта неоднократно впоследствии переводилась на словенский язык, что говорит о ее востребованности у словенского читателя.
Любопытно и еще одно обстоятельство — самый первый перевод на словенский язык с русского был сделан только в 1846 г., то есть достаточно поздно, если вспомнить о русофильском направлении деятельности словенских просветителей (см. выше о кружке барона Цойса). Им оказалось стихотворение М. Д. Деларю (1811−1868) «Вдова-сироте»; опубликован он (перевод) был в еженедельнике «Kmetijske in rokodelske novice», который с 1843 г. издавал Янез Блейвейс (1808−1881). В 1852 г. в той же газете появился перевод стихотворения «Проклятие» барона Е. Ф. Розена (1800−1860) и, наконец, в 1855 г. был напечатан перевод пушкинских стихов «Брожу ли я вдоль улиц шумных». Весь этот труд принадлежал священнику Антону Жакелю (1816−1868), выступавшему под псевдонимом Родолюб Лединский.
Но почему же здесь, в словенских землях Австрийской империи, где в конце XVIII — начале XIX вв. была создана такая благоприятная почва для знакомства и взаимодействия с русской культурой, все вдруг как будто оборвалось, и до половины века девятнадцатого словенская печать фактически молчала о России, а в ведущем литературном альманахе «Kran?ska zhbeliza» (вышло всего пять книг: 1830−1832, 1834, 1848), который возглавляли филолог Матия Чоп (1797−1835) и крупнейший словенский поэт Франце Прешерн (1800−1849), о русской литературе, в том числе и о Пушкине, даже не упоминалось.
Причины тому были. Главнейшая причина, — безусловно, политического свойства и касается она отношений Австрии и России, которые, как известно, складывались весьма непросто. Победа русских над наполеоновской Францией насторожила Европу, успехи России на «османском фронте» (Адрианопольский мир, 1829) также мало радовали и Хоффбург, и Сераль. В усилении Российский империи, особенно на фоне обострявшегося в Габсбургской монархии национального вопроса и начавшегося Славянского возрождения, Вена видела опасность для своего государственного организма еще и потому, что бoльшую часть населения Австрии составляли славянские народы. Заметим, что в целом либерально-просветительские настроения конца XVIII — начала XIX вв. сменились консервативными, на которые сильное влияние оказывал Ватикан, известный своим безудержным стремлением на Север, вглубь Балкан, в православные земли… Сам процесс возрождения славянских народов страшил как Венский двор, так и Римскую кафедру, а русофильская ориентация славянских просветителей и писателей сильно раздражала власть предержащих.
Австрийская цензура призвана была сдерживать в печати проявление славянофильских и русофильских тенденций. В 1810 г. цензором славянских изданий был назначен словенец Бартоломей (Ерней) Копитар (1780−1844). Крупный лингвист, оставивший заметный след в науке, он твердо стоял на позициях австрославизма, весьма неприязненно относился к России. Известная узость взглядов и явилась причиной того, что Копитар, по выражени. чешского ученого Вацлава Ганки, «посеял много плевел на плодородной ниве» 18. Особенно строго венский цензор следил за словенской печатью, поэтому при его жизни ни один перевод с русского на словенский язык не был опубликован. Пользуясь определенным авторитетом среди своих соотечественников, он, разумеется, оказывал на некоторых из них свое воздействие, не скрывая пренебрежительного в целом отношения к русской науке, литературе.
