 |
| Татьянин день | Марина Селиверстова | 14.05.2008 |
Да, когда-то на Лубянке жил Маяковский.
Небольшая комнатушка. Коммуналка напротив уборной. Четвертый этаж.
Сейчас, как и полагается, тут музей. Но, внимание! Вам не увидеть здесь скучающие вещи поэта за пыльным стеклом и сборники его стихов. Этот дом рушит все представления о музейном проектировании вообще, как и Маяковский пытался разрушить существующий строй. Дом-корабль, как его прозвали в народе — это протест, это вызов. Это память. И даже если вы не любитель творчества Маяковского, скучать, поверьте, тут не придется!
Желтая кофта и броские стихи
Вход в музей, как и в театр, начинается с вешалки. Около гардероба — покосившееся, разбитое на множество частей зеркало, косой потолок, стулья без спинки с кривыми ножками — в музее не возникает желания присесть и отдохнуть. Музей в 1989 году был переоформлен: перегородки коммунальной квартиры сломаны, четыре этажа превратились в четырёхмерное пространство, а дом — в корабль…Входим в первый зал, где представлена тема рождения Маяковского — поэт разрушает стереотипы, протестуя против «капиталистического» уклада жизни. Молодой Владимир Маяковский пришел в поэзию под знаменем футуристов, шумно, с рассчитанной скандальностью. Как и все футуристы, ранний Маяковский эпатировал читателя максимализмом литературных манифестов, необычностью программных сборников (например, «Пощечина общественному вкусу»). А ещё — излюбленной желтой кофтой и броскими стихами.
Маяковский трижды подвергался арестам, полгода был узником Бутырской тюрьмы, где развились две его фобии: боязнь замкнутого пространства и одиночества. После «сотни томительных дней» Бутырской тюрьмы Маяковский начинает писать стихи. Первые черновые наброски периода Бутырки — тут, за стеклом.
А вот мы видим его экспериментальные попытки живописи: желтые жирафы, один из которых протыкает сдержанные основы классического искусства. «Жираф большой, ему видней». Не всем известный факт: Маяковский учился в Училище живописи, ваяния и зодчества.
«Долой!..»
Маяковский создал новый демократический поэтический язык, существенно реформировав русский стих. Он изменил традиционную орфографию и пунктуацию, разбил стихи: сначала столбик, потом и знаменитая лесенка.Новым этапом явилась поэма «Облако в штанах» (1915 год) с четырехкратным криком: «Долой!» в каждой из её частей. В музее на первом этаже мы повсюду видим протест: люди-мутанты, у которых вместо щиколотки глаза, населяют неуютный мир, по полу катятся синие слезы-шары, а поэт крушит и кричит: «долой!», «долой», «долой…»
«Долой ваш строй!» — на стенах висят лубочные картины Маяковского времен первой мировой войны. Первой реакцией поэта на начало войны было острое желание вступить в действующую армию. Однако уже здесь проявилась неоднолинейность творчества Маяковского: в стихотворении «Мама и убитый немцами вечер» поэт показывает все свое отвращение к войне, к её кровавой бессмыслице.
«Долой ваше искусство!» — в витрине, наряду со столиками акмеистов и символистов, — перевёрнутый стол футуристов, лидером которых и был поэт.
«Долой вашу любовь!» — отталкивающий образ «буржуазной женщины». Маяковский отвергает любимую, если она выбирает житейскую благоустроенность в обмен на счастье в шалаше.
Наконец, «Долой вашу религию!» — икона Грузинской Божьей Матери, с пробитым пулей стеклом (в Грузии, как известно, родился Маяковский). Отвергает поэт и высшие силы, против которых его лирический герой пытается взбунтоваться, получая в ответ полное молчание: «Эй, вы! Небо! Снимите шляпу! Я иду!"…
И у самого выхода из зала, внезапно, — портрет Николая II, пыльный, задвинутый в угол, да и ко всему прочему перевернутый…
Квартира N 12
Резкий взлет по мраморной лестнице на четвертый этаж.— 13 лет шел Маяковский к революции, — запыхавшись, поясняет экскурсовод, — эта крутая лестница символизирует трудный и мучительный путь к ней. Человек-Маяковский победил поэта-Маяковского: «наступил на горло собственной песне».
В музее есть уникальное место, которое осталось нетронутым, — это комната поэта.
Мы стоим перед дверью: звонок, список жильцов, дверная ручка, за которую не раз брался поэт. А кажется, что если ты сейчас прикоснешься к звонку квартиры N 12, то дверь откроет сам Маяковский: «Заходите».
