 |
| Нескучный сад | Сергей Маковецкий | 21.05.2008 |
Сергей Васильевич МАКОВЕЦКИЙ родился 13 июня 1958 года в Киеве. В 1980 году окончил Московское театральное училище им. Б. В. Щукина. С того же года — актер Театра им. Евгения Вахтангова. Параллельно выступает и в других театрах. В 1992 году получил звание Заслуженный артист, а в 1998 году — Народный артист России. Сыграл более чем в 60 фильмах, среди которых такие, как «Макаров», «Патриотическая комедия», «Про уродов и людей», «Русский бунт», «72 метра», «Жмурки», «12», телесериалы «Гибель империи» и «Ликвидация». Награжден многими театральными и кинопремиями.
— Сергей, в православной среде вас особенно любят за вашу последнюю роль в фильме «12». Как вы отнеслись к тому, что Никита Михалков пригласил вас именно на эту роль — заседателя, который заставляет всех пересмотреть первоначальный вердикт?
— Вы знаете, когда мне позвонил Никита Сергеевич и предложил прочитать сценарий, я не знал, какая именно роль мне будет предложена. Я был просто обрадован, что я буду работать с таким режиссером, и я был готов сыграть любого заседателя. Но потом, когда я прочитал сценарий и когда выяснилось, что мне предлагают сыграть именно этого человека, это было еще большей радостью для меня. Потому что, мне кажется, я верно почувствовал эту роль. Я почувствовал, что в этом человеке очень много сомнений, много совести и ни капли превосходства над другими людьми. А ведь, зная, что у него есть все доказательства, можно было сыграть человека, который, знаете, такой «один против всех». Но это неправильно. Ведь превозношение всегда вызывает у людей неприязнь. Если бы мой герой был самоуверенным, его коллеги никогда бы не пошли на откровенность, они бы не потерпели унижения. Когда я думаю о роли, важно найти некий главный, ключевой вопрос, ответив на который ты начинаешь понимать свой персонаж. И вот, вы помните, в «12», в самом начале, есть такая сцена: мой герой предлагает переголосовать. Он говорит так: «Давайте проголосуем снова, и если вы опять будете единодушны, я присоединюсь». Я задал себе вопрос: имея в портфеле одно из основных доказательств (купленный нож), съездив — один из всех присяжных — на место преступления, проведя свое собственное следствие — он бы действительно присоединился к большинству? И ответ был: да, присоединился бы. В тот момент, когда я так ответил на свой вопрос, мне стал понятнее образ моего героя. Главная его черта — ни капли превосходства над другими людьми.
— А еще, кажется, неуверенность в себе…
— Нет, не соглашусь. Поступить так, как поступил он, — это не неуверенность в себе. Тут другой мотив: как мы знаем из его дальнейшей биографии, этот человек, будучи на самом дне, мерзким, как он сам о себе говорит, желающим, чтобы кто-то взял и размозжил ему голову, все-таки встречает женщину, которая отнеслась к нему по-доброму и дала ему возможность воскреснуть. Помня все это, он сохраняет какую-то маленькую надежду на то, что у кого-то из одиннадцати заседателей, так же, как у него, закрадется сомнение в виновности подсудимого. А это значит, что в нем есть какая-то вера в человека.
— А вы — сомневающийся в себе человек? Вообще, ваши герои — насколько они похожи на вас?
— Конечно сомневающийся. И каждый раз сомневаюсь. И чем больше со стороны говорят, что что-то очень здорово, тем больше сомнений. Особенно это касается моей профессии со всеми ее трудностями. Знаете, что в этой профессии самое сложное? Не стоять под камерами на морозе в минус сорок. Самое сложное — фанфары. Призы, вручения-невручения, того похвалили — того не похвалили… Самое сложное — не реагировать на эту похвалу, спокойно к ней относиться, действительно радоваться за другого человека, за успех другого человека. Когда на вручении какой-нибудь статуэточки вместо твоей фамилии называют фамилию другого человека, тут важно не превращаться в пиранью, в зверя и не жить этим неполучением годами…
— Хорошо вам так рассуждать, будучи Сергеем Маковецким…
— Но я же не сразу стал Сергеем Маковецким! У меня было очень много периодов, когда мне хотелось сниматься, а меня не брали, когда я делал уже какие-то роли, а меня не замечали.