Эти взгляды Копитара, надо полагать, повлияли на негативное восприятие русской культуры и словенского филолога Матии Чопа, который был ближайшим соратником и другом Прешерна. Не случайно поэт в одном из своих писем именует, хотя и шутливо, Чопа «цензором».19 В середине 20-х годов Чоп преподавал во Львовском университете. Во время своего пребывания в Галиции он изучил русский язык, в его библиотеке было семь произведений Пушкина («Бахчисарайский фонтан», «Цыганы», «Полтава», «Братья разбойники», «Борис Годунов» — на русском языке, «Граф Нулин» и «Кавказский пленник» — на немецком), однако особого интереса ни к русской словесности, ни к поэзии Пушкина Чоп не проявлял. Другое дело литература польская, о которой он даже написал небольшой и достаточно бесцветный очерк. Во Львове круг общения Чопа составляла так называемая прогрессивная польская молодежь, умело использованная спустя несколько лет «мировой закулисой» в качестве «человеческого материала» в вооруженных беспорядках в русской Польше, известных под именем «Первого польского восстания» (1830−1831), как будто ставившего целью борьбу за освобождение польского народа из-под «русского гнета», на деле же бунт, как показывает история, был еще одной попыткой (после выступления в 1825 г. в Петербурге декабристов) ослабления Российской империи. Разумеется, связи Чопа с будущими «повстанцами» могли лишь усилить его антирусские и полонофильские настроения. Судя по всему, он порядочно повлиял в этом отношении на Прешерна.
Весьма неплохо знакомый с достижениями европейской литературы, высоко ценивший поэзию итальянского Возрождения (особенно Петрарку), прекрасный знаток немецкого романтизма, Прешерн, увы, совсем не знал писателей русских. Более того — он как будто чувствовал некую «русскую опасность» для исторического бытия своего народа, которая, как он полагал, исходила из идеологии панславизма. Однако эта идеология не имела ничего общего с русской мыслью, на что верно указывал, в частности, Ф. И. Тютчев: «Литературные панслависты — это немецкие идеологи…"20. Панславизм, как и родственный ему иллиризм, происходивший из того же источника, служил на деле разобщению славянских народов, усиливал недоверие к России и русским, всегда был удобным рычагом для разделения славян по конфессиональному признаку, ибо родиной его «изобретатели» указывали православную Россию. Это обстоятельство, без глубокого понимания проблемы, стало соблазном для некоторых делателей на ниве Славянского возрождения, не избежал такового и Прешерн, который и под влиянием Чопа весьма сдержанно относился к русской культуре.
Оттачивая и реформируя словенский литературный язык и решительно отбросив концепцию языкового пуризма Копитара (ориентация лишь на язык «миролюбивых земледельцев»), обогащая национальную словесность новыми жанрами, Прешерн совершенно справедливо отмежевался и от иллиризма (идеологии хорватской гегемонии среди южных славян), и от панславизма, который он ошибочно принимал за «русскую идею». Отстаивая право словенского языка на самостоятельное развитие и отвергая всяческие национальные приоритеты, поэт в сущности стоял на тех же позициях и разделял ту же идею славянской взаимности, что и русские мыслители, ученые, писатели и, наконец, сам Пушкин, и, конечно же, многие славянские будители21. Ведь в 1844 г. он писал в своем программном стихотворении «Здравица»:
Komu napred veselo
zdravljico, bratje! cmo zapet!
Bog naso nam dezelo,
Bog zivi ves slovenski svet,
brate vse,
kar nas je
sinov slovece matere!
Edinost, sreca, sprava
k nam naj nazaj se vrnejo;
otrok, kar ima Slava,
vsi naj si v roke sezejo,
de oblast
in z njo cast,
ko pred, spet nasa boste last! 22
(«Кому вперед веселую// здравицу, братья, мы споем!// Храни Бог нашу родину,// храни Бог весь славянский дом,// братьев всех,// сколько есть// сыновей словущей матери моей!// Единство, счастье и покой// к нам пусть назад вернутся;// а дети Славы, вместе все,// пусть за руки возьмутся,// чтобы власть// и с нею честь,// как прежде, снова нам обресть!»).
