Византийский догмат. Часть 4

Император и Патриарх в «классической» Византии

Победа над иконоборчеством, как отмечает Андре Грабар, дает византийской иконографии и, в частности, иконографии имперской, новые импульсы, противоположные титанизму императоров-иконоборцев. Теперь икона исторического Христа властно вторгается в императорское изображение и занимает там главенствующее место.

«Оригинальность „послеиконоборческого“ императорского искусства проявляется прежде всего во введении фигур Христа, Богоматери и святых в „императорские“ композиции… Подобные изображения, кажется, были вовсе не типичными для „доиконоборческого“ периода. Напротив, они доминируют в императорском искусстве начиная с IX века, когда все „Молитвы“ государя, все его „Приношения“, все „Коронования“ служат поводом для изображения Христа или Богоматери (иногда также одного из святых), к которым обращаются василевсы и которые подают им корону. Вновь используется даже античный сюжет с Тихе — богиней удачи одного из городов, подносящей императору модель здания, но это действие поручается теперь святому, покровителю города» (1).

С торжеством православного иконопочитания и православной христологии нормализуется и «политическая теология», выражаемая в иконографии и императорском портрете. Отныне место Христа как главы Церкви-Империи более уже императором не оспаривается. Государь — венчается Господом на царство, приемлет свою власть из рук Христа и никак иначе. Сюжет венчания на царство становится с эпохи Василия I Македонянина одним из центральных в императорском искусстве.

Грабар отмечает и еще один сюжет, относящийся к Ветхому Завету, который ранее был немыслим и который является прямой проекцией изменений в политической теологии.

«Только в послеиконоборческом искусстве появляется абстрактная композиция „Скиния Завета“ с симметрично расположенными фигурами Моисея и Аарона, символизирующими соответственно василевса и патриарха. Тогда как оба вождя избранного народа окуривают благовониями Скинию — возможно, здесь намек на византийский обряд, ибо василевс допускался кадить у алтаря Святой Софии рядом с патриархом, — представители всех двенадцати колен Израилевых подносят в дар золотые сосуды и готовятся сложить их перед скинией» (2).

Классическая Византия, начинающаяся с «Торжества Православия» в 843 году, это осуществление идеи Церкви-Империи с Ее началами священства и царства в конкретной форме учения о «богомудрой двоице» — императоре и патриархе выраженного в Эпанагоге Василия I Македонянина и, вполне возможно, сформулированного святым патриархом Фотием. Вот как характеризует учение «Эпанагоги», являющееся квинтэссенцией византизма, выдающийся русский византолог И.И. Соколов.

«Церковь и государство — один сложный и нераздельный организм. Государство — материя, Церковь — форма. Верховным Законодателем-Судьей и Правителем церковно-государственного организма является Сам Господь Иисус Христос. Его наместники на земле — царь и патриарх, из коих первый управляет телом, а второй — душой, но оба они суть великая и необходимейшая основа государственной жизни. В частности царь есть законодатель, высший правитель и судья людям. Конечное назначение царя — творить добро, посему царь и называется благодетелем; самая природа царской власти извращается, когда царь ослабевает в совершении добрых дел. По отношению к Церкви царь есть хранитель благочестия и правоверия, точный исполнитель и покровитель церковных догматов и канонов; он должен среди всех отличаться ревностью о Боге. Но вся вообще власть царя находит предел в церковном и нравственном законе, установленном Верховным Законодателем и Судьей — Христом…

Будучи равным царю членом церковно-государственной организации, патриарх вместе с тем есть живой и одушевленный образ Христа, делами и словами выражающий истину. Его назначение состоит в спасении вверенных ему от Бога людей, в жизни во Христе и сораспинании миру. Патриарх управляет Церковью на основании канонов, причем ему принадлежит исключительное право толкования этих канонов. Он должен безбоязненно свидетельствовать об истине даже перед царем, а последний, устанавливая и толкуя законы, не должен противоречить церковным канонам и вообще должен иметь предел своей законодательной власти не только в догматах, но и в канонах» (3).

Что примечательно в этой, повторимся еще раз, квинтэссенции византизма? Она является попыткой ответа на то догматическое и идеологическое смущение, которое внесено иконоборчеством. Причем в ключе прямо противоположном римскому папизму. Столкновение патриарха Фотия, так или иначе бывшего идеологом «Эпанагоги», с папами в этом смысле было неизбежно. Там, где папство попыталось заменить живое церковно-имперское тело клерикальной бюрократией, там византийская мысль вводит наряду с персоналистичной и харизматичной фигурой царя, наследника равноапостольного Константина, осуществляющего епископство внешних дел Церкви, столь же харизматичную, живую и полную живой связи со Святым Духом фигуру Патриарха.

Это дополнение потребовалось не столько потому, что императорская власть значительно дискредитировала себя в период двух «изданий» иконоборчества. Никакого ощущения «дискредитированности» императоров в глазах православных, необходимости «ограничения» их власти священниками, в византийских памятниках не ощущается. Тем более, что «патриаршая» теология могла развиваться лишь в церковных кругах, связанных с патриаршим престолом, а эти круги были достаточно далеки от критики императорского вмешательства в догматы и каноны, которая была характерна, например, для «зилотов» во главе с преп. Феодором Студитом.