— Тогда вы, наверное, мечтали о фанфарах…
— Ну, у меня, конечно, были в мыслях какие-то картинки. И эти картинки, как ни странно, были глобального масштаба: сразу «Оскары», и не просто один, а сразу три в руке. Я же не сразу проснулся знаменитым, я — трудовая лошадка, которая постепенно, постепенно, постепенно делала свое дело. Говорю это безо всякого позерства и не для того, чтобы показаться на страницах вашего журнала, знаете, таким ангелом. Нет, Боже упаси! Где-то у меня тоже были моменты отчаяния, когда хотелось крикнуть: «Да пошли они все! Не хочу! Что еще я должен сделать?!» Но слава Тебе, Господи, утешением для меня была семья, особенно жена. Она говорила: «Ты делай свое дело!». Я говорю: «Да никому это не надо! Я делаю роли — кто это видит?» А она: «Да, делай свое дело и имей терпение».
— Вы успешный актер. Как вы думаете, обязательно ли успешный человек должен поддерживать общественное мнение о своей успешности?
— Вы знаете, я пятнадцать лет жил в общежитии, даже уже будучи «заслуженным». Я никому не говорил об этом по телевизору, хотя мне говорили на прямых эфирах: «Ну, скажи!» Но я утверждаю: не надо, публика этого не поймет! Публика должна знать, что ты успешен, и нечего развенчивать этого убеждения. Публика платит деньги, чтобы посмотреть на вас успешного, а не на вас несчастного. А если вы скажете «я такой бедный-несчастный», публика не захочет смотреть вас в кино. Так устроен человек — ему не нужно смотреть и ассоциировать свои проблемы с вашими. Все равно, что бы актер ни говорил, как бы он ни жаловался, как ни выворачивался бы на наизнанку, это будет неправда — жизнь-то у него все равно другая. Он не ходит к станку, к ненавистной работе к семи утра, не прибивает гвозди в подметку всю свою жизнь.
— Творческая профессия вообще дает больше свободы…
— Конечно, больше…
— Но актерское ремесло — непростое: амбиции, мнительность, гордыня… Как с этим справляться?
— У актера обязательно должно быть смирение. Умение не реагировать на какие-то кажущиеся мелочи. Это очень сложно. Ведь большинство актеров считают, что они заслуживают наград и почестей больше, чем кто бы то ни было. Каждый актер думает, что он — лучший. Но это ведь не спорт: кто прибежал раньше по секундомеру, тот и лучший, и тут уже ничего не поделаешь. А в актерском труде — все в нюансах, все в движении души. Про чью-то игру говорят: он ничего не делает! А кто-то скажет: в этом ничегонеделании и есть глубина, и есть прелесть игры. Это очень, очень субъективная профессия! Зрительское восприятие тоже очень разное: один видит, что вы делаете, а второй даже не хочет этого видеть, потому что он вас не любит. Быть для всех хорошим — это глупость, я не стремлюсь быть для всех хорошим. Уверен, что наверняка есть категория людей, которая просто не понимает: да что он такое делает, тоже мне — пузырь! И чего его все время снимают?
— Ну, а ведь есть что-то приятное для вас в вашей профессии?
— Помните картину «Про уродов и людей»? Одна моя подружка, когда посмотрела, испугалась и сказала: «Этого не может быть! Я его хорошо знаю — это не он!» И тут же поставила другой фильм, «Ретро втроем». Поставила и с облегчением вздохнула: увидела меня привычного, меня, Сережу Маковецкого. Так в этом и прелесть профессии — каждый раз ты разный. Я, конечно, не в осуждение кому-то говорю, но есть такие актеры, кто спокойно переходит из картины в картину, даже не поменяв рубашку. Мне так неинтересно. Мне хочется самого себя удивлять. Это эгоистический момент в творчестве. Правда, возникает вопрос: сколько это будет длиться? Не знаю. Но я не могу остановиться, я всегда копаю, копаю, копаю. Например, я чувствую, что герой, которого мне предлагают сыграть, не может быть с моим цветом глаз — и я меняю цвет. Так было в тех же «Про уродов и людей». Там у меня глаза абсолютно черные, такие застывшие.
— В такой работе над образом героя, наверное, и заключается развитие актера?