Можно ли еще более просто, коротко и понятно выразить мысль о единстве славян, «детей Славы», которых еще в 1824 г. воспел в своей бессмертной поэме Ян Колар. Можно ли еще более ясно выразить мысль о том, что словенцы суть родные братья и сербов, и болгар, и русских, и поляков, и чехов…
Эта же идея организует и милую миниатюру, адресованную «Господину И. И. Срезневскому»:
Si slovenskega rodu,
Te ne prasam kam, cemu,
kadar bos prisel domu,
sin neumrjoce Slave,
spomni bratov se krog Save! 23
(«Ты славянского роду,// Я не спрашиваю тебя, куда ты и зачем,// когда ты вернешься домой,// сын бессмертной Славы,// Вспомни братьев, живущих вкруг Савы!»). То есть всякого славянина и, конечно же, русского ученого Срезневского поэт воспринимал как брата…
И все же существовал барьер между ним и русской культурой — боязнь того, что великая Россия поглотит, если предаться ей полностью, его маленькую драгоценную Крайну. Прешерн не знал русского языка, никогда не был в России, то есть имел о русских весьма смутное представление (в чем, конечно, не был одинок). Предельно точно подобную позицию охарактеризовал Н. Я. Данилевский: «Клеветы поляков и Европы — при малом знании и даже, можно сказать, совершенном незнании России… проникают так глубоко, что даже многие из передовых славянских мыслителей, всею душою преданных Славянскому делу, пугаются каких-то призраков. Их страшит… призрак властолюбия России, будто бы стремящейся уничтожить самобытность славянских народностей…"24.
И хотя Прешерн встречался с И. И. Срезневским и В. И. Грегоровичем в пору их пребывания в Любляне и, конечно же, беседовал с ними и о России, и, надо полагать, о Пушкине, все-таки этого явно было недостаточно, для того, чтобы узнать и понять русских; а тем более искоренить в упрямом нравом гореньце25 однажды посеянное предубеждение, о чем, вероятно, хорошо знали «сеятели».
Прешерн был человеком двух культур — и словенской, и германской. Отстаивая самобытность словенской культуры (в целом импульс, сообщенный творчеством Прешерна дальнейшему движению всей национальной культуры, был весьма силен, своей энергией он способствовал высвобождению краинской словесности из-под «немецкого гнета», придав ей индивидуальное направление, и одновременно как бы «вдвинул» в общеславянскую культурную среду), сам поэт все же не смог до конца преодолеть силу германского притяжения, о чем свидетельствуют не только его переводы из немецкой поэзии, стихи, писанные по-немецки, и немецкие мотивы некоторых его опусов, но, например, и финальное разрешение коллизий в лиро-эпической поэме «Крещение на Савице» (1836). В поэзии Прешерна, несмотря на высокие взлеты славянского чувства, все еще ощущается присутствие «сумрачного германского гения». Вероятно, и поэтому Прешерн так и не смог разрушить до конца оковы «унылого романтизма» и сделать решительный шаг к простому пересказу своих преданий да нравов своей старины. Это станет уделом следующих поколений словенских писателей, наследников национальных традиций Франце Прешерна.
Можно только сожалеть, что русская культура осталась для Прешерна своего рода terra incognita. Блестящее перо поэта одарило бы словенцев, несомненно, превосходными переводами из Пушкина, которые, в свою очередь, освежили бы словенскую мысль, вывели ее на более широкие славянские горизонты, способствовали бы более динамичному развитию словенской литературы и еще раньше активизировали бы процесс интеграции ее в общеславянский контекст, что только действеннее подтолкнуло бы рост словенского самосознания; ведь почва для этого, подчеркнем еще раз, была.
И вот эту «целину» взялся распахивать один из deorum minorum словенской литературы священник Антон Жакель, выступивший, как мы уже сказали, под псевдонимом, к тому же «говорящим», Rodoljub Ledinski (он был уроженец д. Ледины), что означает по-русски Патриот Целинный. И хотя ему принадлежат всего три перевода с русского, в том числе один — из Пушкина, в истории хорутанской словесности за ним навсегда останется почетное право первооткрывателя русской поэзии своему народу.
Интерес к русской культуре, столь отчетливо заявленный словенскими просветителями, в целом все же никогда не прерывался, и если до начала 30-х годов русский язык был достоянием лишь отдельных писателей, ученых, то к концу этого же десятилетия в Любляне, Граце, Триесте появляются кружки, где образованная словенская молодежь предается славянским штудиям; как раз из люблянского кружка молодых богословов вышел и А. Жакель.
