Византийское христианство глазами дадаиста

Книга «Византийское христианство» (1923), по замыслу автора, должна была составить первый том намеченных трудов об отцах церкви. Её герои — Иоанн Лествичник, Симеон Столпник и Дионисий Ареопагит (Издательская аннотация).

Появление этой книги сегодня — сюрприз, граничащий с роскошью. В то время, когда на русский не переведена ещё основная немецкоязычная литература по «Ареопагитикам», выпустить работу Балла означает проявить изрядную издательскую смелость. Связано это, прежде всего, с личностью автора, стоявшего у истоков самого дадаизма. Автор предисловия к этому изданию проводит занятную аналогию: «Это как если бы Хлебников, отложив „будетлянство“, занялся бы вдруг исследованием трудов и дней Сергия Радонежского или Нила Сорского» (С. 6). Впрочем, сравнение не столь уж фантастичное, если учесть, что по одной из версий в этимологии названия течения «дада» кроится сокращение от имени св. Дионисия Ареопагита.

Художественный авангард и христианское богословие — сближение не такое уж неожиданное в прошлом веке. Сбежавшие от всеевропейской воинской повинности Первой мировой в нейтральной Швейцарию, французские и немецкие художники ищут выход между неумеренным оптимизмом начала века и безысходностью нарождающегося «потерянного поколения». Недаром третий путь, предложенный посетителями цюрихского кабаре «Вольтер», Маяковский назовёт «всеутверждающим и всеотрицающим». Отрицались мёртвые формы, доставшиеся от буржуазной культуры XIX века, утверждалось всё, что способствовало бы рождению нового человека — от большевизма до мистицизма.

«Дада, — говорит по этому поводу Петер Слотердайк — по сути своей не течение в искусстве и не течение в антиискусстве, а радикальная „философская акция“. Он развивает искусство воинствующей иронии». Одной из таких «акций» были антицерковные выходки Иоганнеса Баадера, приведшие к его высылке из Германии. Другой акцией стали книги Хуго Балла (Hugo Ball, 1886 — 1927), друга Германа Гессе, Карла Шмитта и Тристана Тцары, лидера дадаизма.

Общность происхождения из мира религиозного и потрясённость войною отметит Гессе в некрологе Баллу как родственные черты, объединяющие его со столь рано ушедшим другом. Тот же в последней своей книге-автобиографии Die Flucht aus der Zeit назовёт Гессе самым близким себе по мироощущению человеком.

Это признание — известное предостережение читателю «Византийского христианства» Балла. Не только в том смысле, что книгу эту следует рассматривать как очередной вариант европейского паломничества в страну Востока. Текст Балла как раз таки лишён той разжиженности, что порой сопровождают подобные опыты. Напротив, хотя и невозможно не отметить его сходства с эссе Честертона о Франциске Ассизском и Аквинате, Балл далек от скучного морализаторства английского писателя. Его жизнеописание свв. Иоанна Лествичника и Симеона Столпника достаточно плотно и адекватно своему предмету. Более того, оно не носит и следа принадлежности автора авангардному художественному проекту (и это если учесть, что сделал с тем же жизнеописанием преп. Симеона Бунюэль).

В центральном очерке книге, посвящённом «Ареопагитикам», Балл объединяет свой художественный дар с поистине феноменальным проникновением в описываемую реальность. И неважно, что пользуется он авторитетными для XIX столетия, но ныне устаревшими трудами Коха и Штиглмайра. Даже в этом отношении Балл близок не к тезису последних о полной зависимости трактатов корпуса от прокловской диалектики, но скорее предвосхищает тезис Сафре о генетической связи формы этих текстов, но не их содержания. Гораздо более, нежели афинский неоплатонизм, Баллу интересны «Ареопагитики» как антигностическая стратегия.

В этом пункте для Балла — не только оригинальность корпуса, но и вообще переход от античности к средневековью. Здесь же видится и причина связи Плотина, Прокла и Ареопагита — все они выступают союзниками по антигностическому фронту. Балл иногда излишне суров к гностицизму, находя его в трудах Климента Александрийского и, конечно же, Оригена. «Тем не менее, — пишет автор, — гностицизм продолжал существовать в христианском монашестве — том монашестве, которое появилось на исторической сцене в IV в., и на формирование которого самое большое влияние оказали Климент и апостол Павел» (С. 201).

Именно борьбой с гностицизмом I века объясняет Балл авторскую фикцию корпуса. Для автора это вполне естественно — в своих трудах «Дионисий» представляет себя тем «Ареопагитом», о котором упоминается в Деяниях апостолов. Исторический Ареопагит разводится Баллом с персонажем св. ап. Луки. Последний для него — архонт-басилей дионисийских мистерий, побеждённый ап. Павлом как пневматиком религии, в основе которой лежит распятие. Это и есть разрешение извечного противостояния Иерусалима и Афин.

В трудах Ареопагита Баллу слышится отголоски Элевсинских мистерий, их экстатического словаря, в том числе и лексикон мага Телестика, а «Послание к Поликарпу» — вообще автобиографическое свидетельство о выучке в египетском храмовом городе Гелиополисе. Здесь Балл и критикует тех же Коха и Штиглмайра, ведь принимая их точку зрения, «мы упускаем из виду, что Дионисий постигал идеологию этого круга для того, чтобы лучше ему противостоять, и что, с другой стороны, упомянутые неоплатоники (Ямвлих, Прокл) сами опирались на более древнюю традицию… Именно им Дионисий и объявляет войну: ту войну, в ходе которой астральная магия всех времён низвергается со своих царственных высот и характеризуется как некая форма невежества» (С. 222).

Согласитесь, последняя фраза в устах дадаиста и друга Германа Гессе дорогого стоит.

http://bogoslov.stack.net/text/299 777.html