Византийский догмат. Часть 5

Миссия Патриарха в последние века «царства ромеев»

Религиозно-политическая компетенция патриарха распространялась в Византии не только на духовные, но и на чисто мирские вопросы. Правом печалования патриарх может вторгнуться практически в любую область. Правом духовного «соправителя» империи он принимает на себя ответственность и за мирское управление в эпоху кризисов, не исполняя его, конечно ex officiis, что было прямо запрещено канонами.

Именно это подражание Христу и покорило сердцам византийских патриархов тот православный славянский мир, то блестяще описанное Дмитрием Оболенским «Византийское содружество», которое начало формироваться вокруг Византии с кирилло-мефодиевской миссии и во всю проявил себя в эпоху после четвертого крестового похода и первого падения Константинополя. Уже для болгарского царя Симеона, горделиво притязавшего на титул «императора Ромеев», патриарх Николай Мистик оказался единственным достойным внешнеполитическим противником и партнером, только усилиям святителя Византия была обязана спасением от болгарского завоевания в начале X века. Попытка Симеона провозгласить себя «императором Ромеев» натолкнулась со стороны Николая на решительную отповедь. Он готов был уступать в любых политических, дипломатических, экономических вопросах, но не в этом. «И ты не боишься Божьего суда? Не боишься лелеять замыслы овладения этой имперской властью, которую Христос вознес над Землей?» — восклицает патриарх в письмах к болгарскому «тирану» (1).

Покушение болгарского и, позднее, сербского, владык на императорский титул, на звание «василевса ромеев» были для византийцев сродни ереси и расколу — не просто войне, не просто конфликту, но попыткой разодрать «Тело Христово», каковым была Церковь-Империя. Отношение Василия Болгаробойцы к побежденным болгарам не понять без того, что эти носители конкурирующих имперских притязаний были с точки зрения «византийского догмата» почти еретиками. И если острота этого конфликта постепенно снижается (хотя никогда не исчезает), то лишь потому, что в самом церковно-имперском единстве религиозное по мере ослабления империи выходит на первый план перед политическим.

После 1204 года, в заключительные два с половиной столетия жизни Византии скорее патриарх и его авторитет, нежели император, был той скрепой, которая собирала содружество вместе. Как отмечал выдающийся византолог Георгий Острогорский: «Константинопольский патриархат оставался центром православного мира; ему подчинялись митрополичьи и архиепископские кафедры Малой Азии и на Балканах — территориях ныне потерянных для Византии, — равно как и на Кавказе, Руси и в Литве. Церковь оставалась самым прочным элементом в Византийской империи» (2).

Протопресвитер Иоанн Мейндорф отмечает то исключительное дипломатическое искусство, с которым вселенские патриархи на руинах разгромленной латинянами Византии поддерживали и укрепляли византийский престиж, прежде всего как престиж патриархата. Признав «национальные» по сути болгарский и сербский патриархаты, в Печи и Тырново (последний — в противовес старинному и классически-византийскому в Охриде, бывшему теперь церковной организацией конкурировавшего с Никейской империей Эпирского деспотата), патриархи обменяли прямую административную власть на духовный и политический престиж.

«Идея всеобщего христианского мира в XIII в. не исчезла. В Нике и после 1261 г. в возвращенном Константинополе её свидетелем и носителем будет патриархат, а не сама империя. Если прямая административная власть патриарха теперь и уменьшилась…то патриархат продолжал оставаться центром православного мира. При назначении патриарха за императором еще оставалось последнее слово, но патриархат как учреждение обладал большей моральной силой и намного более широким полем деятельности, чем имперская канцелярия. Нередко он заявлял о своей международной и всемирной ответственности. Иногда он брал на себя роль идеологического защитника императора» (3).

В последнем случае Мейендорф имеет в виду знаменитое письмо Константинопольского патриарха Антония великому князю Московскому Василию Дмитриевичу, прекратившему литургическое поминовение императора. Василий, если так можно выразиться, решил привести литургический вес василевса и патриарха в соответствие с реально политическим. В ответ последовала суровая отповедь патриарха Антония еще раз изложившего основополагающий византийский догмат — царство есть Церковь, Церковь есть царство. Даже если царство унижено, а Церковь пребывает в гонении, что для нее не является новостью еще со времен апостолов, то Тело Христово по-прежнему превыше всякого естества. А значит Respublica Christiana, которую представляет собой Церковь-Империя Ромеев сохраняет прежнюю силу и значение. Послание Антония — это еще одно средоточие идеи и политической теологии византизма на его закате. Теперь уже патриаршество, сколько может, поддерживает своим международным весом Империю, с тем, чтобы не допустить отступления от «византийского догмата»:

«За что ты показываешь пренебрежение ко мне, патриарху, и не воздаешь мне той чести, какую воздавали твои предки, великие князья, напротив — неуважительно относишься и ко мне и к моим людям, которых я туда посылаю, так что они не получают у вас той чести и места, какое всегда имели патриаршие люди? Ужели ты не знаешь, что патриарх занимает место Христа, от Которого и посаждается на владычнем престоле? Не человека ты уничижаешь, но Самого Христа! И, наоборот, кто чтит патриарха, чтит Самого Христа.