После революционных событий 1848−1849 гг. процесс борьбы за национальную самость в словенских землях вступает в новый этап, наблюдается значительное оживление культурной жизни. Среди славянства значительно возрастает авторитет Российской империи после подавления вооруженных бесчинств в Австро-Венгрии. Габсбургская монархия была спасена своевременным вмешательством императора Николая I. И хотя до решения славянского вопроса было еще далеко, сильная рука России дала себя почувствовать врагу и еще более озлобила его. Славяне, за исключением поляков, были объявлены «контрреволюционной нацией», которой надлежит исчезнуть в процессе «революционного прогресса» 26.
Габсбургская же монархия опять — в очередной раз — предала свое славянское население. «Славянская весна» закончилась, так и не успев превратиться в «лето». Однако процесс культурного пробуждения славян остановить было невозможно, он шел своим чередом.
В словенских землях в некоторых крупных гимназиях было введено изучение родного языка, создавались новые учебные пособия для школ; в литературе развивались новые прозаические жанры, шло движение к реализму; настоящий подъем переживала журналистика, появилось большое количество новых периодических изданий; власти ослабили цензурный надзор, и сразу резко возросло число переводов из славянских литератур, в первую очередь русской. Достаточно сказать, что, например, в период с 1868 по 1895 гг. из 6968 газетных и журнальных публикаций 972 представляли переводы с русского, 627 — с чешского, 360 — с сербского языков; с немецкого языка, для сравнения, было сделано лишь 35 переводов27. Эти цифры красноречиво свидетельствуют о запросах читательской аудитории, внимание которой уже давно обратилось на славянский Север.
Новая волна русофильских настроений в славянском мире наблюдается после победы России в Русско-турецкой войне 1877−1878 гг., которая воспринималась как крупный шаг на пути освобождения всего славянства.
Литературно-общественная жизнь Словении последней трети XIX в. прошла фактически под знаком русской культуры. Ведущий литературный журнал «Ljubljanski zvon» (1881−1941) надолго стал рупором русской литературы. В 1893 г. А. Габршчек, один из видных членов Общества борцов за народные права (Горица), учредил «Славянскую библиотеку», в изданиях которой первое место принадлежало произведениям русских писателей, а в 1899 г. в Любляне д-р Л. Енко организовал Русский кружок; и еще одна важная примета времени — страницы периодики буквально пестрили русскими фамилиями, которые в качестве псевдонимов выбирали для себя словенские писатели, переводчики, журналисты…
По библиографии Ивана Приятэля (1875−1937), крупного словенского литературоведа и исследователя русской словесности, на 1901 г. в Словении было выполнено 66 переводов 53 произведений А. С. Пушкина, в том числе лирика, сказки, поэмы, проза; напечатано семь очерков о жизни и творчестве поэта28. Однако список Приятэля далеко не полный. Так, на страницах журнала «Ljubljanski zvon» за период с 1881 по 1902 гг. появилось еще семь пушкинских публикаций и среди них небольшая заметка крупного поэта Антона Ашкерца (1856−1912) «Столетие со дня рождения Пушкина», а также три очерка (K. Strekelj «Novejsi pisatelji ruski. 1. Nikolaj Aleksejevic Nekrasov», A. L. Volinski «Ruska poezija», «Ruska proza»), в которых давалась развернутая оценка роли Пушкина в истории русской литературы. Интересен и такой факт — в 1891 г. издатель и публицист Фран Подгорник поместил в своем журнале «Slovanski svet» (1888−1899) стихотворение «Клеветникам России» на языке подлинника29.
Круг словенских переводчиков Пушкина очень широк — среди них были и настоящие профессионалы, как, например, А. Ашкерц, Ив. Приятэль или поэт священник Симон Грегорчич (1844−1906), и просто любители русского языка и культуры, пробовавшие свои силы в переводах стихов Пушкина, а потому и качество их работ было различным: от подлинных образцов искусства перевода, как «Dva vrana» («Ворон к ворону летит», или «Шотландская песня») Франа Левстика (опубл. в: Ljubljanski zvon, 1883), до откровенных неудач, даже в прозе, как «Strel» («Выстрел») Ивана Пинтара (опубл. в: Slovenski narod, 1883) или «Gospica-kmetica» («Барышня-крестьянка») Ф. М. Штифтара (опубл. в: Slovenski narod, 1875).