— Развитие актера — в том, что он думает, что он копает внутри образа. Особенно это касается киноактера. Ведь всегда хочется, чтобы роль была сыграна «в десяточку». Потому что в кино ничего нельзя исправить. В театре можно исправить от спектакля к спектаклю, а в кино, если что-то не доиграл, каждый раз будешь смотреть этот фильм и каждый раз будешь видеть этот ляп. Развитие актера еще, конечно, и в том, что он вовсе не обязан быть дураком. Ведь часто говорят: актер не должен быть умным. Но это неправда! Хороший актер должен знать много, должен быть образованным. Он не должен зацикливаться только на профессии, он должен читать, самообразовываться.
— Кстати, что вы любите читать?
— Я очень люблю Антона Павловича Чехова, люблю Гоголя, люблю классическую литературу. К моему величайшему сожалению, я малообразован в современной литературе. Ну, так, иногда мне друзья говорят — обязательно это прочти или то… Вот новый роман Улицкой вышел, говорят — надо его прочесть. А я все думаю: вот завтра, завтра, завтра… Не поддался я и современной детективомании. Потому что это графоманство. В детективе не должно быть много слов. Вот читаешь Агату Кристи и понимаешь: все на месте. Или когда читаешь «Ловушку для Золушки» Себастьяна Жапризо, понимаешь: грандиозный детектив. Прочитав его, ты думаешь: «Ой, ну кто же преступник?» Начинаешь читать сначала — ах, вот оно что, я же пропустил — вот в чем прелесть, вот в этом запахе! Вот я люблю такие детективы, но я их мало читаю.
— А что за сценарий вы сейчас читаете?
— Сценарий нового фильма с рабочим названием «Чудо». Это замечательный сценарий Юрия Арабова (режиссер-постановщик — Александр Прошкин) по реальным событиям, произошедшим в пятидесятые годы в Самарской области. Одна девица застыла с иконой Николая Угодника.* Застыла дома у себя, как соляной столб, и простояла так сто двадцать дней. И когда прошли эти сто двадцать дней, она была абсолютно здорова, не было ни капли истощения. Я буду там играть уполномоченного по делам религии. Это человек, который, может быть, единственный, кто верит в это чудо. И чем больше он верит, тем больше он провоцирует людей и говорит, что его нет. Это любопытный персонаж. Вот там есть замечательная сцена моего героя с батюшкой, с настоятелем храма. Уполномоченный ему говорит: «Ваш храм закрывается, здесь будет кинотеатр. Но вы можете помочь: сейчас будет проповедь на Прощеное воскресенье, а тут многие говорят о некоем чуде. Скажите, что нет никакого чуда». А потом после проповеди он приводит батюшку в тот дом, сдергивает покрывало, и батюшка видит стоящую девицу. И все. Он уходит — бросает матушку, детей, приход… Он понял, что веры было мало, что он усомнился!
— Некоторые считают, что на такие темы — религиозные, церковные — вообще нельзя кино снимать. А вам как кажется?
— Это очень сложно, невероятно сложно. Во-первых, история должна быть написана очень хорошо. Но как это сделать? Как прикоснуться к святыне? Как сыграть? Это большой вопрос. Вот взять, например, Крещение Руси. Насколько я знаю, сейчас пишется сценарий для художественного фильма о князе Владимире. Но что из этого выйдет, насколько фильм получится исторически верным и одновременно художественным — это пока не ясно. Из того, что уже есть, мне безумно нравится документальный сериал, который недавно сделал Владимир Хотиненко — «Паломничество в Вечный Город». Невероятно интересный и познавательный фильм! К своему великому сожалению, я не увидел фильм архимандрита Тихона (Шевкунова) о Византии. Но это все документальное кино. А можно ли сделать художественный фильм? Видимо, все-таки можно. Например, Мэл Гибсон сделал, на мой взгляд, грандиозное кино — «Страсти Христовы». Это настоящий фильм! Я сам смотрел его не в кинотеатре, но моя знакомая рассказывала, что в зрительном зале было очень много молодежи и все взяли попкорн. Ну, на автомате, как всегда в кинозале. Но здесь буквально все с этим попкорном, нетронутым, и вышли из зала! Вот это — грандиозное кино!
— В прошлом году вышел фильм «Остров». Что вы скажете о нем?
— Мне в этом фильме немножко не понравился финал. Не должен был оживать в конце фильма человек, якобы убитый во время войны. А герой Мамонова должен был и уйти с чувством вины. Так по моему ощущению.
— А вы могли бы сыграть святого — как Мамонов?