Дело скорее в другом, в необходимости противопоставить живой христианский реализм тому иерархическому символизму оригенистов, который подтолкнул иконоборческую мысль. Недостаточно считать императора «образом» Христа, а Церковь-Империю «образом» Царства Небесного. Необходимо рядом с императором и, во многом, в укор ему, поставить фигуру Христа живого, конкретного, жизненного и боговдохновенного обличителя неправды, умело сочитающего гнев и милость, акривию и икономию.

Идея Вселенского Патриарха в «Эпанагоге» — не византийский папизм, а прямая противоположность папизму. Патриарх — образ Христа живого, Христа страдающего, Христа обличающего, Христа свидетельствующего. То мученичество, изгнания, сведения с престола, которое сопутствовало жития большинства выдающихся патриархов Византии в определенном смысле входило в «правила игры». Готовность навлечь на себя гнев императора и, ценой этого гнева, добиться исправления царского нрава была первосвятительской обязанностью византийских патриархов. При этом первосвятители рисковали и подвергнуться смерти (впрочем казнен императором был только константинопольский патриарх Константин II, соучастник Константина V Копронима в гонении на иконопочитателей и разорении монастырей, так что его скорее постигла кара по делам его) и не редкостью были избиения, как в случае с патриархом Евфимием, утеснения в ссылке, как с Николаем Мистиком.

Этот образ патриарха был, одновременно, и резюме уже сложившейся исторической традиции — традиции св. Григория Богослова, св. Иоанна Златоуста, св. Флавиана, св. Германа, св. Тарасия, св. Никифора, св. Мефодия, и, в то же время, программой на будущее — святители Фотий, Николай Мистик, Полиевкт, Филофей Коккин. Последнему принадлежит замечательная по тонкости самохарактеристика, дающая представление о самосознании этого выдающегося патриарха-исихаста, ученика св. Григория Паламы:

«Если бы мне можно было самому лично обходить все находящиеся на земле города и веси и проповедовать в них слово Божие, то я неопустительно делал бы это как свое дело. Но поелику одному немощному и слабому человеку невозможно обходить всю вселенную, то мерность наша избирает лучших и отличающихся добродетелью лиц, поставляет и рукополагает их пастырями, учителями и архиереями…» (4).

Здесь, в довольно тонкой стилистический форме, Филофей явно указывает на призвание патриарха, как оно понимается им. По сути — это тот же пример и образец апостола Павла, которым вдохновляются со времен Константина Великого и императоры. Но образ Павла берется в другом аспекте, аспекте «подражания Христу», мы видим апостола проповедующего всей вселенной и «пребывающего в муках рождения» доколе в его духовных чадах не изобразится Христос. В единое целое здесь увязываются проповедь и жертва.

Патриаршество «по Эпанагоге» становится, таким образом, другим символом, другим смыслом византизма, в рамках все той же парадигмы Церкви-Империи, Империи как материального осуществления Церкви. Там где император носитель законной власти, соединенной с харизматическим служением Христу в качестве «друга Жениха», там патриарх — икона самого Христа, не только прославленного, но и страдающего.

При этом речь не идет ни в коем случае о «разводе» двух властей по латинскому образцу. И власть императора и власть патриарха — это не власть «над Империей» и «над Церковью», а напротив — власть над всей вселенной, ойкуменой. Как и в логике Юстиниана различается не «подлежащее» — Церковь, которая и есть Царство, Царство, которое и есть Церковь, — а «сказуемое». Одно сказуется в связи с устроением мирских дел, и тогда относится к ведению императора. Другое, в связи с устроением дел духовных, и тогда относится к ведению Патриарха.

Хотя иногда в византийской политической теологии появляются и тенденции к «разделению властей», по крайней мере на словах. Возникают они в контексте антилатинской полемики, в противоположность учению о «двух мечах» и звучат в на удивление современном, «конституционалистском» духе. Именно таковы формулировки Иоанна Комнина в его послании к папе:

«Во всем моем управлении я признавал две вещи, как существенно отличные друг от друга: первая есть духовная власть, которую верховный первосвященник мира, царь мира Христос, даровал своим ученикам и апостолам, как ненарушимое благо, посредством которого они, по божественному праву обладают властью вязать и разрешать всех людей. Вторая же есть светская власть, заведующая делами временными и обладающая по божественному установлению одинаковым правом в своей сфере. Обе эти власти, господствующие жизнью человека, отдельны и отличны друг от друга».

Звучит впечатляюще, но здесь мысль императора оказывается на той тонкой грани, которая отделяет «различение» двух властей от их «разделения», противного духу и смыслу «византийского догмата». Сочетание разумного и властного правления императора и христоподражательной жертвенности патриарха в едином организме Церкви Империи было, конечно, гораздо более византийской и православной идеей, чем «разделение ведомств».

http://www.rpmonitor.ru/ru/detail_m.php?ID=9430