Одним из первых переводчиков произведений А. С. Пушкина на словенский язык был Йован Косески (настоящее имя Янез Весел, 1798−1884), чиновник финансовой службы и не слишком изящный поэт, и все же его труд заслуживает благосклонного внимания историка литературы и русско-словенских культурных связей. В 1870 г. в Любляне вышел том его сочинений («Razne dela pesniske in igrokazne»), где в особом разделе «Rusko-Puskinovih petero» помещались переводы трех сказок и двух поэм Пушкина («Ribic in zlata riba», «Mertva carevna in sedmero vitezov», «Car Saltan in knez Gvidon», «Kavkazki vjetnik», «Bakcisarajski vodomet» — «Сказка о рыбаке и рыбке», «Сказка о мертвой царевне и семи богатырях», «Сказка о царе Салтане…», «Кавказский пленник», «Бахчисарайский фонтан») — все это крупные произведения, и понятно, что в рукописи они существовали много раньше означенной даты. Косески не был профессионалом (тем любопытнее сам факт его упорной работы, его доброго желания познакомить своих соотечественников с прекрасным).
По общему признанию, настоящим подвижником русской литературы в Словении явился декан (протоиерей) Иван Весел (1840−1900), писавший под псевдонимом Веснин. В 1865 г. он выступил в литературно-просветительской газете «Slovenski glasnik» (которая издавалась с 1858 г. А. Янезичем и до 1868 г. оставалась центральной литературной газетой) с переводом стихотворения Пушкина «Кавказ», выполненным вполне профессионально. Уже в 1870 г. был издан сборник его переводов «Severni cvet» («Северный цветок»), куда вошли «К морю», «Клеветникам России», «Пророк» и другие стихотворения Пушкина. Весниин хорошо знал русский язык, обладал настоящим поэтическим дарованием и вкусом, имел подлинный талант переводчика. В истории словенской культуры ему принадлежит особенная заслуга в ознакомлении своих соотечественников не только с творчеством А. С. Пушкина, но и с наследием других русских писателей. Оценивая его благородную роль в распространении знаний о русской словесности, поэт о. Симон Грегорчич писал: «Не было у Весела ни сыновей, ни дочерей, но после него осталась семья иная: его русские дети! Кругозор его был глубок и широк, как родина русских певцов. Он понял сердцем их душевную красоту и открыл нам очи на этот чудный мир» 30.
Настоящим нерукотворным памятником переводческой деятельности о. Ивана Весела-Веснина стала «Ruska antologija v slovenskih prevodih» (Горица, 1901), вышедшая уже после его кончины. Работу над «Русской антологией» завершил поэт А. Ашкерц. Столетний период развития русской поэзии, начиная с Г. Р. Державина и кончая Т. Л. Щепкиной-Куперник, был представлен на 389 страницах книги. В антологию вошли переводы 34-х стихотворений Пушкина, выполненные Ив. Весниным (17, в том числе «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…»), Я. Менцигером (10), С. Грегорчичем (3), А. Медведом (2), Ф. Левстиком (1), Д. Кетте (1), и «Сказка о рыбаке и рыбке» в превосходном переводе Ашкерца.
Издание «Русской антологии» было высоко оценено в России, о ней писали П. Д. Драганов, А. И. Сиротини, Н. М. Петровский, Ф. Е. Корш, П. А. Заболотский. Отметим только, что и по сей день в Словении более не вышло ничего подобного, и сегодня, пожалуй, эта бессмертная книга является главным «справочником» русской поэзии XIX столетия.
Сам же Ашкерц сделал в антологии более половины всех переводов, он хорошо знал русский язык, одним из любимых его поэтов был Пушкин, дважды (в 1901 и 1902 гг.) ему довелось побывать в России. Ашкерц был знаком со многими русскими славистами, состоял с ними в переписке. По выражению Ф. Е. Корша, он был «… убежденный славянофил в самом широком и разумном значении этого слова» 31 и сделал очень много для ознакомления словенцев с русской литературой и Россией, особенно в период с 1900 по 1902 гг., когда возглавлял журнал «Ljubljanski zvon».