Если мы, за общие грехи, потеряли города и земли, то отсюда не следует, что мы должны терпеть презрение от христиан: пусть мы уничижены в мирской власти, но христианство проповедуется повсюду и мы имеем ту же честь, какую имели апостолы и их преемники. И они не имели человеческой славы и мирской власти, напротив были гонимы и оскорбляемы нечестивыми, так что ежедневно умирали; но их величие и власть, которые они имели у христиан, были превыше всякой чести. Поэтому, сын мой, пишу, внушаю и советую твоему благородию, чтобы ты также чтил патриарха, как Самого Христа…

Говорят, ты не позволяешь митрополиту поминать божественное имя царя в диптихах, т. е. хочешь дела совершенно невозможного, и говоришь: „мы-де имеем Церковь, а царя не имеем и знать не хотим“. Это нехорошо.

Святой царь занимает высокое место в Церкви; он не то, что другие, поместные князья и государи. Цари в начале упрочили и утвердили благочестие во всей вселенной; цари собирали вселенские соборы, они же подтвердили своими законами соблюдение того, что говорят божественные и священные каноны о правых догматах и о благоустройстве христианской жизни, и много подвизались против ересей; наконец, цари, вместе с соборами, своими постановлениями определили порядок архиерейских кафедр и установили границы митрополичьих округов и епископских епархий. За все это они имеют великую честь и занимают высокое место в Церкви.

И если, по Божию попущению, язычники окружили владения и землю царя, все же до настоящего дня царь получает тоже самое поставление от Церкви, по тому же чину и с теми же молитвами помазуется великим миром и поставляется царем и самодержцем Ромеев, то есть всех христиан. На всяком месте, где только именуются христиане, имя царя поминается всеми патриархами, митрополитами и епископами, и этого преимущества не имеет никто из прочих князей или местных властителей…

И если язычники окружили землю царя, то христианам не следует презирать его за это; напротив, это самое да послужит для них уроком смирения и заставит их подумать, что если великий царь, господин и начальник вселенной, облеченный такою силою, поставлен в столь стеснительное положение, то что могут потерпеть разные другие местные властители и мелкие князья? Вот и земля твоего благородия часто страдает и терпит набеги и опустошения от нечестивых, но несправедливо было бы нам презирать за это твое благородие; напротив, мерность наша и святой царь пишем тебе, по старому обычаю, и в своих грамотах, извещениях и чрез своих послов оказываем тебе ту же честь, какую имели прежние великие князья.

Итак, нет ничего хорошего, сын мой, если ты говоришь: „мы имеем Церковь, а не царя“. Невозможно христианам иметь Церковь, но не иметь царя. Ибо царство и Церковь находятся в тесном союзе и общении между собою, и невозможно отделить их друг от друга. Тех только царей отвергают христиане, которые были еретиками, неистовствовали против Церкви и вводили развращенные догматы, чуждые апостольского и отеческого учения. А высочайший и святой мой самодержец, благодатию Божиею, есть православнейший и вернейший, поборник, защитник и отмститель Церкви; поэтому невозможно быть архиереем и не поминать его.

Послушай верховного апостола Петра, говорящего в первом соборном послании: „Бога бойтесь, царя чтите“, не сказал „царей“, чтобы кто не стал подразумевать именующихся царями у разных народов, но — „царя“, указывая на то, что один только царь во вселенной. И какого это? — Тогда еще нечестивого и гонителя христиан! Но как святой и апостол, провидя в будущем, что и христиане будут иметь одного царя, поучает чтить царя нечестивого, дабы отсюда поняли, как должно чтить благочестивого и православного. Ибо если и некоторые другие из христиан присваивали себе имя царя, то все эти примеры суть нечто противоестественное, противозаконное, более дело тирании и насилия».

И в этом страдании и нищете находящейся на грани падения некогда великой империи по прежнему звучат и достоинство и догматическая непреклонность византийской политической теологии. Эта непреклонность произвела в Москве настолько сильное впечатление, что теперь уже даже к постыдному казусу с Флорентийской унией русские относятся с величайшей деликатностью, неоднократно увещевают отступивших от веры и патриарха, и царя, и лишь не получив вразумительного и православного ответа ставят новым митрополитом святителя Иону.

Собственно, именно отступление от Православия, подписание Флорентийской унии императором и патриархом уничтожили то конкретное истолкование политико-теологического догмата, которым более тысячелетия жила Византия. После 1453 года императоров больше не было, а патриархи были безнадежно скомпрометированы (прежде всего в глазах русских) своим падением во флорентийскую унию. Если и не все на Руси были уверены в том, что у греков православие «испроказилось», то все понимали падение Царьграда как следствие не столько политической, сколько агиополитической слабости, кару за вероотступничество.

(3) Протоиерей Иоанн Мейендорф. Византийское наследие в Православной Церкви. С. 106−107

http://www.rpmonitor.ru/ru/detail_m.php?ID=9525