В этой «комнатушке-лодочке» поэт прожил 11 лет. Прожил, надо отметить, очень скромно — об этом свидетельствуют 450 подлинных предметов. Маленький зеленый диван, удивительно — как тут мог поместиться человек с таким большим ростом? Ореховый письменный стол, настольная книга — «Что делать?» Чернышевского, чайник, синий дорожный сундук из Америки, который выполнял функцию шкафа. Желтые стены. Портрет Ленина над столом: «Двое в комнате — я и Ленин».
Маяковский очень уважал Ленина — «самого человечного человека», но Ленин ответных теплых чувств не питал: стихотворений поэта на дух не переносил, они его раздражали своим футуристическим изыском. Только один раз Ленин выразил одобрение — в адрес «Прозаседавшихся».
Никаких изысков в мебели, никакого антиквариата у Маяковского никогда не было, он этого не любил. А вот в чем себе не мог отказать, так это в хорошей одежде. Одевался с иголочки, по последней парижской моде.
Но самое главное в комнате — это календарик на столе. Он открыт на 12 апреля 1930 года. Этой датой Маяковский пометил свой уход из жизни. Он принял это решение, два дня ещё сомневался, и 14 апреля нажал на курок своего маузера в этой самой комнате. Стрелялся он, как азартный игрок, играя в прятки со смертью: вынул всю обойму, оставив только один патрон.
Строительство
На четвёртом этаже Маяковский — «горлан-главарь», поэт революции — строит новую жизнь. После Октября его творчество приобретает новую социальную окраску, обусловленную борьбой за идеалы коммунизма. От Бога и Рая он стремится к Человеку и Коммуне, к изобилию вещей и продуктов, к свободной, прекрасной жизни. Новый строй предстаёт в виде людской массы без индивидуальностей. Теперь он не мыслит интимное вне социального. Новое искусство — борьба традиционного с новым, внезапным, резким: «клином красным бей белых!»Под влиянием событий революционных лет изменилась тональность стихов Маяковского. Появилась острая потребность говорить об улице новым, но понятным ей языком.
В этом же зале представлена подлинная переписка с легендарной музой Маяковского — Лилей Брик; это эпистолярное наследие насчитывает более 400 писем и телеграмм.
Путешествие в пространстве и времени
Спускаемся на третий этаж, как по трапу, и попадаем вместе с Маяковским в Америку: Статуя Свободы в виде женщины в зелёном платье, недостроенный Бруклинский мост, который соседствует с недостроенным «мостом в социализм».На следующем этаже попадаем в Европу с символично зарешеченным окном. Она находится на одной архитектурной оси с комнатой Маяковского и уменьшена до размеров стола. В вечность уходят три призыва поэта: оптимизм (нужно верить в светлое), мастерство (уметь делать хоть одно дело) и ненависть к «дряни».
1930-й год стал для поэта роковым. С каждым днём Маяковский ощущал себя всё более одиноким. Непонимание и неприятие его творчества вселяли неуверенность в душу поэта, обострили его кризисное состояние: «Я с жизнью в расчёте// и ни к чему перечень// взаимных болей,// бед// и обид». Мысль о самоубийстве была хронической болезнью Маяковского, и она обострялась в неблагоприятных условиях. Сама обстановка в России в 20−40 годы, видимо, настраивала гениев на добровольный уход из жизни.
Спустившись ещё ниже, мы попадаем в зал смерти Маяковского. Перед нами большой перекидной календарь, на нём — посмертная маска, письма, собрание сочинений В.И. Ленина и предсмертная записка:
«Всем!
В том, что умираю, не вините никого и, пожалуйста, не сплетничайте. Покойник этого ужасно не любил. Мама, сёстры и товарищи, простите — это не способ (другим не советую), но у меня выходов нет».
Жизнь после смерти
Казалось бы — вот и конец. Но есть ещё последний зал. Жизнь после смерти: холод общественного восприятия, попрание пьедестала и прославление поэта, название метро и театра в его честь, скульптурные изображения. Каменные изваяния словно вопрошают: что это, максимальное поражение или победа? Добился ли Маяковский, который плевал на казенную память, того, что хотел при жизни, превратившись в камень?
Я знаю силу слов, я знаю слов набат.
Они не те, которым рукоплещут ложи.
От слов таких срываются гроба
шагать четверкою своих дубовых ножек.
Бывает, выбросят, не напечатав, не издав,
но слово мчится, подтянув подпруги,
звенит века, и подползают поезда
лизать поэзии мозолистые руки.
Я знаю силу слов. Глядится пустяком,
опавшим лепестком под каблуками танца,
но человек душой губами костяком
……
(неоконченное)