Мы уже отмечали, что круг словенских переводчиков пушкинского наследия был весьма широк, но заметим, что эта широта не измерялась лишь одним параметром — профессионализм/непрофессионализм. К Пушкину обращались буквально все: католическое духовенство, консерваторы «старословенцы», либералы «младословенцы», демократы и социалисты — словом, люди самых разных политических убеждений, но единые, пожалуй, лишь в одном — главном — коренной, естественной для славянина тяге к родному русскому духу. Сей великий дух, как живая вода, всколыхнул мощь плененного Мартина Крпана32, пробудил его душу, исполнил светлой надеждой. Слово Пушкина, зазвучавшее в полную силу на словенском языке во второй половине XIX в., стало здесь, в далекой Крайне, верной опорой возрождения славянского духа, высвобождения его из-под немецкого гнета, воскресило дремавшие где-то в глубинах сознания воспоминания о благородных, добрых и могучих братьях-московитах, приходивших на Словенскую землю более полувека назад.
У Антона Ашкерца есть стихотворение «Памятник юному Пушкину», написанное после посещения Царского Села. Говоря о «священных минутах волшебства», когда «Божественный глагол» рождает в душе поэта стихи, Ашкерц заключает:
И вышло солнце, как надмирный гений,
и на челе твоем запечатлело
с высот благословенный поцелуй…33
Соприкосновение с Солнцем — великая Богодухновенная тайна творчества Пушкина.
2 Год спустя после Собора Ф. И. Тютчев написал стихотворение «Ватиканская годовщина», где в образной форме весьма точно передал суть лжедогмата и его последствия:
Был день суда и осужденья —
Тот роковой, бесповоротный день,
Когда для вящего паденья
На высшую вознесся он ступень,
И, Божьим Промыслом теснимый
И загнанный на эту высоту,
Своей ногой непогрешимой
В бездонную шагнул он пустоту,
Когда чужим страстям послушный,
Игралище и жертва темных сил,
Так богохульно-добродушно
Он божеством себя провозгласил…
О новом богочеловеке
Вдруг притча создалась — и в мир вошла,
И святотатственной опеке
Христова церковь предана была.
О, сколько смуты и волнений
С тех пор воздвиг непогрешимый тот,
И как под бурей этих прений
Кощунство зреет, и соблазн растет.
В испуге ищут правду Божью,
Очнувшись вдруг, все эти племена,
И как тысячелетней ложью
Она для них вконец отравлена.
И одолеть она не в силах
Отравы той, что в жилах их течет,
В их самых сокровенных жилах,
И долго будет течь, — и где исход?
..
Но нет, как ни борись упрямо,
Уступит ложь, рассеется мечта,
И ватиканский далай-лама
Не призван быть наместником Христа.
3 Jустин /Поповиh/, архимандрит. Достоjевски о Европи и словенству. Београд, 1981. С. 280, 307, 323.
4 Напомним, что миссионерскую проповедь христианства среди славян западной окраины вело немецкое духовенство, утвердившее здесь свое влияние и со временем навязавшее славянам католицизм, тем самым и свои позиции сохранив, и расширив на восток европейские пределы империи Ватикана.
5 Данилевский Н. Я. Россия и Европа. СПб., 1995. С. 150, 151, 157, 164.
6 Известную сложность в данном контексте представляет политический «польский вопрос» и, в частности, русско-польские отношения. Что же касается славяно-польских, русско-польских культурных связей в этот период, то они были достаточно широкими.