— Ну, во-первых, я не считаю, что герой Мамонова — святой. А что касается меня, то не знаю. Я ж говорю, это очень сложно, это требует… Нет, пожалуй, все-таки не хотел бы. Вы знаете, кого бы я хотел сыграть? Понтия Пилата в «Мастере и Маргарите». Вот человек, знающий, КОГО он обрекает на гибель, и все-таки делающий это! Вот муки мученические!
— А какую роль вы ни за что не стали бы играть?
— Во-первых, я не стал бы сниматься в фильме, где было бы жестокое отношение к детям, к животным. Есть темы, которые меня отталкивают, и у меня были случаи, когда мне предлагали сценарий, а я отказался. Не стану я сниматься и в кино, где какая-то бесовщина замешана, темные стороны, чернота. Не хочу я вникать в эти темы. Бывает, что от тебя требуют уж слишком глубоко в себя заглянуть: чтобы сыграть персонажа, нужно открыть внутри себя двери, двери, двери… Но никогда не знаешь, что на тебя посмотрит, когда ты откроешь одну из последних дверей!
— Мы коснулись темы Церкви и веры. Позвольте немного продолжить. Вы в церковь ходите?
— Да, я верующий, в церковь хожу. И вся семья у нас верующая. Другой вопрос — ловим себя на том, что нечасто в храме бываем. Не так часто, как хотелось бы. Чаще я хожу в церковь Преображения на Песках, это на Арбате. Настоятель этой церкви протоиерей Александр Туриков — мой духовник. Я прихожу к отцу Александру на исповедь, да и просто побеседовать с ним мне приятно. Я ценю его отношение ко мне как к человеку и актеру.
Недавно в этой церкви мы обвенчались с моей супругой. Я очень рад, что это таинство случилось! Мы прожили вместе двадцать пять лет — как один день! И когда моя супруга предложила обвенчаться, я понял — надо это сделать. Когда мы вышли из храма, было ощущение… Нового года! Был прелестный вечер, присутствовали только наши близкие друзья и прихожане храма. Они нас и фотографировали, да еще сын снимал на видеокамеру. И категорически никаких журналистов: я не люблю такие вещи напоказ…
— Вас, наверное, в церкви все узнают?
— Однажды, помню, мне выпала честь нести хоругвь в крестном ходу. Это было в первый раз, и я шел очень гордый. Вдруг вижу, со мной здороваются. Я растерялся: можно ли отвечать? Кивнуть — вроде как-то не так, не поздороваться — что-то не то. В общем, я был в замешательстве, но потом так, знаете, глазами как-то сделал. Кивнул как бы, но незаметно…
— Не мешает такая «узнаваемость» молиться в храме?
— Да нет. Мешает, знаете, скорее другое, общечеловеческое: суета. Все мы живые люди, и, наверное, все так устроены. Мы приходим в храм, приходим на исповедь, подходим к причастию… После этого мы выходим, и кажется, даже в самый пасмурный день, что что-то такое перед глазами стало светлее — и серое небо совсем ведь не серое! Это уникальное состояние: в любой ненастный день тебе кажется, что ты видишь солнце. Сохранить эту благодать мы, конечно, хотим как можно дольше. Н? неожиданно опять круговерть — и ты понимаешь: вот, было это состояние — и все, его уже нет! Поэтому очень хочется сохранять себя. Потому что чем больше ты душу свою сохраняешь, тем легче тебе живется.
— А как актеру сохранить свою душу, если он вынужден все время играть кого-то? Кстати, актер может не играть в обычной жизни или игра становится уже необходимостью?
— Мы все в жизни играем немножечко, но актеру еще хуже, чем всем: ведь он профессионально играет на сцене. Я стараюсь не играть в жизни. А то ведь можно заиграться, и это уже будет клиника. Ганнушкина. Конечно, в некоторых обстоятельствах приходится, как и любому нормальному человеку, включать какие-то маски. Но все же я стараюсь быть достаточно естественным в жизни. Сказать себе, что я на сто процентов такой, как я есть, — это будет гордыня. Поэтому я говорю: мне кажется, что я такой, какой я есть — нормальный, естественный, спокойный, иногда скучный в жизни, а иногда — очень радостный. А степень откровенности? Знаете, даже сейчас, когда я даю интервью православному изданию, я некоторых вещей не говорю. Это же не исповедь! Есть вещи, которые я никогда никому не говорю: например, я не люблю говорить о семье. Я хочу, чтобы эта тема осталась только моей и не попала бы на страницы издания, какое бы оно ни было. Иначе что в душе останется? Пустота.