7 Ф. И. Тютчев в материалах к своему трактату «La Russie et L’Occident» (1848−1849) справедливо отмечал: «Истинный панславизм — в массах, он проявляется в общении русского солдата с первым встретившимся ему славянским крестьянином, словаком, сербом, болгарином и т. п., даже мадьяром… Все они солидарны между собой по отношению к немцу». То есть на первый план он выдвигал идею сплоченности славян и других народов против немцев, оставляя на второй — вопрос племенной. «Немецкий гнет — не только гнет политический, он во сто крат хуже. Ибо он исходит из той мысли немца, что его господство над славянином — это естественное право. Отсюда неразрешимое недоразумение и вечная ненависть» (Литературное наследство. М., 1988. Т. 97. Кн. 1. С. 222, 221). Возможно, началу возрождения идеи славянской взаимности на первых порах — вторая половина XVIII в. — действительно способствовал «немецкий гнет», однако, по мере ее укрепления и с развитием научного славяноведения мы видим, как мысль о том, что славяне суть «дети одной матери», становится все более выпуклой.
8 В. Водник (1758−1819) — крупный деятель словенского Просвещения, поэт, издатель, журналист, автор ряда учебников для словенских школ, грамматики (Pismenost ali gramatika za prve sole). В 1797—1800 гг. он редактировал первую газету на словенском языке «Ljubljanske novice» и был самым плодовитым ее автором
9 Vodnik. V. Izbrano delo. Ljubljana, 1970. S. 60.
10 Кумердей — видный словенский просветитель, его научная деятельность носила ярко выраженный славянофильский характер. Он, в частности, работал над общеславянской грамматикой, которая, по его замыслу, должна была помочь каждому славянину изучить самостоятельно любой славянский язык; во введении к своему труду автор подчеркивал, что словенцы принадлежат большой семье славянских народов, а потому причастны общеславянской славе (этот труд Кумердея остался в рукописи). Большое значение в деле возрождения словенского народа он придавал России. Так, например, Кумердей в своей речи на заседании учрежденной им Академии языковедов (1797) заявил: «Народ, к которому мы принадлежим, более всего унижен в так называемом просвещенном мире; только блестящие труды наших братьев-русских могут несколько поправить это положение» (цит. по: Curkina I. V. Rusko-slovenski kulturni stiki od konca 18. stoletja do leta 1914. Ljubljana, 1995. S. 9).
11 Vodnik V. Izbrano delo. S. 85.
12 Броневский В. П. Путешествие от Триеста до С-Петербурга в 1810 году. Цит. по: История Югославии. В 2 т. М., 1963. Т. 1. С. 409.
13 Curkina I. V. Op. cit. S. 21.
14 Сиротинин А. И. Россия и Славяне. СПб., 1913. С. 4−5.
15 Напомним, что самый первый перевод из Пушкина был сделан во Франции. В 1823 г. в Париже вышла «Antologie Russe», составленная Эм. Дюпре де-Сен-Мором, в ней был помещен фрагмент первой песни поэмы «Руслан и Людмила», а также очерк жизнеописания поэта. В том же году в Петербурге появился перевод на немецкий язык поэмы «Кавказский пленник».
16 Драганов Д. П. Пятидесятиязычный Пушкин. СПб., 1899. С. 11−12.
17 Антоний /Храповицкий/, митрополит. Пушкин как нравственная личность и православный христианин// А. С. Пушкин: Путь к Православию. М., 1996. С. 158.
18 Curkina I. V. Op. cit. S. 25.
19 Presern. Fr. Poezije. Ljubljana, 1974. S. 25.
20 Литературное наследство. С. 222.
21 Русская концепция Всеславянского союза подробна изложена в кн.: Данилевский Н. Я. Россия и Европа (глава XV).
22 Presern F. Poezije. Ljubljana, 1998. S. 23.
23 Presern F. Poezije. Ljubljana, 1972. S 220.
24 Данилевский Н. Я. Россия и Европа. С. 345.
25 Прешерн родился в д. Врба, в Гореньском крае, жители которого отличаются достаточно крутым характером. Описывая нрав гореньца, писатель Ф. Финжгар, между прочим, замечал: «Ясность мысли и соображение его подобны сиянию снегов на блистающих вершинах гор. Убежденно горенец идет прямой дорогой. Если он о чем-то узнал или что-то осознал, его уже не переубедишь. Он верен себе и верен тебе. Потому — консервативен, но однако небестолково упрям. До тех пор, пока он сам не увидит, не узнает и не осознает что-то, стоит точно в землю вросший. Но стоит ему сдвинуться с места, катит с такой быстротой, что его и не догонишь». Цит. по: Trstenjak A. Ringel E. O slovenskem cloveku in koroski dusi. Celovec, Ljubljana, Dunaj, 1992. S. 52.
26 В известной статье Энгельса «Борьба в Венгрии» сделаны совершенно откровенные заявления. Он противопоставляет «трусливой контрреволюционной ярости революционную страсть» (Маркс К. Энгельс Ф. ПСС. Т. 6. С. 175), говорит о «16 миллионах фанатизированных славян», «славянских варварах», о нациях революционных, носителях «прогресса» (это немцы, поляки, мадьяры) и контрреволюционных (все славяне, кроме поляков, румыны и трансильванские саксы). Всем нереволюционным «большим и малым народностям и народам предстоит в ближайшем будущем погибнуть в буре мировой революции» (Там же. С. 179). Он также замечает, что без «помощи немцев и особенно мадьяр южные славяне превратились бы в турок» (Там же. С. 180). Упоминая о панславизме, Энгельс замечает, что возник он в Праге и Загребе. «Панславизм по своей основной тенденции направлен против революционных элементов Австрии, и потому он заведомо реакционен. Эту реакционную тенденцию панславизм немедленно обнаружил двойным предательством: он принес в жертву своей жалкой национальной ограниченности единственную славянскую нацию, доныне выступавшую на стороне революции, — поляков; он продал себя и Польшу русскому царю. Непосредственной целью панславизма является создание славянского государства под владычеством России от Рудных и Карпатских гор до Черного, Эгейского и Адриатического морей…» (Там же. С. 181). Эти слова Энгельса хорошо показывают, кто «запускал» подобные химерические образы в сознание европейцев, кто стращал, славянами бедную Европу. В серии статей о событиях в Австро-Венгрии Маркса и Энгельса нельзя не заметить (даже и в переводе) характерную тенденцию демонизации русских и сербов. Русские воины называются «наймитами», «варварами», «императорскими наемными убийцами», а «сербы охвачены сильной жаждой мести, это «сербские разбойничьи банды»; «разбойником» и «бандитом» именуется и патриарх Иосиф (Раячич), сербы и русские — «палачи» и под. (Маркс К. Энгельс Ф. ПСС. Т. 43 passim.). Вся эта лексика «работала» в статьях «классиков», публиковавшихся в европейской периодической печати, создавая определенный образ православных славян в умах европейского люмпена.
27 Pogacnik J. Zgodovina slovenskega slovstva. IV. Maribor, 1970. S. 46.
28 Пушкин в южнославянских литературах. СПб., 1901.
29 Первый перевод этого стихотворения на словенский язык «Obrekovalcem Ruske» выполнил священник Иван Весел-Веснин (опубл. в: Letopis Matice Slovenske, 1870), второй (лучший) — «Klevetnikom Rusije» принадлежал Янезу Менцигеру (опубл. в: Pesmarica. Ljubljana, 1873). Журнал Подгорника «Slovanski svet» имел ярко выраженную русофильскую направленность. Сам же издатель справедливо видел в России единственную и надежную опору всех славянских народов, высказывал мысли о том, что общим (для взаимообщения) литературным языком для всех славян может и должен стать русский язык (ср. позицию академика В. И. Ламнского), в Православии он верно усматривалживые кирилло-мефодиевские, исконно славянские традиции и прозорливо утвеждал идею церковного единения славян (история более чем оправдала именно эту точку зрения на единство славянского мира). Между прочим, Подгорник пользовался некоторой поддержкой товарища обер-прокурора Святейшего Синода В. К. Саблера, деятельного покровителя южных славян, у которого, как известно, были словенские корни.
30 Цит. по: Сиротинин А. И. Россия и Славяне. С. 19.
31 Корш Ф. Е. Ruska antologija v slovenskih prevodih// ИОРЯС Императорской Академии Наук. СПб., 1902. Т. VII. Кн. 4. С. 423.
32 Обобщенный образ словенца из одноименной повести Ф. Левстика (1858).
33 Ашкерц А. Избранное. Л., 1987. С. 196.
